Дейвид Гаррик. Его жизнь и сценическая деятельность

Гаррик необыкновенно добросовестно относился всегда к своему делу и требовал того же от всех служивших в Друри-Лейне. В этом отношении он был тверд и не допускал никаких поблажек. Не явиться или опоздать на репетицию, не выучить наизусть роли или позволить себе какие-нибудь добавления к ней – было совершенно невозможно на сцене Друри-Лейна. Все, что касалось приличия и благопристойности за кулисами и в артистическом фойе, – строго блюлось самим антрепренером, и, конечно, в его театре немыслим был случай, который рассказывает нам Беллами о Ковент-Гардене. Однажды какая-то из ее знатных покровительниц пожелала сделать ей честь – побывать за кулисами; но, о ужас! – только что они успели перешагнуть порог артистического фойе, как важная леди остолбенела: большой стол, заваленный всевозможными «вульгарными» закусками и порожними бутылками, пьяные лица актеров и мисс Уоффингтон, с «площадной бранью» потрясающая бутылкой с портером, – вот картина, представившаяся «нежным» взорам миледи и заставившая ее бежать без оглядки.

Я приведу только два свидетельства о деятельности Гаррика как антрепренера, – свидетельства, которые не могут быть заподозрены в «партийной» предвзятости: первое из них принадлежит Беллами, второе – Клайв.

«Так как мистер Гаррик прибыл уже в Лондон, – говорит Беллами, – то я должна была серьезно заняться театром: деятельная работа и усердное отношение к делу обязательны для всех, кто служит под знаменами этого великого вождя. Он сам не пренебрегает ничем, что может способствовать успеху представления, а потому и от сотрудников своих требует полного самоотвержения для дела».

Но мисс Беллами выражается чересчур возвышенно. Вот более простое и менее отвлеченное свидетельство Клайв. Когда эта артистка оставила сцену (в 1769 году) и поселилась на покое в Твикенгеме, в прелестном коттедже, осененном густыми вязами, воспоминания прежних театральных успехов часто приходили ей в голову; почти всю свою карьеру сделала она в Друри-Лейне, и образ Гаррика был неразрывно связан с ее прошлым. Но теперь только она вполне могла оценить его; все бешеные выходки, которыми артистка мучила его в былые дни, казались теперь отдаленным сном, и сном неприятным. Она первая сделала попытку к сближению, встретила сочувствие и до конца жизни осталась преданным другом Гаррика. Вот что писала она ему в 1774 году: "…вы 30 лет противоречили пословице, гласящей, что без соломы не обожжешь кирпича: вы создавали актеров и актрис из людей бесталанных». Но вот еще одна выписка из ее прелестного письма от 23 января 1776 года: «Среди полного развития вашей славы, когда мужчины и женщины не называли вас иначе, как милым, очаровательным, восхитительным, когда толпа была в восторге от всего, что вы делали или писали, в то время я, Пиви (так Гаррик называл Клайв), понимала, что все они не знают, да и не могут знать даже половины ваших достоинств. Я видела вас с волшебным жезлом в руке, всеми силами старающегося вбить ваши мысли в тупые головы тех, кто не имел своих собственных… спокойно и терпеливо старались вы заставить себя понять… бывало и так, что вы не могли ничего сделать, и из кроткого агнца превращались во льва. Публика видела только результаты этих великих трудов и забот, а актеры воображали, что это они так прекрасно играют, и не сознавали, что вы сидите за ширмами и двигаете этими марионетками. Много и теперь на сцене таких, которых только ваши советы сделали актерами: они воображают себя гениями… пусть попробуют создать без вашей помощи несколько новых ролей, и публика тотчас же увидит их полную беспомощность. Я всегда это говорила. Но прежде, пока я служила в Друри-Лейне, мне приходилось скрывать от вас мои мысли: вы знаете, ваша Пиви была всегда очень горда, да и, кроме того, мне казалось, что вы меня не любили. Теперь я убеждена в противоположном, что и заставляет меня послать вам это письмо». Но были и темные стороны в его отношениях с артистами. Гаррик страстно любил восхищение своей особой, и искусные льстецы пользовались этим его свойством. Немало также горя принесло ему несчастное желание знать, что говорят про него за глаза; находились люди, с наслаждением передававшие ему каждую сплетню, каждую грубую и нелепую выходку. Гаррик не только терзался этими отзывами, но часто затевал по поводу них длинные объяснения и переписку. Конечно, эти недостатки вредили больше всего ему самому и мало влияли на дело. Знаменитого артиста обвиняли также в том, что он держался в стороне от других актеров, как бы гнушаясь их обществом; но это могло быть только на сцене: сосредоточенный и занятый ролью Гаррик действительно старался не нарушить нужного настроения и скрывался между сценами в свою уборную. Правда, он держал себя с большим достоинством и чувством некоторого превосходства, но на это он, кажется, имел право. При его мягкости, доброте и уступчивости необходимо было хоть таким способом сохранять дисциплину среди буйных полчищ Друри-Лейна.

