Кавказская война. Том 5. Время Паскевича, или Бунт Чечни

Защита белоканского редута составляет один из доблестнейших подвигов кавказских войск. Сергеев свидетельствовал, что находившиеся в этом деле две роты Ширванского и рота сорок первого егерского полков в течение двенадцати часов, не сходя с валов, дрались с неимоверным присутствием духа. “При осмотре редута, – пишет он в своем донесении, – я лично удостоверился в доблести гарнизона, так как вся земля против двух фасов, на которые неприятель несколько раз бросался с азартом, вся была покрыта неприятельской кровью, еще дымящеюся”. Подвиг Бучкиева, сумевшего удержать за собой передовой оплот Джаро-Белоканской области, был награжден орденом св. Георгия четвертой степени.

Ших-Шабан слишком поторопился с нападением на Белоканы и тем погубил так успешно было начатое им дело. Выжди он на Рог-но-оре – Гамзат-бек, уже прибывший в Джермут, мог бы без труда задержать наши войска в Закаталах, и тогда участь белоканского редута, быть может, и была бы иная. Теперь, напротив, все обстоятельства обратились против горцев. Поражение Шабана так повлияло на впечатлительного Гамзат-бека, что он распустил лезгин и сам уехал в Аварию. Когда Ших-Шабан в сопровождении пяти или шести мюридов прискакал в Джермут, где должен был встретить гоцатлинского бека, то там не застал уже никого.

Бой двадцать первого июня сразу подавил начинавшееся восстание. Джарцы притихли, и Сергеев воспользовался этим, чтобы открыть наконец областное правление, без которого правительственная организация не могла иметь надлежащей устойчивости. Церемонию он постарался обставить наибольшей торжественностью. Двадцать пятого июня, в день рождения императора Николая Павловича, и, следовательно, спустя всего четыре дня после разгрома шабановского скопища, все старшины и масса простого народа наполнили собой и недостроенную крепость, и ее ближайшие окрестности. Две тысячи наших солдат стояли под ружьем, пушки были заряжены. Молебствие совершено было под открытым небом, а затем все направились в дом, приготовленный для областного правления. Там, в обширной зале, стоял аналой и перед ним красовались портреты во весь рост государя, императрицы и графа Паскевича. Среди глубокой тишины на русском и на татарском языках прочтена была речь, в которой излагалась цель и значение для края гражданской администрации. После этого все члены правления, как русские, так и туземцы, были приведены к присяге “на должность” во время которой “для большей торжественности” гремел непрерывный ружейный огонь и пушечные выстрелы. Описывая благоговейное удивление жителей, Сергеев прибавляет наивно, что “умилительный вид русских чиновников располагал сердца лезгин к чувству доселе ими неиспытанному”.

С этой минуты только и начинается фактическое существование Джаро-Белоканской области.

Поражение Шабана не замедлило отразиться в благоприятном смысле для нас и в нагорных дагестанских обществах. Прежде других прибыли с заявлением своего раскаяния старшины из Джермута. Сергеев торжественно объявил им прощение и отправил к ним приставом прапорщика Сосия Андронникова. Получив об этом известие, Паскевич не одобрил действий Сергеева и сделал ему выговор, поставив на вид, что прощать бунтовщиков никто не может, кроме главнокомандующего. Этот выговор поставил Сергеева в такое положение, что когда вслед за джермутцами явились к нему с изъявлением покорности жители Анцуха и Капучи, то он отклонил их заявление, ссылаясь на то, что не имеет разрешения начальства принимать покорность.

Паскевич опять сделал ему выговор и велел тотчас потребовать аманатов, а в Анцух отправить приставом князя Иосифа Вачнадзе.

