Наполеон Первый. Его жизнь и его время

Его отказ отнюдь не поразил тех, кто знал его странный характер. Они, наоборот, гораздо более бы удивились, если бы он принял предложенное ему звание. Для замены Сьея 3 ноября (12 жерминаля) в Совет старейшин был представлен дополнительный список. Из десяти имен, содержавшихся в нем, были известны лишь имена Карно и Камбасера. Другие же, как и в первый раз, были совсем незначительными людьми. Наконец, 4 ноября место Сьея занял Карно, и Директория была теперь в полном составе.

Из пяти лиц, ставших теперь во главе правительства, выделялся Ла-Ревельер-Лепо, родом из Вандеи. Он избрал вначале карьеру юриста, но разочаровавшись впоследствии в ней, посвятил себя науке. Таким образом, он приобрел много познаний, но ни в чем не специализировался. Он был всем понемногу: и писателем, и философом, и ученым, только не государственным мужем. Будучи мыслителем, философом, публицистом, он изучал историю и проводил все свое время в Ботаническом саду. Естественные науки интересовали его, потому что ими увлекалась его молодая супруга.

Своим характером, своими речами и беседами он производил впечатление чрезвычайно нравственного, мягкого и добродушного человека. Но на самом деле он был фальшив, завистлив и желчен. Его коллега Карно говорит, что он “отвратителен и неприятен”. При этом он имел в виду фальшь Ла-Ревельера и его испорченность. Правда, это мнение не вполне лишено беспристрастности, так как Карно по настоянию трех директоров, Ла-Ревельера-Лепо, Барра и Ребеля, был смещен. Несомненно одно, что Ла-Ревельер-Лепо был чрезвычайно высокого мнения о себе и признавал только свои собственные взгляды и мнения.

Он был злейшим врагом католицизма и упорно преследовал священников. Его религией был деизм без всяких догматов. На место христианства он хотел поставить революционную религию. Руководительницей общественных нравов он считал философию.

Но не все его взгляды были таковы. Самой слабой его стороной было недостаточное знание людей, а ведь именно оно-то и необходимо главным образом для государственного деятеля.

Карно, впрочем, был в значительной мере прав относительно наружности своего коллеги. Ла-Ревельер-Лепо был, действительно, малопривлекателен. Его внешность отражала, казалось, его внутренние качества. В чертах его лица было что-то отталкивающее, а подстриженные под гребенку черные волосы еще более усиливали неприятное впечатление.

В политическом отношении он не всегда был сторонником Республики. Вначале он был роялистом и оставался им до 1791 года, как и многие другие, превратившиеся затем в пламенных республиканцев. Свои политические воззрения он менял вместе с событиями и стал в конце концов одним из тех, которые одинаково боролись и против анархистской, и против роялистской партии.

Он был также одним из одиннадцати авторов Конституции и голосовал за казнь короля. Боязнь контрреволюции толкнула его в лагерь бывших якобинцев. Против восстаний 1 прериаля и 13 вандемьера он восставал, однако, всеми силами.

На голосовании депутатов Ла-Ревельер-Лепо получил наибольшее число голосов, хотя он отнюдь не обладал способностями, которых ожидали от первых людей государства. При других условиях он был бы незначительным, никому не известным чиновником в какой-нибудь заурядной повседневной обстановке.

Ребель был также до революции юристом. На родине, в Эльзасе, он пользовался большим уважением и был членом верховного совета в Кальмаре. Как государственный деятель, он обладал большими способностями и познаниями, чем его коллега Ла-Ревельер-Лепо; прежде всего он был энергичным, трудолюбивым, хотя и корыстным человеком. Наполеон, правда, говорил о нем: “Что бы ни говорили про него, – все-таки, состоя членом Директории, он не нажил себе состояния. Хотя его всегда и окружали поставщики, но он делал это скорее потому, что, в силу своего характера, предпочитал иметь дело со смелыми, предприимчивыми людьми”.