Вот, например, что говорит по этому поводу Дэвис: "…когда какой-нибудь пустяк не расстраивал его окончательно (что, надо сознаться, случалось очень часто), он мог на репетициях между делом оживить всю труппу своей веселостью, которая проявлялась всевозможным образом: в шутках, bon mots, забавных историях и комических выходках – настолько милых, резвых и оригинальных, что кругом все делались счастливы, когда он был в духе». Зоффани, художник, изобразивший живо, естественно и эффектно целый ряд театральных сцен, оставил нам одну картину, рисующую репетицию в Друри-Лейне. В полумраке сцены расположились все выдающиеся артисты труппы: они слушают Гаррика, который прервал репетицию, чтобы сделать им несколько замечаний; сам директор в домашнем костюме расположился налево в удобном кресле, приняв довольно игривую позу: он лежит боком, забросив ноги на одну из ручек… с другой стороны сидит все еще стройная и красивая миссис Гаррик, а возле нее – их маленькая собачка… брат Джордж оперся о спинку кресла Дейвида и как бы ждет его приказаний. Эта картина рисует отношение директора к труппе гораздо правдивее всех рассказов о «властном царе Друри-Лейна Дейвиде», о его гордости, высокомерии и т. д., и т. д… От всей сцены веет интимностью, простотою обращения и добродушием; и тому, кто возьмет на себя труд поближе познакомиться со знаменитым артистом, правдивость такого впечатления сейчас же бросается в глаза.

Почти то же можно сказать и об отношениях его с авторами. С этим народом вообще следовало действовать решительно, только тогда можно было рассчитывать на их боязнь и уважение. Но «решительность» отнюдь не принадлежала к числу качеств Гаррика. Он имел обыкновение отделываться обещаниями, говорил кучу любезностей, готов был на словах сделать все что угодно и потом думал отделаться от навязчивых авторов «хорошим письмом», которое готов был строчить при всяком удобном и неудобном случае. Понятно, что все эти «нежности» приводили в конце концов в ярость грубых писак того времени: они обвиняли Гаррика в двоедушии, фальши, притворстве и прочих ужасных преступлениях. Вслед за бранью и неудовольствием шли печатные нападки в газетах и памфлетах, – нападки, которых так боялся Гаррик. Дело доходило до прямого шантажа, а директор имел слабость уступать иногда особенно энергичным преследователям. Но что было хуже всего – он никак не мог отделаться от своего преклонения перед знатью, и несколько любезных слов могущественного лорда производили решительно благоприятное для счастливого автора действие на его строгую критику… Это знали, конечно, и потому все стремились заручиться протекцией – опять-таки слабость Гаррика обрушилась на его же собственную голову. Скоро он не знал, куда ему деться от ласковых улыбок и просьб за покровительствуемых писателей. Приходилось отказывать и наживать себе знатных врагов. Трудно представить себе, какие обходные маневры предпринимали авторы, чтобы заставить директора принять их жалкие пьесы… Так, например, знаменитый романист Смоллет на 29-м году своей жизни написал слабую и скучную трагедию «Цареубийца», которой он, конечно, не мог провести на сцену без протекции, но этот предприимчивый писатель не терял надежды: "…он бывал у одной дамы, которая, услышав о его трагедии, сказала ему, что она знакома с женой одного джентльмена, которого прекрасно знала одна леди, бывшая в близких отношениях с одной особой, которая дружна с графом Шируитом». Несмотря на такие окольные пути, пьеса не дошла, однако, до цели, и Гаррик не поставил «Цареубийцу».

