Ульрих Цвингли. Его жизнь и реформаторская деятельность

Цвингли был очень счастлив в семейной жизни. Женщина, которую он избрал в подруги жизни, была вдова, одних лет с реформатором. В молодости Анна Рейнгардт была замечательной красавицей, так что первый ее муж, Ганс Мейер фон Кнонау, принадлежавший к одной из древнейших и богатейших фамилий Цюриха, женился на ней даже против воли своих родителей, не признававших и потом его брака с дочерью простого трактирщика. После смерти мужа в 1517 году, Анна Рейнгардт, оставшись с тремя малолетними детьми, некоторое время терпела большие лишения. Но однажды старик Кнонау увидал на улице прелестного мальчика, который привел его в восторг своими бойкими ответами. Узнав, что мальчик приходится ему внуком, гордый старик наконец смягчился и к вдове своего сына и принял на себя заботу о воспитании ее детей.

Маленький Герольд послужил поводом также к сближению между матерью и Цвингли. Способный мальчик, учившийся в городской школе, обратил на себя внимание реформатора, который очень полюбил его, сам заботливо следил за его развитием и отправил потом в Базель для усовершенствования в науках под руководством Глареана. Ему же он посвятил написанные в 1523 году “Некоторые правила о воспитании благородных юношей”, сочинение, свидетельствующее о замечательно здравых педагогических принципах реформатора.

Участие, выказанное последним к мальчику, приобрело ему расположение матери. Она была усердной слушательницей Цвингли, когда он проповедовал в соборе или женском монастыре, прониклась его идеями и, несмотря на его духовный сан, решилась отдать ему свою руку еще в то время, когда безбрачие духовенства не было отменено официально. Они обвенчались, однако, тайно, чтобы не подавать повода к пересудам (такие тайные браки, “Gewissensehen”, часто практиковались в среде порядочного духовенства до реформации), и только в 1524 году, когда уже было несколько женатых священников, Цвингли решился открыто отпраздновать свою свадьбу. Впрочем, Анна Рейнгардт и после свадьбы не переходила еще некоторое время в дом мужа, не желая расставаться со своими детьми от первого брака.

Сам Цвингли не любил распространяться в письмах о своих семейных делах. Но те немногие посвященные жене строки, которые мы находим в его корреспонденции, ясно показывают, как глубоко он любил и уважал ее. “Душа души моей” – называет он ее в одном письме. Только раз, под влиянием сплетен, распространявшихся его врагами, он идет на некоторые объяснения по поводу своей женитьбы. “Эти несносные люди заставляют меня против воли говорить о моих семейных делах. Они кричат о богатстве моей жены, хотя все ее состояние заключается в 400 гульденах, не считая платьев и драгоценностей. Но с тех пор, как она вышла за меня, она не носит более ни шелковых платьев, ни колец, а одевается, как жены простых ремесленников. Ей уже под сорок, но она прекрасно сохранилась. Дети ее, действительно, богаты, но сама она не принесла мне ничего, кроме сказанного, и то я к нему не прикасаюсь”.

Эта уже немолодая, много испытавшая женщина стала для реформатора образцовой подругой. Скромная, трудолюбивая, с ровным и веселым характером, она, несмотря на скупные средства Цвингли, сумела сделать маленький пасторский домик приятным местом отдыха для мужа, гостеприимным убежищем, где находили приют и радушный прием многочисленные друзья реформатора, навещавшие его, часто издалека. Она разделяла с мужем и его труды духовного пастыря – ухаживала за больными, помогала бедным и так далее.

По свидетельству современников, день Цвингли распределялся следующим образом.