Это мнение, сомневаться в котором нет для нас никаких оснований, так как Наполеон отнюдь не был заинтересован в выдвижении Ребелля, опровергается, однако, показаниями других коллег, за исключением Ла-Ревельера-Лепо. Несомненно, однако, одно: Ребелль был способным, деловым человеком. Не всегда, правда, дела его были кристально чисты. Многие его современники утверждают, что в этом отношении он не уступал даже Барра и умел только искусно и хитро скрывать все концы в воду. В 1792 году он был послан на осаду Майнца в качестве комиссара. Незначительная твердость его характера и неопытность способствовали сдаче города союзникам.

Ребелль был членом Учредительного собрания и Конвента. Во время избрания в Директорию ему было пятьдесят лет. Он был высокого роста, с красивым, свежим, открытым лицом. Его развязные манеры свидетельствовали об его привычке играть роль в высшем обществе. Это не мешало, однако, тому, что порой прорывалась наружу его врожденная грубость, и он становился бестактным и циничным. К тому же он был невероятно высокого мнения о своей собственной персоне и выказывал высокомерие не только по отношению к врагам и противникам, но даже и к своим сторонникам. В политике Ребелль принадлежал к числу архиреволюционеров, которые глубоко ненавидели все, что было связано с духовенством и монархией. Его единственным принципом было убеждение в том, что цели можно достичь исключительно путем энергичной защиты и поддержания революционных интересов. Об умеренности и политическом благоразумии он не хотел даже и слышать. В добродетели людей он не верил. Но ко всем солдатским достоинствам относился с нескрываемым презрением. Карно говорил о нем: “Он был, по-видимому, глубоко убежден, что честность и гражданская добродетель два несовместимых понятия. Он не понимал, как безупречный человек может кинуться в объятия революции”. Вследствие этого Ребелль был постоянно окружен толпой подозрительных лиц, защитником которых являлся благодаря своим взглядам. Но, несмотря на все это, он, после Карно, был наиболее способным и наиболее отвечающим цели из пяти директоров. Своим проницательным умом и развитой способностью суждения он ревностно и добросовестно вникал во все государственные вопросы. Его коллеги старались использовать его познания и взваливали на него все наиболее ответственные, трудные обязанности, особенно же все финансовые вопросы.

Летурнер (из Ламанша) был, наоборот, самым незначительным из всех пяти коллег. Он был инженером и служил в инженерном корпусе. Не имея твердых самостоятельных убеждений, он примкнул всецело к Карно и по большей части голосовал вместе с ним. Он взял на себя урегулирование военных вопросов, в которых Карно сам трудно разбирался.

Летурнер не пользовался особо большим уважением, не отличался выдающимся умом, широкими взглядами и большими способностями. Его избрание удивило очень многих. Наполеон сам говорил, что в Конвенте были сотни депутатов, значительно более достойных, чем Летурнер. Его умеренные взгляды, если вообще у него были таковые, его честный, добродушный характер не могли снискать ему многочисленных друзей в это бурное, беспокойное время. К этому присоединялось еще то, что его жена прежде была горничной. Она мало была способна вращаться в салонах и вести интриги, как этого требовало положение мужа.

Летурнер, однако, твердо верил в свою роль и постоянно гордился своими познаниями, к слову сказать, очень ограниченными в некоторых военных вопросах. 19 мая 1797 года он по жребию должен был уйти из Директории. Ни разу впоследствии его имя не упоминается в истории. Он затерялся, как и тысячи других, в толпе высших, но незначительных чиновников Империи.

Младшим и самым развращенным среди директоров был Барра. Он, по-видимому, призван был играть наиболее видную роль среди своих коллег, но не оправдал возлагавшихся на него ожиданий, хотя и разыгрывал из себя властелина, чуть ли не короля Директории. Наружность его, правда, говорила за это. “Он был высокого роста, сильный, крупный, прекрасно сложен, – читаем мы в мемуарах Ла-Ревельера-Лепо, – с благородными чертами лица, но на последних лежал всегда отпечаток жестокости и гордости. Он был мрачен и редко улыбался”. У него были дурные привычки и ему недоставало изящества. Несмотря на его красивую внешность и мужественное лицо, ему недоставало достоинства, и всегда в своем поведении он обнаруживал самую ординарную вульгарность, встречающуюся лишь в дурном обществе”.