Очень забавно читать переписку Гаррика и следить, как меняется тон автора какой-нибудь драмы в зависимости от судьбы его детища. Сначала – все ласковые слова, лесть, восхваление до небес, полное доверие и поклонение; потом – удивление, негодование, обида… предложение третейских судей и посредников; далее – злость, оскорбленное самолюбие, угрозы осмеять его в газетах и, наконец, какой-нибудь отвратительный пасквиль с унизительными обвинениями или прямо пошлой бранью. Тот же Смоллет сумел «отомстить» Гаррику: в одном из своих романов, «Родерике Рендоме», он изобразил его в виде мистера Мармозета таким образом: «Герцоги и лорды приглашают к себе этого маленького паразита, конечно, не за внутренние его качества… его скаредности они не видят, его неблагодарности не чувствуют; его лживое притворство подделывается под расположение их духа и, конечно, нравится; но более всего ласкают его за шутовство, и его будут допускать в самое избранное общество за талант к копировке Полишинеля». Через 8 лет автор этого пасквиля имел смелость предложить Гаррику свой фарс, и директор не только поставил его на сцене, но играл в нем сам и отдал четвертое представление пьесы в пользу Смоллета, тогда как обыкновенно авторский бенефис приурочивался к девятому представлению. Долгая неприязнь была, таким образом, побеждена, и в «Новой истории Англии» Смоллета Гаррик мог прочесть следующие лестные для себя строки: "…сценические представления сделались прекрасным развлечением благодаря таланту и антрепренерской деятельности Гаррика, который в области сценического искусства далеко превзошел не только всех своих английских предшественников, но, кажется, вообще может считаться первым актером в мире». Но далеко не всегда Гаррик действовал так беспристрастно и нелицеприятно, хотя за свое снисхождение к слабым произведениям друзей редко слышал что-нибудь, кроме брани. Но еще хуже было, когда Гаррик действовал не так решительно: иногда суждения разных знаменитостей смущали его, и он долго колебался… и если после этого он осмеливался все-таки отклонить предлагаемую пьесу, то директору уже не было пощады. Особенно назойливы были дамы-писательницы: некоторые из них превзошли в своих письмах все, что только можно себе вообразить. Хотя в этом отношении им, я думаю, нисколько не уступал и Артур Мерфи.

Так как этот человек играл видную роль в жизни Гаррика и после смерти знаменитого артиста написал его биографию[5], особенно распространенную благодаря французским изданиям, я остановлюсь немного на его характеристике. В XVIII веке целые толпы молодых ирландцев устремлялись в Лондон на заработки. Все они были очень худы, очень голодны, очень прожорливы и готовы приняться за всякое дело, чтобы прокормить себя. Веселый нрав, остроумие, выносливость и необыкновенная цепкость доставляли им кое-какой заработок, знакомства и положение. В сущности, это были просто авантюристы, явившиеся в Лондон, чтобы выбиться в люди любыми средствами. Но многие из них обладали несомненным талантом и, найдя свою настоящую дорогу, быстро приходили к известности и славе (например, Голдсмит, Берк, Шеридан, Фут). Самым типичным представителем такого сорта людей можно считать и мистера Артура Мерфи. Он появился в Лондоне еще 17-летним юношей в 1744 году с единственным, но необходимым в то время достоянием: твердым знанием классиков. Свое образование довершил он в театральных кофейнях, где познакомился с Барроуби, Футом, Гарриком и Гиллем. Последний издавал в то время журнал. Недолго думая, Мерфи решил, что он может делать то же нисколько не хуже Гилля, и в октябре 1752 года выпустил первый номер своего «Gray’s Inn Journal». Это издание принесло ему только убыток, но вместе с тем и покровительство Гаррика, которого ловкий ирландец сделал героем всех своих статей. Долги заставили его поступить на сцену, и уже в 1755 году бывший журналист дебютировал в «Отелло» на подмостках Ковент-Гардена. Хотя успех его был самым незначительным, Гаррик заключил с ним контракт на следующий сезон. И с этих пор начались мучения директора. Никто не умел так спокойно и не спеша терзать антрепренера. Мерфи мог буквально истязать его, когда считал себя чем-нибудь обиженным. Он полагал, что Гаррик бесконечно обязан ему за похвалы в теперь уже «покойном» журнале и относился к нему как к должнику. Не довольствуясь своим актерством, Мерфи занялся писанием пьес и начал свои «истории» с Гарриком, видя, что первый его фарс не может быть поставлен немедленно. Затем следовали его претензии как актера: он утверждал, что его держат в черном теле, что талант его затирается и прочее, и прочее.