Нельзя не сказать, что этой покорностью нагорных обществ мы были обязаны усердию белоканского старшины Мамеда-Муртазали-оглы, ездившего в горы. Постоянная вражда его с джарцами также сослужила нам немалую службу, заставив Муртазали направить всю свою деятельность на раскрытие главных виновников возмущения. Среди них оказалось до десяти почетнейших джарских старшин, и Паскевич приказал предать их военному суду, а аманатов от верхних дагестанских обществ, находившихся в Тифлисе, держать в метехском замке. Усердным хадатаем за тех и других является тот же Сергеев, опасавшийся, чтобы крутые меры не вызвали в крае новых волнений; он просил по крайней мере отложить исполнение приговора фельдмаршала до более благоприятного времени. Паскевич согласился отложить аресты, но только до первого января, причем велел объявить Сергееву, что так как вся область не может выставить более двух тысяч вооруженных людей, а отряд его состоит из трех тысяч солдат, то он не должен ничего опасаться, но, напротив, должен действовать смело и решительно.

Из этого соображения нельзя не видеть, что в данном случае Паскевич смотрел довольно поверхностно и, не признавая джарцев частью самого Дагестана, видел в них нечто совершенно отдельное и независимое от этой страны – ошибка, имевшая, как мы увидим в свое время, серьезные и важные последствия.

XV. ВТОРОЕ ВОЗМУЩЕНИЕ ДЖАРЦЕВ

Июньские события, кончившиеся поражением Шабана под Белоканами, являлись как бы прологом тех смут и волнений, которые еще долгое время нарушали спокойствие Джаро-Белоканской области.

Эта первая попытка хотя и не привела к желанному результату – освобождению от власти русских, тем не менее имела важное значение в глазах народа как пробный камень, показавший ему, какого возмездия он должен ожидать от русских за свою измену. Это возмездие, в видах успокоения жителей, ограничилось, однако, на этот раз только получением от них новых аманатов, и даже главные виновники восстания, вопреки предписанию фельдмаршала, не были арестованы.

Такая снисходительность Сергеева, являясь явной непоследовательностью в ходе общих распоряжений, принесла один только вред. Наружная покорность жителей, которой удовольствовался Сергеев, не могла служить гарантией дальнейшего спокойствия, – и его действительно не было. Глухое брожение шло по целому краю. Начались самые деятельные сношения с дагестанскими соседями, к которым джарцы взывали о помощи. Гонцы то и дело скакали в Канаду, в Джурмут, в Аварию и даже к койсубулинцам. Возбуждение было всеобщее; джарцы волновались сильнее других и даже называли день, назначенный для общего восстания; ожидали только появления дагестанцев.

Сергеев, действительно, вскоре получил известие, что тысячная партия конных лезгин уже стоит на границах Тушетии, под предводительством старого нашего знакомца Бегая. Бегай, впрочем, скоро переменил направление и бросился на кистов, с которыми имел какие-то счеты. Против кистов и их соседей джерахов готовилась экспедиция и с нашей стороны, а потому лишнее поражение их было для нас даже не безвыгодным; но с другой стороны, присутствие близ наших границ такой многочисленной конной партии могло иметь связь и с новыми затеями дагестанцев.

Как бы в подтверждение этого от Сосия Андронникова пришло известие, что большие толпы лезгин, предводимых Гамзат-беком, идут на Джермут и остановились только в одном переходе: они ждали прибытия аварцев и жителей верхних глуходарских обществ, чтобы ринуться затем на Джаро-Белоканскую область и через нее прорваться в Кахетию.

Быть может, громовой удар и не замедлил бы разразиться над краем, но лезгины занесли с собой холеру, которая быстро развившись, захватила собой такой огромный район и навела такую панику, что горцы поспешно разошлись по домам, – и туча, на этот раз, как быстро собралась, так скоро и рассеялась.

Холера между тем проникла и в Джарскую область и делала свое опустошительное дело. Сильная смертность заставила Сергеева поставить войска на широких квартирах и прекратить крепостные работы. Вот этой-то минутой, когда войска, уменьшенные наполовину, стояли разбросанными по саклям, и решили воспользоваться джарцы. Снова гонцы их понеслись в Дагестан, приглашая всех во имя Аллаха дать помощь угнетенным и побежденным единоверцам.