Барра был офицером, воевал в Вест-Индии во время североамериканской освободительной войны и по возвращении вел в Пруссии шумный, рассеянный образ жизни авантюриста. Это-то и послужило причиной его морального и материального упадка. Революция застала его, происходившего из старинной дворянской семьи Прованса, без всяких средств к существованию в мансарде на улице Шам-Флери. Он тотчас же бросился в объятия революции и принял участие во взятии Бастилии. Тем не менее он долгое время оставался в тени. В конце концов он примкнул к партии Дантона и стал членом Конвента. Вместе с Фрероном он был в качестве комиссара под Тулоном и под Марселем и был одним из виновников резни и казней в обоих городах. Воспользовавшись этим, оба достойных мужа увеличили свое состояние на восемьсот тысяч франков за счет государственной казны. Из личной ненависти к Робеспьеру Барра стал термидорцем. Ему удалось добиться некоторой известности благодаря активной роли при низвержении диктатора 13 вандемьера, а кроме того, и благодаря красноречию, отчасти и нахальству и показной храбрости.

В действительности же ему было очень мало дела до блага своих соотечественников и он не старался заботиться об их интересах; несмотря на то, что он постоянно хвастался, что первый проколет мечом упорных и недовольных, он все же всегда избегал подвергать опасности свою драгоценную особу. Впоследствии он снова стал якобинцем и монтаньяром.

Во время избрания в Директорию ему было сорок лет, хотя он и утверждал, что ему всего тридцать восемь.

Барра нельзя отказать в уме, но его рассеянная жизнь не дала ему возможности развить свои способности, и он стал поэтому хотя и богато одаренным, но неустойчивым членом общества. Работать он не любил, но взамен этого обладал большим талантом к интригам и темным делам. Он отличался умением разбираться в запутанных государственных вопросах, иногда умело руководил подавлением восстаний, а его большие голосовые средства и страстные речи выдавали его за энергичного человека. Но это только так казалось. Способностей законодательных у него не было никаких.

Он был человеком без принципов, без убеждений и без веры, – врожденным лжецом и клеветником. Жизнь его была жизнью развратника. Его дом был очагом пороков и излишеств. Женщин, игру и вино он изучил больше, чем все науки, которыми когда-либо занимался. Он одевался с изысканной элегантностью, и его выдающаяся внешность бросалась в глаза всегда еще издали. Огромная шляпа, украшенная тремя перьями, синим, белым и красным, ярко-красный, расшитый золотом камзол с пышным кружевным воротником и синий шарф с золотой бахромой очень шли к его видной, красивой фигуре. При его расточительности ему, естественно, не хватало большого оклада в сто пятьдесят тысяч франков, который он получал в качестве директора. Он, однако, не стеснялся и пускался во всевозможные спекуляции, которые часто бывали во вред государству.

Несмотря на все эти недостатки, Барра оказывал на своих коллег огромное влияние, так что они постоянно повиновались его советам и указаниям.

Карно был сыном юриста из Нолея в департаменте Кот-д'Ор. Он начал свою карьеру инженерным офицером и к началу революции был уже капитаном.

Его положение в Директории было не из приятных. Его коллеги, за исключением, быть может, Летурнера, не любили его. В качестве бывшего члена Комитета общественного спасения он вселял в них недоверие.

Карно с легкостью переходил из одной партии в другую, менял политические взгляды и с равным усердием служил Людовику XVI, и Республике, и Империи в течение знаменитых Ста дней. В законодательном собрании и в Конвенте он был жирондистом, стал потом террористом и в начале Директории – “анархистом”. Впоследствии же он стал исповедовать конституционные взгляды.

Карно не прощали прежде всего того, что он был причиной бесчисленных жертв гильотины, среди которых находилось немало друзей других директоров. Во время господства террора он, будучи членом Комитета общественного спасения, подписал целый ряд смертных приговоров.