Но все это было ничто по сравнению с той бурей, которую он поднял позднее по поводу трагедии «Китайский сирота». Актерство надоело ему очень скоро, и теперь Мерфи превратился уже в юриста, занимался адвокатской практикой, писал критические статьи в журналах и, наконец, решил испытать свои силы в драме. По обыкновению писателей того времени, он недолго думал о сюжете: одна из новых трагедий Вольтера была под руками, и догадливый автор занялся «приспосабливанием» ее к английской сцене. Три акта были уже готовы и прочитаны Гаррику. Но последний осмелился не особенно восхититься новым произведением Мерфи и, по своему обыкновению, требовал переделок. Ирландец пришел в ярость: наговорил директору кучу дерзостей, написал ему грозное послание и объявил, что отдаст свою пьесу в Ковент-Гарден. Но после хладнокровного размышления нашел, что это не совсем ему выгодно, и настрочил извинение довольно унизительного свойства. Однако Гаррик на этот раз остался тверд и наотрез отказался от пьесы, найдя, что Мерфи зашел уж слишком далеко. Тогда бешеный ирландец обрушился на него в газетах с самой ядовитой бранью. Но, к счастью, в дело вмешались друзья Гаррика и убедили его замолчать. Снова извинительное и примирительное послание летит к Гаррику. Между тем Мерфи уже не числился адвокатом… Нет, он занят политикой и дружбой с Фоксом и Уолполом, которые берут на себя уговорить директора принять злополучную трагедию. Гаррик снова перечитывает ее и, наконец, обещает поставить в будущий сезон, если в окончательном своем виде пьеса ему понравится. Мерфи принимается немедленно ее дописывать, но попадает как раз в это время в чрезвычайно затруднительное положение. Гаррик узнает об этом и, конечно, спешит к своему мучителю на помощь. «Пусть это будет между нами, – пишет он Мерфи, посылая деньги, – вот все, чего я прошу у вас в награду… Ваше последнее письмо сказало мне слишком… слишком много, и я счастлив, что могу доказать, насколько я Ваш Д. Г.».

«Вы решились уничтожить меня любезностью и дружбой, – был ответ, – ваша доброта известна всем и каждому, а мне ваше предложение – величайшая честь».

Скучно следить за всеми дальнейшими перипетиями… Доброе согласие продолжалось недолго. Недоразумения по поводу «Китайского сироты» возобновились. Последовала переписка… дружба с Гарриком снова была забыта, на голову антрепренера посыпались прежняя брань и обычные угрозы. Затем дружба снова возвращалась, следовали чистосердечные извинения, мольбы о прощении и так далее, и так далее. Наконец был выбран третейский судья. «Так как у меня нет ни достаточного времени, ни здоровья, ни склонности, чтобы продолжать эти мелкие стычки, – писал Гаррик, – надеюсь, вы меня извините, если я пока ничего не буду отвечать вам». Наконец 25 февраля 1759 года злосчастный «Сирота», великолепно поставленный, был сыгран в Друри-Лейне и имел большой успех. Давая односторонний отзыв об этом недоразумении в своей «Жизни Гаррика», Мерфи уверяет, что никогда больше не ссорился со знаменитым артистом. Конечно, это неверно: целый ряд подобных «свалок» продолжался до самой смерти Гаррика, и последним недоразумением между ними нужно считать слабую, полную ошибок, скучную и смешную биографию, которою Мерфи почтил память своего бывшего врага.

Возвращаясь к репертуару Гаррика, я должен сказать, что он не отличался особенным интересом и разнообразием. Французские образцы – все эти классические, отменно длинные, нравоучительные и чинные трагедии – решительно пленяли его. В них было, правда, много приличия и внешней, холодной красоты, но еще больше было скуки, надутой декламации и фальши. Когда вспомнишь эту томительную фалангу греческих и римских героев, султанов, рыцарей, добродетельных дам и злодеев, становится совершенно понятной необходимость прибегнуть хотя бы к балету и пантомиме, чтобы несколько очистить воздух. Оправданием Гаррику может служить только то обстоятельство, что таковы были тогда вкусы толпы… И странно: великий артист, все значение которого сводится к приданию жизни сценическому искусству, так как он заставил его отбросить навсегда котурны и маски, решительно не понимал той мертвечины, которую он преподносил публике в качестве антрепренера. Малейший проблеск жизни заставлял уже его опасаться за успех пьесы, и он отказался, например, принять «Добряка» Голдсмита, комедию во всяком случае более естественную и простую, чем множество других пьес XVIII века. Надутая классическая трагедия, слезливая, сентиментальная драма, «правильная», умеренно веселая комедия и фарс – грубый и пошлый, – вот репертуар тогдашних образцовых театров. Как это ни странно, но оригинальность и жизнь Гаррик умел ценить только в «стариках», которые ему сильно обязаны. Ординарный для того времени репертуар Друри-Лейна вполне окупался отношением директора к Шекспиру, Бен Джонсону и другим «дореволюционным» писателям.