В закатальских мечетях, в домах некоторых старшин и почетных жителей – везде устраивались сходки и толковали о нападении на русских. К счастью для нас, между заговорщиками не было согласия. Одни, опасавшиеся упустить время, советовали ночью напасть на наш ослабленный отряд и вырезать его, не ожидая прихода дагестанцев; другие, напротив, требовали непременно подождать дагестанцев, не уверенные в своих собственных силах. Это дало Сергееву время собрать отряд снова на закатальских высотах, а больных поместить в самой крепости или в балаганах, наскоро огороженных завалами; караулы были усилены, часовые удвоены. Тяжелые минуты переживал отряд, которому день и ночь приходилось быть начеку, в ожидании нечаянного нападения. Но время шло, а никаких проявлений восстания не было, – Сергеев опять мало-помалу стал успокаиваться.

Так прошел август; холера ослабела, хлеба были убраны, а вслед затем начались и тревожные известия. Четырнадцатого августа партия лезгин кинулась на тушинское селение Чиго, но, встреченная ружейным огнем пограничного кордона, повернула назад. Тушинский пристав князь Челокаев, находившийся в пятнадцати верстах от места нападения, бросился наперерез хищникам, но те успели проскакать, и дело ограничилось только ружейной перестрелкой. В другой раз, первого сентября, лезгины напали уже под самыми Лагодехами на батальонного адъютанта Грузинского полка поручика Коханова, который вез с собой большую сумму казенных денег. Ехал он в сопровождении конвоя из местной милиции. Юзбаш селения Боженьян с несколькими грузинами скакал впереди и первый наткнулся на партию. Выдержав залп, грузины бросились в шашки и заставили хищников бежать, покинув на месте схватки восемнадцать бурок и множество хурджинов с провизией. Эти два случая, показавшие ясно, что в Дагестане, на наших границах, держатся шайки и что на глуходарские общества слишком полагаться нельзя, очевидно, служили только прелюдией к дальнейшим кровавым событиям – и они не замедлили. В половине сентября в Закатали разом прискакали два гонца – один из Анцуха от князя Вачнадзе, другой из Джурмута от Сосия Андроникова. Оба они извещали, что тринадцатого числа сам Гамзат-бек, сопровождаемый сотней отборных гоцатлинцев, прибыл в Мукрак и объявил призыв к оружию. Массы конных и пеших людей стали стекаться под его знамена. Встревоженные джурмутцы сами просили Андроникова выехать как можно скорее, не ручаясь за его безопасность. Гамзат-бек действительно отрядил уже конный отряд захватить русского пристава – и если Андроников успел ускользнуть благополучно, то только потому, что сами джурмутцы, полюбившие добродушного князя, составили ему конвой из трехсот шестидесяти наездников, которые сопровождали его до самых ворот белоканского редута. В Джарии закипела тревога.

Тифлисский военный губернатор генерал-адъютант Стрекалов, командовавший, за отсутствием Паскевича, войсками в Грузии, не рассчитывая уже на Сергеева, сам прискакал в Закаталы, чтобы лично удостовериться в положении дел и принять соответствующие меры. То, что он увидел, должно было наконец убедить его, что гроза недалеко. Как раз в это время случилось происшествие, которое рельефно обрисовало перед ним и настоящее положение вещей и отношения к нам жителей: адъютант Паскевича князь Яссе Андроников, заведовавший кордонной линией, объезжая посты, заночевал около Катех в селении Мацехи; с ним было десять донских казаков и человек шестьдесят конной милиции. Ночью, когда все спало, сто человек лезгин налетело на деревню. Джарский конвой, не сделав ни одного выстрела, бежал – и казаки остались одни: пять из них было убито, остальные вместе с грузинским князем Баратовым, сопровождавшим Андроникова, захвачены в плен; сам князь спасся только благодаря хозяину сакли, который спрятал его на потолке; но все походное имущество его попало в руки неприятеля. Наскоро осмотрев деревню и не найдя Андроникова, лезгины сочли его бежавшим и удалились в горы.