Между тем Карно все же оказал отечеству большие услуги в военной области; они, правда, по большей части преувеличены его потомками, тем не менее нельзя отрицать того, что Республика многим обязана ему в отношении превосходной организации республиканской армии. Наполеон, привлекший его впоследствии к своему двору, говорил об его военных способностях: “Карно не обладал военной опытностью. Даже взгляды его на оборону и защиту крепости, а также и его фортификационные принципы и те, которых он придерживался в самой ранней молодости, совершенно неправильны. Он написал много работ, но с ними может соглашаться лишь совершенно неопытный в военных делах человек”.

Тем не менее Карно в умственном отношении значительно превосходил всех своих коллег. Он был неутомимым работником. Его практический ум и умеренные взгляды принесли большую пользу внутренней и внешней политике Директории. Его открытый характер был несимпатичен его коллегам. К интригам он относился с отвращением. У него не было ни алчности Барра, ни высокомерной заносчивости Ребелля, ни жестокости и ханжества Ла-Ревельера-Лепо. Ввиду этого он скоро вступил в конфликт с другими членами Директории.

Как человек, он был очень нравствен. Его любимым занятием была поэзия. Оп писал лирические стихотворения, которые часто ему удавались. Тем не менее он все же не был таким добродетельным, как говорит о нем легенда.

Внешность Карно была заурядна. Он был среднего роста. Бледное лицо, обезображенное оспою, большой нос, белокурые волосы и водянисто-голубые глаза придавали ему чрезвычайно невинный вид: его никогда нельзя было бы принять за ярого революционера. Он сам говорит об этом. Он был большим оригиналом и чудаком, рассеянный, небрежный, всегда погруженный в свои мысли и по большей части одинокий.

После 9 термидора на Карно были взведены тяжкие обвинения. Но он постарался их опровергнуть, примкнув к главарям новых партий. Это поставило его в фальшивое положение, и 18 фрюктидора он окончательно пал.

Пятеро директоров разделили между собою дела управления соответственно своим склонностям и способностям. Ла-Ревельер-Лепо занялся народным просвещением, науками, искусствами и государственными фабриками; Ребелль – организацией финансов и дипломатией; Летурнер – морским ведомством и колониями. Барра взял на себя заботы о полиции и внешнем представительстве, а Карно, вступивший в Директорию после других, посвятил себя военному делу, в котором уже во время Конвента играл видную роль. В общем, границы деятельности каждого директора были очень расплывчаты, так что Ла-Ревельер-Лепо мог по праву сказать в своих мемуарах, что утверждение, будто каждый директор был вполне самостоятелен в своей сфере, неправильно, так как все постановления утверждались общими собраниями. Кстати, нужно заметить, что директора очень часто, как и прежде Конвент, – занимались совершенно второстепенными вопросами, которые им следовало бы поручать своим министрам и чиновникам.

Директорию ожидала огромная работа. Заседания начинались в восемь часов утра и продолжались до четырех часов дня, а в восемь часов вечера возобновлялись и длились иногда до трех-четырех часов утра. Лишь впоследствии, когда дела были несколько урегулированы, ночные заседания были отменены. Прежде всего необходимо было заняться военным делом и провиантированием армии; нужно было изыскать пути и средства для улучшения финансов. Нужно было также назначить целый ряд новых чиновников.

Назначенные Директорией министры не составляли, согласно Конституции, объединенного кабинета, а были совершенно самостоятельны каждый в своей области. Директория руководила ими всеми: она одна была тем истинным министром, который управлял всею Франциею. Те же, которые носили официальное звание министров, были лишь исполнителями воли высшей государственной власти, – механическими орудиями директоров. В числе этих сотрудников правительства, возникшего при столь исключительном положении вещей, были: во главе министерства внутренних дел стоял Бенезеш; он, вероятно, с большим удовольствием занялся бы иностранными делами и, наверное, оказал бы там более ценные услуги. Бывший адвокат Мерлен (из Дуэ) был назначен министром юстиции. Он был, правда, неутомимым работником, но не отличался особенной дальновидностью и не принес почти никакой пользы. Военное министерство досталось после 9 термидора назначенному главнокомандующим западной армией генералу Обер-Дюбайе, хотя и очень храброму солдату, но малоспособному администратору. Делакруа получил портфель министра иностранных дел. Обладая, правда, недюжинными способностями, он все же со своим тяжелым упрямым характером был малопригоден для дипломатии. Финансовое управление было поручено бывшему инженерному офицеру Фенулю. Последний хотя и не был финансовым гением, но достаточно хорошо разбирался в трудных вопросах и добился довольно ощутимых благоприятных результатов. 4 января 1796 года (14 нивоза VI года) было образовано, наконец, и министерство полиции, порученное вначале Мерлену, а впоследствии – Шарлю Кошону.