Вставал он очень рано и после усердной молитвы работал до тех пор, пока не наступала пора отправляться в церковь на проповедь или лекцию. В эти ранние утренние часы он изучал Писание в различных текстах, делал извлечения из ученых сочинений, писал свои теологические труды и полемические брошюры. В 11 часов он обедал и затем до двух принимал своих прихожан и вообще всякого, кто нуждался в нем. После этого он возвращался к своим занятиям, просиживая за ними иногда до глубокой ночи. Только после ужина он разрешал себе короткий отдых в кругу семьи и друзей. Поздние вечерние часы он посвящал обыкновенно корреспонденции. У него была обширная переписка с учеными, друзьями, противниками и властями не только в Швейцарии, но и в Германии, Италии и Франции. Не раз случалось, что рассвет заставал его еще за письменным столом. Во время баденского диспута он не ложился в постель в продолжение целых шести недель. Желая хоть издали помогать своим друзьям, он позаботился о том, чтобы ему ежедневно доставлялись известия о ходе прений. Один студент из Валлиса, присутствовавший на диспуте, записывал вечером по памяти возражения Экка, и эти записки, вместе с письмом Эколампадия, два других студента тайком привозили в Цюрих в продолжение ночи, а к утру возвращались обратно с ответом и замечаниями Цвингли.

Нужно было действительно железное здоровье, чтобы справляться с этим бременем забот и трудов, и справляться с такой неистощимой ясностью духа, с таким кротким, никогда не изменявшим ему терпением. Одни обязанности профессора и проповедника были так трудоемки, что после смерти Цвингли их пришлось разделить между двумя. А между тем это была только ничтожная часть тех трудов, которые ему приходилось нести. Цвингли, как мы знаем, был всем – и проповедником, и писателем, и государственным человеком. Он писал проекты новых законов, составлял докладные записки совету, вел дипломатические сношения с иностранными государствами. И при всем этом, за сравнительно короткий период времени с тех пор, как выступил со своим первым сочинением в духе реформации, он успел написать столько, что этого одного хватило бы на целую жизнь ученого, не обремененного другими занятиями. Трудолюбие и необыкновенная производительность Цвингли, общие для него и двух других реформаторов, лучше всего показывают, как много может сделать один человек, у которого все силы души, все помыслы обращены к одной великой заветной цели.

Впрочем, Цвингли иногда не может удержаться от жалобы на свою обремененность занятиями. Почитатель классиков, он огорчен тем, что недостаток времени не позволяет ему отделывать свои произведения, и жалуется на это своему другу Вадиану. Но даже эти жалобы исполнены такого добродушного юмора, что мы не можем удержаться, чтобы не привести данное письмо почти целиком. К тому же оно служит прекрасной иллюстрацией к описанию обычного времяпрепровождения реформатора.

“Бедному грешнику при большом соборе решительно не хватает времени, чтобы отделывать свои работы. Это чистая беда. Все его произведения не пишутся, а пекутся, как блины. Еще задолго до окончания наборщик стоит у дверей и требует рукопись. Отсюда – поспешность и частые повторения; иное, что не приходило в голову вовремя, ставится в конце, тогда как ему место в начале. Но что прикажешь делать? Тут стоит добрый приятель, который хочет тебе сказать только пару слов, а прокалякает добрых полчаса. Могу ли я прогнать его? Там какой-нибудь забияка, бросивший мне перчатку, требует немедленного ответа. Ну, этот-то может подождать. Но вот звонит болтливый честный деревенский апостол, бранит констанцского епископа и горько жалуется на то, как меня ругают в монастырях. Эта добрая душа никак не возьмет в толк, что я могу над этим смеяться. В это время на лестнице уже дожидается его ухода пара просителей, желающих, чтобы я заступился за них перед властями. За ними следом появляется школьный учитель, которому нужен план для учебника и непременно на этой неделе, а тут уже стоит у дверей член совета с целым коробом новостей о последнем заседании и с предостережениями от тайных шпионов, доносчиков и негодяев. Не успел он уйти, как несчастного труженика зовут к больному при смерти, который хочет облегчить свою душу исповедью. По дороге к последнему он еще наталкивается на приятеля Фрошауера (типограф и издатель цвинглиевых сочинений), который кричит ему вслед: “Ярмарка, высокопочтеннейший, не забывайте о ярмарке! Послезавтра я уезжаю!”