Получив об этом известие, Стрекалов потребовал в Закаталы дивизион нижегородских драгун с двумя орудиями из Царских Колодцев, а между тем сам с ротой ширванцев двинулся в Мацехи. По всей дороге встречались ему вооруженные всадники, которые ехали то поодиночке, то целыми толпами. Проезжая по улицам деревни к дому, где ночевал Андроников, он видел также вооруженных людей, которые, казалось, чего-то поджидали и имели такой подозрительный вид, что при осмотре дома Стрекалов счел нужным приказать своему конвою принять все меры предосторожности. На другой день, во время сбора джемата, те же вооруженные толпы замечены были по всей долине, на которой стоял наш лагерь. Стрекалов заметил старшинам, что если эти люди имели правильное понятие о духе русского правительства, то никогда не явились бы с таким вооружением на призыв начальства. По поводу поступка с Андрониковым было произведено строжайшее следствие, выяснившее, что нападение произошло не без участия жителей, так как катехский старшина Рамазан-Тунуч-Мусалы-оглы в ту же ночь бежал в горы вместе с семейством; оказалось также, что пограничные караулы, содержимые мацехцами, стояли оплошно, а может быть, и с умыслом пропустили партию, и что конвой, сопровождавший Андроникова, бежал без выстрела. Стрекалов приказал арестовать и предать суду не только оплошный караул и конвойных, но и всех тех старшин, которых еще после первого возмущения приказывал арестовать Паскевич и которые до сих пор оставались на свободе.

Усилив отряд Сергеева дивизионом драгун и двумя ротами Грузинского полка, прибывшими из Мухровани, Стрекалов четырнадцатого числа возвратился в Тифлис. Для ограждения Кахетии поставили на ковалевской переправе через Алазань роту ширванцев со взводом артиллерии, а на урдобской – два эскадрона драгун с одним орудием, – под общим начальством командира нижегородского полка подполковника Доброва. На третью переправу, к монастырю Степан-цминде, где в феврале переходил Паскевич, направлен был весь казачий Александрова полк, за которым в резерве стала донская казачья батарея. Если бы всех этих сил оказалось недостаточно, Стрекалов имел в виду сформировать еще особый отряд и самому привести его на помощь к Сергееву.

События между тем шли вперед чрезвычайно быстро. Пятнадцатого сентября передовые толпы Гамзат-бека появились уже на горах, верстах в пятнадцати от белоканского редута, а ночью конная партия, отделившаяся от них, нагрянула на самое селение. Войска в редуте слышали выстрелы и крики, но не могли дать помощи, так как сами ежеминутно ожидали нападения, и партия, разграбив армянских купцов, ушла безнаказанно.