Открытие деятельности Директории состоялось без всякой помпы и без всякой торжественности. Ла-Ревельер-Лепо описывает в своих мемуарах первое заседание нового правительства.

“11 брюмера, часов в девять или восемь утра, мы, Ребелль, Барра, Летурнер и я, отправились в зал заседания Комитета общественного спасения… Мы взяли с собою несколько листов почтовой бумаги, чернила, перочинный ножик и несколько перьев, – и отправились вчетвером в экипаже, который, согласно Конституции, сопровождала лейб-гвардия из ста сорока человек кавалерии и из ста сорока человек пехоты, в малый Люксембургский дворец.[38] Войско находилось в таком жалком состоянии, что на некоторых драгунах вместо высоких ботфорт были низкие стоптанные ботинки и дырявые чулки.

Все залы дворца были пусты: там не было никакой мебели. После тщетных попыток мы собрались в маленькой комнате. Управляющий дворцом Дюпон велел поставить нам небольшой шаткий стол, одна ножка которого была совершенно сломана, и четыре стула, доставленных из его собственной квартиры. Он одолжил нам еще, кроме того, несколько поленьев дров, так как было невероятно холодно. Только по прошествии четырех или пяти месяцев мы приобрели все самые необходимые вещи как для нужд самой Директории, так и для личных потребностей членов ее.

Положение вещей казалось настолько печальным, что мы не верили в продолжительность нашего политического существования. Ввиду этого никто не вызывался нам помогать. Следует, однако, заметить, что это было вполне естественно, достаточно только дать себе отчет в положении Республики в то время как руководство ею перешло в наши руки.

Национальная казна была совершенно пуста: в ней не было ни одного су. Ассигнации почти не имели никакой ценности, а та, которой они еще обладали, падала каждый день с угрожающей быстротой… Кошельки членов правительства, по крайней мере мой, были так же пусты, как и казна… Оставшись без всяких средств, мы, вернее, моя жена должна была быть сама и кухаркой и горничной. Дочь помогала ей по хозяйству, а я, принимая иностранных послов, должен был играть роль и привратника, и камердинера, и лакея”.

ГЛАВА XI. ДИРЕКТОРИЯ (1795–1799)

I. До 18 фрюктидора V года (4 сентября 1797 года)

В ноябре 1795 года страна находилась в печальном состоянии. Никогда еще в истории не наблюдалось такой погони бедных за богатством богатых, как во время Великой революции! Несмотря на пять миллиардов, которые дала конфискация владений эмигрантов – не говоря уже о движимом имуществе, – несмотря на три миллиарда, поступившие в казну благодаря отнятию земли у клира, несмотря на бесчисленные миллиарды, собиравшиеся комиссарами Республики и командующими армиями путем обложения округов, городов и деревень, – несмотря на все это, Франция переживала страшный денежный кризис!

Благодаря конфискации имуществ, с одной стороны, парализовалась сила производительного капитала, с другой же – был нанесен непоправимый удар потреблению. Работа и творческая сила повсюду ослабели и пришли в сильнейший упадок.

Проникнутые принципами революции, множество крестьян, всю свою жизнь обрабатывавших землю, покинули деревни, стремясь в город. Ради политики то же самое делали и городские рабочие, еще недавно столь трудолюбивые. Крупная и мелкая промышленность пришли в застой, торговля совсем прекратилась, наличные деньги исчезли и приходилось отказывать себе иногда в самом необходимом. Перестали наживать предприниматели, перестали получать заработную плату и рабочие. Доходов из городов и деревень не поступало, и обложение находилось в самом печальном состоянии.