В восстановлении Шекспира заключается одна из главных заслуг Дейвида Гаррика. До Кромвельской революции произведения величайшего писателя Англии кое-как держались на сцене, хотя «маски» оттеснили их на второй план. С появлением пуритан на исторической сцене актерам пришлось играть видную роль уже в жизненной драме: почти все они примкнули к войскам Стюартов и сражались за корону. Таким образом, ненависть к ним Кромвеля и его преследования вдвойне понятны: пуританские взгляды и личная вражда заставляли его очень недружелюбно относиться к комедиантам. Понятно, что последним было в это время не до Шекспира. С наступлением Реставрации, как я уже говорил выше, театры получили совершенно новую окраску и обратились в грубую, грязную и пошлую потеху. Но Шекспир мало-помалу начал пробивать себе снова дорогу на сцену: Беттертон и Бус – два знаменитых артиста этого периода – изредка решались преподносить его публике. Однако вкус к величественным трагедиям и смелому юмору великого поэта развивался медленно среди придворной публики театров конца XVII и начала XVIII веков. Так, например, имеются сведения, что в течение 20 лет (с 1712 по 1732) было сыграно всего восемь пьес Шекспира; в следующие десять лет к ним прибавилось еще три. Играть подлинный текст поэта считалось почти невозможным; кроме четырех или пяти пьес («Гамлет», «Отелло», «Король Иоанн», «Генрих VIII», «Как вам будет угодно» и «Все хорошо, что хорошо кончается»), все остальные претерпели существенные изменения, переделки и приспособления к сцене. Особенно забавными были: «Ромео и Джульетта» с благополучным концом; «Макбет», обращенный Девенентом в полуоперу-полуфеерию, с раскаивающеюся леди Макбет; «Лир» Неума Тэта и «Ричард III» Сиббера. Взгляд англичан того времени на их великого поэта мало отличался от пресловутого суждения о нем Вольтера, и за отдельными красотами большинство видело грубость, незнание сценических условий, неуменье выполнить «правильно» план и так далее, и так далее.

При таких условиях на сцену выступил Гаррик. Он решительно поклонялся великому поэту, и поклонение это часто доходило до смешного. В Гемитоне, на своей роскошной вилле, он устроил особый «храм Шекспира», соединявшийся с домом туннелем; в храме воздвигнут был настоящий идол – бюст божества, перед которым молился хозяин. Вокруг хранились реликвии: различные вещички, принадлежавшие будто бы Шекспиру… В библиотеке Гаррика видное место занимала коллекция старинных изданий in quarto и in folio, по которым артист изучал свои роли. Он не позволял при себе отзываться неуважительно о Шекспире и волновался и мучился, когда друзья, зная его слабость, начинали выискивать плохие места в драмах поэта. Вольтер из своего уединения писал Гаррику ласковые приглашения, надеясь видеть его в Фернее… но артист вежливо отклонил эти любезности, не желая входить в близкие отношения с врагом своего идола. В бытность в Париже Гаррик так надоел французам восхищением перед едва знакомым им «гениальным дикарем», что многие из них не называли его иначе, как «my dear Shakespeare»[6]… И, наконец, в 1769 году он устроил в Стратфорде-на-Эйвоне знаменитый юбилей.