Гамзат-бек не пошел, однако, далее. Он послал сказать джарцам, что не спустится с гор, пока не увидит среди них дружного восстания и не получит аманатов. Участь Ших-Шабана научила его осторожности. Сергеев придвинул к Белоканам отряд подполковника Доброва – дивизион драгун и роту ширванцев с тремя орудиями, а к Катехам для наблюдения за неприятелем выдвинул батальон пехоты, также с тремя орудиями и казаками, под командой подполковника Платонова. Вместе с тем он потребовал, чтобы сближены были войска и из Грузии; но последнее не было сделано своевременно, вследствие одного непредвиденного никем обстоятельства. В то время, как Гамзат-бек уже стоял на наших границах и из Белокан по вечерам можно было наблюдать за бесчисленным рядом его костров, озарявших окрестные горы, – вдруг из глубины Дагестана, от нескольких враждебных нам до сих пор обществ, явились депутаты с просьбой о принятии их в русское подданство. Объяснить этот загадочный факт было возможно единственно лукавой манифестацией, придуманной горцами; но, к сожалению, Сергеев и на это дело взглянул иными глазами. Обласкав старшин, он отправил их назад с богатыми подарками и стал поджидать аманатов. Он до того уверился теперь, что Гамзат-бек, не имея за собой поддержки в Дагестане, не осмелится спуститься с гор, что сам отказался от присылки войск из Грузии, находя свои силы слишком достаточными, чтобы удержать в повиновении местное население. В этом самообольщении Сергеев даже не заметил, как жители Катехи, Мацехи и даже из Джар целыми толпами стали переходить в стан Гамзат-бека. Сергеев спохватился поздно, когда об аресте главных коноводов, – чего так добивался Паскевич и требовал Стрекалов, – нечего было уже думать, потому что мятеж кругом закипел в полном разгаре. Гамзат-бек между тем занял Катехи. Там он принял аманатов от всех отдалившихся от нас селений и затем отправил их в Дагестан, объявив жителям, что останется у них зимовать и приказал поставить укрепление в Старых Закаталах, возле мечети, где был убит генерал Гуляков. К решительным действиям он не хотел, однако, приступать, пока не подойдут к нему последние подкрепления, а в ожидании их разрешил производить частные набеги на плоскость.

Третьего октября партия человек в пятьсот действительно спустилась по Беженьянскому ущелью, против деревень Гавазы, Чеканы и Кучетаны. Деревни эти охранялись обывательским постом из ста кахетинцев, а в резерве стояло сорок гренадер Грузинского полка с горным единорогом, под командой двадцатидвухлетнего юноши, прапорщика Салтыкова. Пользуясь темнотой ночи, а может быть, и оплошностью пикетов, партия незаметно обошла караул и кинулась прямо на лагерь Салтыкова. К счастью, секрет вовремя поднял тревогу, и когда лезгины устремились к ружейным пирамидам, – гренадеры встретили их штыками. Завязался отчаянный бой грудь на грудь, а тем временем с поста успели прискакать кахетинцы и, в свою очередь, врезались в неприятеля с тыла. Один из них, дворянин Хсрулишвили тотчас изрубил байрактара и захватил лезгинский значок. Орудие, находившееся уже во власти неприятеля, также было отбито гренадерами. Тогда лезгины стали подаваться назад и через полчаса скрылись в Беженьянском ущелье[15]. Эта ночь стоила нам двадцати четырех человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести.

Через пять дней после этого происшествия к Гамзат-беку подошли ожидаемые им подкрепления, и восьмого октября он со всеми силами перешел в Старые Закатали. Отряд Сергеева, усиленный донским Леонова полком, прибывшим из Бенекичета, стоял возле новой крепости; сюда же двигались из Грузии еще два батальона эриванцев с четырьмя орудиями и остальные части Грузинского полка, под командой генерала Симонича. Стрекалов, опередив войска, сам прибыл в Новые Закатали и принял главное начальство над собиравшимся отрядом.

Познакомившись с положением дел в Джарской области, Стрекалов пришел к убеждению, что прежде всего необходимо преградить лезгинам все дороги в заалазанские места, а для этого построить ряд укреплений по пути к Белоканам и Талам. Этой мерой он думал держать неприятеля в строгой блокаде; но неприятель не стал дожидаться, пока его запрут в Закаталах, а сам двинулся вперед и заставил нас самих принять оборонительное положение.