Когда же, наконец, несчастный, умирая от усталости, возвращается домой, то на столе лежит уже несколько десятков писем, которые требуют немедленного ответа, так что нередко заря застает беднягу еще за письменным столом. Так бывает почти ежедневно. Скажи же, дорогой, могут ли в таком случае мои работы не быть беглыми? Но и в этом я вижу перст Божий. Так должно быть. Я желаю от всей души, чтобы всякие писания и комментарии (и мои прежде всего) пришли в забвение и уступили место лучшим. Лишь бы Св. Писание сохраняло всегда свое значение, что и будет. Оно будет в большом почете и тогда, когда наши писания давно уже будут съедены молью”.

Зато надо было видеть этого “бедного грешника” в те минуты, когда он разрешал себе, наконец, расправить усталые члены, надо было видеть его в кругу своих детей (их у него было четверо) в то время, когда он напевал им детские песенки, аккомпанируя себе на лютне или другом инструменте. Цвингли до конца своей жизни сохранял свежесть юноши. Он не утратил с годами и своей любви к музыке, которая освежала его после напряженных трудов. В кругу друзей реформатор был веселым собеседником, любившим совмещать серьезное с приятным. Иногда избранный кружок любителей устраивал у него небольшие домашние концерты. Для многочисленных друзей и сотрудников Цвингли дом его был сборным пунктом, где обсуждались текущие дела, совещались о необходимых мерах, церковных и государственных. Ученые читали друг другу свои произведения, обменивались взглядами. Руководящая роль в этих собраниях, конечно, принадлежала хозяину, но при всем уважении, почти благоговении, которое питали к нему друзья, он никого не подавлял своим превосходством. В противоположность Лютеру, который держал себя со своими поклонниками настоящим монархом, так что даже близкий к нему Меланхтон, и тот боялся ему противоречить, Цвингли никогда не злоупотреблял своим влиянием на других, не разыгрывал роли “цюрихского папы”. В его кружке царствовала полнейшая гармония. Друзья любили его, но следовали за ним без всякого низкопоклонства и, отдавая должную дань его гению, не стеснялись делать свои возражения или замечания, которые реформатор выслушивал не только терпеливо, но и с благодарностью. Он никогда не предпринимал ничего важного, не посоветовавшись с ними. Сознание ответственности, лежавшей на нем, исключало всякое проявление ложного самолюбия. Вспыльчивый и страстный по природе, он умел быстро овладевать собой. Гнев его был всегда непродолжителен. При этом – полнейшее отсутствие мелочности, обидчивости, мстительности. Личные обиды он прощал очень скоро, а к злобным выходкам врагов относился с полнейшим равнодушием.

В своих привычках Цвингли был необыкновенно скромен и непритязателен. Одевался очень просто, в еде и питье был умерен, предпочитая молочную пищу, к которой привык в своих родных горах. Но по отношению к бедным он был щедр до расточительности. Он никогда не мог отказать в просьбе, и этой чертой нередко злоупотребляли до того, что друзья считали себя обязанными удерживать его от расточительности, из-за которой он и сам попадал в затруднительные положения.

Дом Цвингли был настоящим убежищем для всех страждущих и гонимых, в числе которых оказывались иногда очень выдающиеся люди. Таким образом, его поддержкой пользовался герцог Ульрих Вюртембергский, который, будучи изгнан из своей страны, прожил некоторое время в Цюрихе и под влиянием Цвингли совершенно освободился от своего прежнего легкомыслия. У Цвингли искал убежища и самый ожесточенный враг герцога, Ульрих фон Гуттен. Благодаря великодушной помощи реформатора, больной, гонимый всеми автор “Писем темных людей” мог спокойно дожить свои последние дни. Поддержка Гуттена даже стоила Цвингли дружбы Эразма Роттердамского, который не мог простить последнему покровительства ненавистному для него гуманисту.