В течение своей тридцатилетней антрепренерской деятельности директор поставил 35 пьес Шекспира и, кроме того, две («Буря» и «Сон в летнюю ночь») были переделаны в оперы. Каждый сезон он давал не менее 17—18 шекспировских пьес, то есть, не считая повторений; на каждые две недели приходилась приблизительно одна пьеса (сезон английских театров длился около 35 недель). Сам Гаррик сыграл в 15 пьесах 19 ролей. При этом он иногда прибегал к популярным переделкам и сценическим переложениям, но ничтожные мотивы никогда не руководили им в покушениях на творения Шекспира… Если он его переделывал, то только для того, чтобы популяризировать своего идола и сделать его удобнее для сцены и понятнее театральной толпе; он знал ее вкус и почти никогда не ошибался. Все его переложения (кроме «Гамлета») имели солидный и продолжительный успех, а многие из них держались на английских сценах до самого последнего времени.

Глава V. Последние годы сценической деятельности

Покончив с антрепренерской деятельностью знаменитого артиста, я могу теперь перейти к тем немногим событиям его жизни, которые мне осталось еще рассказать. Первое место среди них занимает его путешествие на континент. Выше мне приходилось говорить об упадке популярности Гаррика, который стал особенно заметен в начале 60-х годов. В 1761 году умер Рич, и наследники его выбрали из своей среды некоего Бирда для заведования театром. Этот джентльмен очень любил музыку и решил ввести оперу на подмостки Ковент-Гардена. Судьба ему покровительствовала. Мисс Брент, молодая ученица Арна, отвергнутая почему-то Гарриком, заключила контракт с Бирдом. Ей суждено было создать себе крупную известность. Таким образом, сборы в Друри-Лейне сделались еще хуже, и часто Гаррику приходилось играть перед пустым залом. Дело дошло до того, что однажды спектакль с участием миссис Сиббер и самого директора дал всего сбора около 40 рублей!!! Конечно, это должно было удручающе подействовать на Гаррика. К тому же здоровье его жены требовало серьезного лечения… Драматический писатель Кольман взялся руководить театром в отсутствие антрепренера, верный Джордж был налицо, и причин оставаться в Лондоне дольше не существовало.

Поездка в Париж была давнишней мечтой Гаррика: еще два года назад он говорил известному романисту Стерну, что собирается заглянуть в столицу Франции, и его самолюбию было, вероятно, очень лестно, что его там знали и ожидали с нетерпением и любопытством. В 1763 году он наконец выехал вместе с женой из Лондона. Перед отъездом Гаррик подписал ангажемент с Повелем, молодым клерком из Сити, декламацию которого ему удалось слышать в одном из клубов. Конечно, он приобрел чистую тетрадь с твердым намерением записывать все свои впечатления, но… как всегда это бывает, скоро забросил свой дневник. Путешественники того времени несколько отличались от современных туристов: поездка на континент (особенно в Италию) стоила очень дорого и потому была далеко не всем доступна. За границу отправлялись или люди очень состоятельные, или очень известные: те и другие захватывали массу рекомендательных писем и могли таким образом проникнуть в среду, почти закрытую для нас, то есть в дома знаменитых ученых, литераторов и знати. Впрочем, в Париже Гаррику это было сделать очень легко: французы охвачены были в то время страстною англоманией, и для знаменитейшего из английских артистов все двери, конечно, были открыты. Четверги барона Гольбаха, среды Гельвеция, приемные дни госпожи Неккер и так далее, и так далее – погрузили его сразу в веселое и остроумное общество французских писателей и ученых. Один из его соотечественников, мистер Невиль, устроил вечер, на котором собрал все, что было интересного в Париже. Среди гостей встречаются такие имена, как Гримм, Дидро, Мармонтель, Д’Аламбер. Знаменитая французская артистка Клерон также находилась среди приглашенных, но героем вечера был Гаррик. Конечно, все нетерпеливо ждали случая, чтобы познакомиться с талантом знаменитого артиста, но вместо того, чтобы прямо попросить его об этом, французы с обычною своею галантностью уговорили Клерон прочесть несколько монологов и тем как бы вызвать Гаррика на то же самое. Он изобразил сцену с кинжалом в «Макбете», проклятие Лира и постепенное опьянение засыпающего Джона Брута. Конечно, французы были в диком восторге, и Гаррику не удалось так дешево отделаться. Среди других сцен он рассказал одну, выхваченную прямо из жизни лондонской уличной толпы: мальчишка несет лоток с тортами, но неожиданно спотыкается и роняет их; недоумение и оцепенение его переходит мало-помалу в ужас и заканчивается ревом отчаяния, самого горького и самого беспомощного. Французы долго вспоминали этот вечер, а Мармонтель написал ему на другой день письмо, полное комплиментов и восхищения.