Вечером восьмого октября раздались по нашей крепости первые неприятельские выстрелы; пальба шла всю ночь и весь следующий день; несколько пикетов было атаковано, и на одном из них казак поплатился жизнью. Десятого числа дело уже не ограничилось одними аванпостными схватками: лезгины, пробравшись густыми лесами к нашим кирпичным сараям, внезапно атаковали роту ширванцев, прикрывавшую рабочих. Тринадцатого – дело произошло еще серьезнее. В этот день из лагеря высланы были фуражиры, под прикрытием двух рот Ширванского полка с казачьим орудием, под командой капитана Фокина. Как только прикрытие стало расставлять цепь, – восемьсот конных лезгин вынеслись из леса и кинулись в шашки. Цепь была опрокинута, и горцы с налета врубились в ширванские роты… Бог знает, чем бы окончился для нас этот кровавый день, если бы не подоспела помощь. Во весь опор из лагеря прискакал Платонов со своими казаками и ринулся в пики. Отброшенные лихой атакой, горцы, однако, моментально оправились и возобновили нападение. Тогда из лагеря выслали еще две роты Ширванского полка с подполковником Овечкиным, – и только с их появлением неприятель отошел к Закаталам. Стрекалов доносил, что пространство, на котором происходила битва, было завалено телами лезгин; но для нас гораздо важнее было узнать, что из нашего небольшого отряда, выдержавшего короткую битву, выбыло из строя два офицера и шестьдесят восемь нижних чинов. Это свидетельствовало прямо, что неприятель смел, предприимчив, и что при дальнейшем развитии военных действий потери наши, в случае малейшей неосторожности, могут достигать значительной цифры. Действия Гамзата не замедлили отразиться на джарцах, и даже те немногие люди, которые еще сохраняли нам верность, теперь один за одним стали переходить на сторону Гамзата; даже ингилойцы, – эти омусульманенные грузины, не забывшие своего происхождения, вся будущность которых исключительно зависела от нашей победы, – объявили себя нейтральными и стали выжидать, чем кончится дело. Лезгины, рассыпавшись по лесам, препятствовали всем нашим работам, и, по справедливому выражению Сергеева, каждое срубленное дерево стоило нам потоков крови. При таком энергичном предводителе, каким оказался Гамзат-бек, нечего было и думать о блокаде неприятеля. Русский отряд, собственно говоря, сам очутился в блокаде, и чтобы разорвать эту пока тонкую, но каждый день все более и более густевшую сеть, оставалось одно средство – взять Старые Закатали.

XVI. НЕУДАЧНАЯ ПОПЫТКА ВЗЯТЬ СТАРЫЕ ЗАКАТАЛЫ

К Старым Закаталам, находившимся в трех верстах от крепости, вели две дороги: одна, та самая, по которой шел Гуляков в свою последнюю предсмертную экспедицию, пролегала через самое селение Джары; другая вела со стороны Катех и имела важное значение, потому что по ней только неприятель и мог получать все продовольственные и боевые запасы; другие пути пролегали под самой крепостью, и преградить их можно было незначительными отрядами.

Решаясь взять и уничтожить Старые Закатали, генерал-адъютант Стрекалов должен был серьезно обдумать свое положение, так как необходимость оставить значительную часть войск для обороны крепости и лагеря позволяла употребить в дело сравнительно ничтожные силы. Назначены были две колонны: одна – батальон Ширванского полка при двух орудиях – должна была демонстрировать со стороны Джар, чтобы привлечь на себя внимание неприятеля, а между тем другая, главная – два батальона Эриванского полка, сорок саперов, четыре орудия скрытно выдвигаются на катехскую дорогу и отсюда ложбиной начинают приближаться к Старым Закаталам. Пятнадцатого октября, в девять часов утра, с крепостного вала грянул пушечный выстрел, и по этому сигналу обе колонны тронулись одновременно. Генералы Стрекалов и Сергеев поехали при главной колонне. “Любо было смотреть, – говорил один участник похода, – на строй эриванцев, только что возвратившихся из Турции. Полк был увешан георгиевскими крестами: оба батальонные командиры, Кошутин и Клюки фон Клугенау (впоследствии известные кавказские генералы), были люди бывалые, отважные, выросшие в опасностях; между офицерами не было ни одного, который поклонился бы пуле”. Сергеев весело балагурил с солдатами. Вся чуждая ему административная деятельность, требовавшая, по его выражению, “изворотов ума и политики”, – деятельность, к которой он не был подготовлен и которая таким тяжелым гнетом лежала у него на душе, теперь осталась позади, – и он очутился в родной, привычной ему сфере походной жизни. Тот, кто увидал бы его теперь на бойком коне, обгонявшем эриванские колонны, не узнал бы того осторожного, пожалуй, даже нерешительного генерала, которого видели в Джарах. На первую высоту, лежавшую за крепостью, войска поднялись без выстрела. Отсюда дорога втягивалась в леса, дремучей полосой простиравшиеся уже до самых Закатал. Опытным глазом окинул Сергеев эту мрачную чащу – и остановил отряд. Он полагал укрепиться здесь лагерем и отсюда, прорубая широкие лесные просеки, медленно подвигаться вперед к мятежному аулу. Стрекалов не разделял подобного взгляда, считая меру эту чересчур осторожной, и приказал Сергееву продвинуться вперед, стать в самом лесу и затем уже подвигаться просветами вплоть до неприятельского лагеря.