В отношениях к низшим Цвингли также был необыкновенно прост и доступен. С неистощимым терпением он выслушивал каждого, давал советы, утешал и наставлял. Он обладал редким искусством снисходить до уровня понимания масс и пользовался этим даром не только в публичных проповедях, но и в частных беседах. Как истый швейцарец, он не чуждался народа, охотно принимал участие в народных празднествах, иногда даже ужинал в общественных трактирах и своей приветливостью, простотой и добродушным юмором привлекал к себе все сердца. Эта-то простота и непринужденность в обращении и не понравились, между прочим, Лютеру и его друзьям на марбургском диспуте. Германский реформатор, хотя и вышедший из народа, успел уже усвоить себе при дворе курфюрста более утонченное обращение и смотрел пренебрежительно на непринужденные манеры Цвингли, выросшего между равными себе и обращавшегося одинаково свободно как с простым человеком, так и с учеными и князьями. Лютер явился на диспут с торжественностью настоящего владетельного лица, со свитой раболепных друзей, в богатом, подаренном ему курфюрстом одеянии, над которым Цвингли, приехавший в своем обыкновенном костюме, не мог втихомолку не посмеиваться со своими друзьями. Простые манеры швейцарца показались Лютеру грубыми, мужицкими. Он не понимал швейцарского реформатора. Ведь ругал он его, между прочим, мечтателем, фантазером. Трудно даже представить себе более неподходящий эпитет для трезвого, логического Цвингли. В устах Лютера этот эпитет звучит тем комичнее, что ему самому недоставало того, в отсутствии чего он упрекал Цвингли – того глубокого философского анализа, того логического обоснования своих мнений, которые в полемике доставляли последнему перевес над более красноречивым, чем убедительным Лютером. В Цвингли нет ничего “мечтательного” или мистического. Посмотрите на эту крупную мощную голову, на эти точно из мрамора высеченные черты, на широкий лоб, большие ясные глаза, плотно сжатый рот с полными губами. Это лицо дышит мужеством, энергией, глубоким, проницательным умом, но вы не найдете в нем и следа той созерцательности, того преобладания фантазии, которая составляет и слабость, и силу более поэтического саксонца.

Глава IX. Вторая религиозная воина и смерть реформатора

Неудачи во внешней политике Цвингли. – Новые успехи в Швейцарии. – Программа нового политического устройства Швейцарии. – Несочувствие Берна. – Усиление оппозиции в Цюрихе. – Сейм городов в Аааргау и его решение. – Негодование Цвингли. – Его предсказания сбываются. – Цвингли просит об отставке. – Последняя попытка. – Мрачные предчувствия. – Объявление войны. – Нерешительность реформатов. – Битва при Каппеле и смерть Цвингли. – Последствия поражения. – Второй каппельский мир. – Памятник реформатору

Победа над католическими кантонами, диспут в Марбурге, на котором если не фактический, то, по крайней мере, моральный перевес был на стороне швейцарского реформатора, сильно подняли значение последнего. Из “епископа” Цюриха он становится теперь признанным главою особой реформатской церкви, насчитывающей многочисленных приверженцев не только в Швейцарии, но и в Германии. Мало того: как инициатор и руководитель “христианского союза городов” он становится некоторым образом и главою могущественной политической партии. Деятельность реформатора выходит за пределы одной Швейцарии, в его лице новая крупная сила выступает на арену всемирной истории и можно ожидать, что с ее выступлением положение вещей примет новый решительный оборот.

Но этот блестящий момент в жизни реформатора является, как мы сказали, кульминационным пунктом его величия. Смелые европейские планы, составленные в Марбурге, потерпели крушение, а обострившиеся отношения в самой Швейцарии благодаря недостатку единодушия в его партии привели к катастрофе, поглотившей не только все надежды реформатора, но и его самого, в полном расцвете сил.

Необходимо заметить прежде всего, что новая политическая программа, усвоенная Цвингли, заключала в себе несколько крупных, можно сказать, роковых ошибок. Преследуя упорно свою задачу, Цвингли впал в противоречие с самим собой. До сих пор он с жаром проповедовал против всяких внешних союзов. Он доказывал, что Швейцария может быть счастливой лишь под условием полного нейтралитета в политике иностранных государств. А между тем его новая программа находилась в полном противоречии с его прежними принципами. В качестве швейцарского патриота он раньше ставил в вину католическим кантонам их союз с Фердинандом Австрийским. Как глава реформированной Швейцарии, он счел себя вправе примкнуть к протестантской оппозиции в Германии и составить план, который, при последовательном проведении, должен был еще более неизбежно, чем союз с Австрией, вовлечь Швейцарию в ряд внешних и внутренних междоусобных войн.