Сельские хозяева чрезвычайно страдали от насильственных мер комиссаров. Они взваливали на “aristocrates des campagnes” тяжелые подати и за ничтожное вознаграждение отнимали у них хлеб и зерно. В действительности же, эти аристократы были лишь мирными, довольно зажиточными крестьянами, считавшимися раньше твердым оплотом государства. Когда они не были в состоянии уплачивать зачастую весьма высокие и произвольные подати, у них отбирали хлеб и зерно. Тем самым наносился вред земледелию, что, конечно, не замедлило оказать своего рокового действия.

Так как промышленность была значительно менее прочна, нежели земледелие, то от революции она страдала еще больше последней. Несколько лет анархии совершенно погубили многие отрасли промышленности, как, например, изготовление мыла. Еще печальнее обстояло дело с торговлей, так как чувствовался недостаток не только в предпринимателях, но и в наличных деньгах. Условия кредита были чрезвычайно неблагоприятны, а процент рос день ото дня. Даже общественным управлениям не хватало денег для производства самых необходимых работ и для отправления неотложных нужд. Доходы государства были очень ничтожны. А об упорядочении финансового управления нечего было и думать, так как граждане не хотели платить налогов. Не существовало ни общественного кредита, ни взаимного доверия; в частных сделках за все платили наличными деньгами или кредитовали за такой высокий процент, что это неизменно должно было привести к гибели торговли. Но печальнее всего была невероятная биржевая горячка, охватившая все массы как бедные, так и богатые, как высшие, так и низшие. Ажиотаж развратил общество, поглотил все государственное и частное достояние и обогатил лишь множество мошенников, которые использовали бессилие закона и общественное презрение к ним. Когда Директория взяла в свои руки бразды правления, общественная касса была почти совершенно пуста, войскам не было уплачено, а чиновники уже долгое время не получали жалованья. В первые дни правления – 6 ноября 1795 года – Директория испросила у Законодательного собрания сумму в три миллиарда, которая и была ей отпущена. Насколько в то время упала ценность ассигнаций, видно из того, что эта огромная сумма равнялась всего двадцати четырем миллионам франков на наличные деньги.

Во время революции население Франции убавилось почти на три миллиона. Причина этого заключается прежде всего в эмиграции и в военных потерях, но так же не одна тысяча кончила свою жизнь благодаря лишениям и голоду, а в равной степени и гильотине. И не только аристократы, богатые и состоятельные люди, по большей части вовремя покинувшие отечество, но даже и люди из низших слоев общества становились жертвами палача. По мнению Прюдома, современника революции, на эшафоте погибло более всего крестьян, рабочих, мелких ремесленников и рантье. Лишь на четвертом месте стоит духовенство и, пожалуй, на седьмом – дворянство и эмигранты! В течение полутора лет – с начала мая 1793 года до конца 1794 года – почти все продовольствие народа находилось в руках правительства, и тем не менее люди все же находились на грани голодной смерти, так как во Франции ощущался недостаток в хлебе и в мясе, двух главных составных частях питания человека. Лишь с трудом парижское муниципальное управление могло выдавать каждому ежедневно по две унции хлеба и по горсти риса. Относительно же других средств существования дело обстояло еще хуже.

История едва ли знает второй такой пример распадения государства, как Франция во время Конвента, – хотя необходимо отдать справедливость последнему: желание водворить порядок было все время налицо.

Все добродетельные нравы куда-то исчезли и служили мишенью для насмешек. Не существовало ни чувства стыда, ни чести, ни морального уважения к религии. Разводы множились с каждым днем. Были разрушены все земные узы, каждый действовал по своему собственному усмотрению. Школы были закрыты, и когда закон 25 ноября 1795 года потребовал учреждения новых училищ и даже основания национального института, то не оказалось ни необходимых денежных средств, ни нужных учебников. Во время революции были сожжены и конфискованы не только все религиозные сочинения, но и целый ряд учебных пособий.