Трудно допустить, чтобы лезгины не знали о нашем приближении, а между тем, когда войска стояли уже на опушке леса, – в Старых Закаталах, как узнали впоследствии, еще шло народное собрание, и Ших-Шабан, незадолго прибывший в стан Гамзат-Бека, говорил зажигательную речь. Скорее можно предположить, что неприятель, сознававший для себя все выгоды лесного боя, нарочно не препятствовал нашему движению, стараясь заманить нас в места, памятные кровавыми событиями.

Между тем отряд, тихо подвигаясь по дремучему лесу, выбрался наконец на небольшую поляну. Здесь приказано было остановиться, – и Эриванский полк занял позицию по обе стороны лесной дороги: первый батальон, майора Кошутина, расположился влево на небольшой высоте; второй, майора Клюки фон Клугенау – вправо, на старом кладбище, при котором сходятся дороги от закатальской мечети и башни. Ближе чем на картечный выстрел, впереди этого кладбища виднелась небольшая прогалина, а за ней начинались сады, обнесенные каменными стенками, оба батальона, разделенные между собой неглубокой балкой, находились на расстоянии один от другого не более тридцати-сорока саженей. Позиция была неудобна и настолько сжата невылазной чащей леса, что батальоны не могли развернуться и в случае нападения должны были драться во взводных колоннах. Сергеев счел нужным доложить об этом Стрекалову; но Стрекалов нашел, что позиция по своей крепости не оставляет желать ничего лучшего, и приказал – Кошутину тотчас укрепить левый фланг позиции небольшой батареей, поставленной на высоте, а Клугенау приступить к вырубке леса, чтобы очистить место для действия артиллерии. Но едва цепь, высланная вторым батальоном для прикрытия рабочих, продвинулась на лесную прогалину, как была осыпана ружейным огнем из густого кустарника. Командир полка, князь Дадиан, поскакал сам, чтобы удостовериться в степени опасности, – а в этот момент горцы выскочили уже из кустов и кинулись в шашки. Попавший как раз под натиск неприятеля, Дадиан едва не был убит, но, к счастью, его успели окружить солдаты; начальник же цепи, подпоручик Корсун, и вместе с ним тридцать нижних чинов были изрублены. Отрезанная от своего батальона, не успевшая даже сбежаться в кучки, цепь была разорвана, смята и обратилась в бегство. Горцы ударили на кладбище, но Клугенау, успевший поднять батальон в ружье, отразил дерзкий натиск, – и лезгины тотчас рассеялись. Цепь под командой штабс-капитана Потебни опять заняла свое место, а для поддержания ее выдвинули за кладбище роту штабс-капитана Гурамова; затем две неполные роты остались на самом кладбище в общем резерве, а остальные люди, под общей командой капитана Антонова, принялись за вырубку леса.