Но и с более широкой, общеевропейской точки зрения, политические замыслы Цвингли оказались несостоятельными. Как ни грандиозна была мысль об обширной коалиции против императора, но элементы, которые должны были войти в нее, были слишком разнородны для того, чтобы они могли быть сплочены единственным общим им интересом – враждой к императору. В конце концов, не только переговоры с Францией и Венецией ни к чему не привели, но даже немецкие протестанты в своей узкой нетерпимости отказались действовать заодно с ненавистными им “причастниками” (Sacramentirer) и не приняли их в известный Шмалькальденский союз. Реформаты так и остались изолированными, а скоро дела в самой Швейцарии, все более и более запутывавшиеся, совершенно отвлекли внимание реформатора от внешней политики.

Действительно, отношения между обеими религиозными партиями в конфедерации после заключения мира нисколько не улучшились. Сам каппельский договор был составлен в таких выражениях, что подавал повод к произвольным толкованиям. Основываясь на первом параграфе его, по которому в религиозных делах не должно быть принуждения, Цюрих требовал полной свободы совести для своих единоверцев и в самих лесных кантонах. Требование это само по себе было, конечно, вполне справедливо, но и католические кантоны со своей точки зрения были правы, не соглашаясь на подобную терпимость. Они имели полное право опасаться, что среди них образуется партия, которая, в случае столкновения, приняла бы сторону своих единоверцев. Поведение Цюриха в общих владениях делало эти опасения еще более основательными. Пользуясь своим преобладанием, цюрихский совет, не обращая внимания на протесты своих соправителей-католиков, распоряжался по-своему церковными имуществами, употреблял их на жалованье евангелическим проповедникам и поддерживал во всем своих единоверцев.

Взаимное раздражение сторон получало все новую пищу. Католики давали волю своим чувствам, осыпая своих противников самыми оскорбительными прозвищами, а в собственных владениях открыто расправлялись с приверженцами реформы как с еретиками. Города настаивали, согласно договору, на примерном наказании обидчиков, кантоны же смотрели на оскорбительные для реформатов выходки самым снисходительным образом.

При таких обстоятельствах вооруженное столкновение оказывалось только отсроченным, несмотря на каппельский мир. Раньше или позже, но война была неизбежна.

Цвингли и его партия давно уже готовились к войне. Реформатор составил план будущего устройства Швейцарии, по которому единство последней должно было быть основано на совершенно новых началах. Как церковь он возвратил к первоначальной основе – к общине, так он хотел поступить и с государством, и не только с тем или другим кантоном, но и со всей швейцарской конфедерацией в целом. Цвингли считал в высшей степени ненормальным, чтобы маленькие невежественные старые кантоны имели на сейме по месту и голосу такое же значение, как и большие могущественные города. Он первый возымел мысль дать швейцарским кантонам общее управление, подобное той представительной демократии, которая только недавно, через три столетия, действительно одержала победу; уничтожить неестественное преобладание старых кантонов, освободить от их власти ландфогства, а большим кантонам дать такое положение, которое соответствовало бы их пространству, силе и образованию. Швейцарская конфедерация получила бы, таким образом, новый центр тяжести и вместе с этим было бы достигнуто господство одного религиозно-политического принципа.

Но для осуществления этой идеи необходимо было энергическое взаимодействие всех сил, необходимо было, чтобы и Цюрих и Берн вполне прониклись планом реформатора. А этого-то, как оказалось, и не произошло.

Не только в Берне, ревниво смотревшем на возвышение Цюриха, но и в этом последнем планы реформатора разделяли не все. В большом и малом совете еще в 1528 году было немало людей, приверженных к старым обычаям. Цвингли добился очищения советов, настояв на уничтожении избирательных привилегий дворян, но этим самым восстановил их против себя. Другие влиятельные классы города также были недовольны реформатором – из-за того, что ввиду дороговизны и недобросовестного отношения к покупателям он подверг мельников и пекарей строгому полицейскому надзору и ввел казенные весы для взвешивания муки и хлеба. Таким образом, в среде самих цюрихцев, до сих пор восторженно следовавших за своим духовным вождем, образовалась сильная оппозиция, которая, при случае, не замедлила оказать парализующее влияние на задуманные им предприятия. Тем не менее, влияние Цвингли, особенно в преданном ему тайном совете, было еще настолько велико, что Цюрих готов был первым начать войну с католическими кантонами. Цвингли был убежден, что как император в Германии, так и католики в Швейцарии замышляют войну с протестантами. При таких обстоятельствах задача хорошего политика заключалась в том, чтобы предупредить их нападение. На тайном заседании наиболее влиятельных и преданных ему членов совета реформатор развил свои соображения, представив при этом план будущего устройства Швейцарии. После тщательного обсуждения предложение Цвингли было принято и затем сообщено представителям от городов, заседавшим в Аааргау.

Но и на этот раз Берн решительно высказался против наступательной войны. Он рассчитывал обойтись более мягким средством – прекратить подвоз провианта в лесные кантоны, надеясь через это восстановить народ против правящих олигархов. Остальные города присоединились к мнению Берна, и после долгих протестов цюрихские уполномоченные вынуждены были также подписать это решение.

Цвингли был страшно потрясен этим известием. Он ясно видел все последствия этой бессмысленной и жестокой полумеры и в своих проповедях не раз открыто выражал свое негодование. “Кто не боится объявить другому, что он должен пасть, тот должен вслед за словом пустить в ход и кулак”, – говорил он в праздник Троицы, когда в церкви было прочтено известие о состоявшемся решении городов. “Если он не ударит сам, то это сделает другой. Вы отнимаете у 5 кантонов средства к жизни, как у преступников, а между тем боитесь объявить войну. Вы морите голодом невинных и полагаете, что соблюдаете мир. Но этим вы сами доказываете, что у вас нет достаточно причин, чтоб наказать их, и вынуждаете их взяться за оружие, чтобы не умереть с голоду”.

Реформатор и на этот раз оказался прав. Крик отчаяния и негодования поднялся в долинах и горах внутренней Швейцарии, когда разнеслась весть о принятом в Аааргау решении. Берн полагал, что эта мера возбудит народ против его вожаков, вызвавших ее своею неуступчивостью. Но на деле случилось как раз противное. Народ видел только непосредственных виновников своего несчастия и сконцентрировал на них всю силу своего озлобления. Война вспыхнула бы немедленно, если бы католические власти не считали более выгодным подождать. Они знали, что в среде их противников господствуют несогласия и выжидали наиболее благоприятного момента.

Действительно, роковое решение, сплотившее католиков, действовало на реформатов, как разъедающий яд. В городах народ громко роптал на своих правителей. В Цюрихе партия, враждебная реформатору, осмелилась громко обвинять его как виновника всех несогласий, возбуждающего швейцарцев к братоубийственной войне. Некоторые не стеснялись даже приписывать ему и эту злополучную меру, против которой он так энергично выступал.

Таким образом, в то самое время, когда Цюриху нужнее всего была твердая руководящая рука реформатора, влияние последнего пошатнулось. На карту было поставлено все его реформаторское дело, все его великие планы относительно дальнейшей судьбы Швейцарии, а между тем он не мог более противодействовать проискам пенсионеров и личных врагов, грозивших уничтожить все плоды его долголетних усилий. При таких обстоятельствах он не считал возможным оставаться долее в Цюрихе и 20 июля явился в совет просить своей отставки. Просьба эта благодаря своей неожиданности произвела потрясающее впечатление. Не только друзья, но даже враги Цвингли не могли примириться с мыслью, что Цюрих, живший до сих пор его идеями, обязанный ему своим величием, может лишиться своего духовного пастыря. Депутация из первых лиц республики немедленно отправилась умолять его оставить свое намерение, и Цвингли, наконец, уступил. Три дня спустя реформатор снова явился в совет и, глубоко взволнованный, объявил, что готов по-прежнему служить городу “до последнего дыхания”.