Джованни Боккаччо. Его жизнь и литературная деятельность

«Некоторые, полагая, что умеренность и воздержание во всем будут лучшими предохранительными мерами, удалялись от общества, жили одиноко или в ограниченном кругу, в домах, где не было ни одного больного, питались лишь изысканными кушаньями и пили лучшие вина в умеренном количестве, избегали всякого рода излишеств, ни сами не говорили и никому не позволяли говорить ни о смерти, ни о болезни и проводили время в слушании музыки и в других спокойных удовольствиях, которые могли себе доставить. Другие, напротив, считали несомненным, что лучшее средство против такой болезни – пить много, пользоваться всеми мерами жизнью, постоянно петь и веселиться, удовлетворять, насколько возможно, все свои фантазии и, что бы ни случилось, быть веселым и над всем смеяться. Они и жили сообразно с этой системой: проводили дни и ночи в шатанье из таверны в таверну и пили без конца и меры. То же, и еще охотнее, делали они в домах своих знакомых, если находили там что-либо доставляющее им удовольствие; это было тем легче, что каждый, как будто не надеясь более жить, не заботился ни о том, что ему принадлежало, ни о самом себе. Большая часть домов сделалась общими, чужой человек входил в них и пользовался всем, как хозяин. Избегали только встреч с больными.

Среди чрезмерного бедствия и скорби, в которые был повержен город, уважение к авторитету законов божеских и человеческих пало и как бы совсем исчезло; их представители и исполнители, как и прочие люди, были все или мертвы, или больны, или остались настолько одиноки, что не могли выполнять своего назначения; так что каждый мог позволить себе все, что ему вздумается. Некоторые же, будучи противниками всех этих излишеств, ни в чем не изменяли своего образа жизни, кроме лишь того, что в руках у них можно было видеть или цветы, или душистые травы, или какие-либо иные благовония, которые они вдыхали как лучшее средство для укрепления органов и предотвращения заразы, ибо, казалось, весь воздух был отравлен смрадом трупов, больных и лекарств. А некоторые другие были мнения хотя более жестокого, но зато, быть может, более верного: они говорили, что ничто так не помогает от чумы, как бегство от нее. Под влиянием этих взглядов множество мужчин и женщин, не думая ни о чем больше, как о самих себе, бросили свой родной город, свои дома, имущество, родных, дела и удалились в окрестности. Многие действительно избегли заразы; но многие были все-таки поражены ею и там, и тогда примеру, который они сами подали, будучи здоровыми, следовали и другие здоровые, оставляя их в свою очередь без внимания. Такое оставление друг друга было общим. Граждане избегали встреч: почти ни один сосед не заботился о своем соседе; родные перестали посещать друг друга и виделись лишь изредка и издали. Паника доходила до того, что брат или сестра оставляли брата, дядя – племянника, муж – жену и, что еще важнее, отцы и матери боялись посещать и лечить своих детей, которые становились для них как бы чужими. Больные, масса которых была неисчислима, не получали, таким образом, помощи ни от кого, кроме небольшого круга преданных друзей или от прислуги, ухаживавшей из жадности, в надежде на большое вознаграждение. Но и эти прислужники были редки и все – люди крайне ограниченные, малопригодные для таких услуг и способные лишь на то, чтоб подать больным, что им потребуется, или убедиться в наступившей наконец смерти; да и они часто при этом ухаживании погибали сами, лишаясь, таким образом, и того, что они заработали. От этого оставления друг друга соседями, родными, друзьями и от редкости прислуги явился неслыханный дотоле обычай, что ни какая женщина, как бы она ни была красива, молода и какого бы ни была происхождения, не задумывалась при заболевании принять услуги мужчины, безразлично – молодого или старого, и раздеться перед ним без стыда, как бы она сделала это пред женщиной, если болезнь ее этого требовала. Следствием этого было то, что у выздоровевших сохранилось меньше целомудрия и несомненно меньше стыдливости. От этих и от других причин появились между теми, кто остался в живых, привычки, совсем противоположные прежним нравам флорентийцев».

Далее Боккаччо описывает, как отразилось это народное бедствие на обрядах похорон: за весьма редкими исключениями, ни родственники, ни друзья покойников не сопровождали их гробов на кладбище; за недостатком гробов случалось, что клали в один гроб по два и по три человека; священники наскоро читали похоронную молитву над несколькими гробами сразу; присутствующие при погребении старались быть веселыми, чтоб этим предохранить себя от заразы. Таким образом, развилось полное равнодушие к жизни и смерти человека. Смертность была так велика, что в одной Флоренции в течение четырех или пяти месяцев погибло более ста тысяч человек. Положение окрестных местностей было не лучше.

«О, сколько огромных дворцов, – восклицает Боккаччо, заканчивая эту мрачную картину, – сколько красивых домов, благородных жилищ, в которых пред этим обитали многочисленные семейства, остались теперь без хозяев и слуг! О, сколько славных родов, сколько богатых наследств, сколько огромных сокровищ остались без наследников! Сколько достойных людей, красивых женщин и любезных юношей, которых Галлиен, Иппократ и сам Эскулап признали бы в самом цветущем состоянии здоровья, обедали сегодня в кругу своих родных, друзей и знакомых, а на другой день ужинали уже в другом мире вместе со своими предками!»

Замечательно, что Фукидид в своем описании чумы в Афинах, указывает на такой же точно упадок нравов и в те времена, только с разницей в обычаях и в верованиях древних афинян.

Начав «Декамерон» описанием флорентийской чумы и заканчивая его в последний, десятый, день исключительно нравственными и нравоучительными рассказами, из которых последний – о добродетельной Гризельде, Боккаччо этим как бы подстраховал себя от нападок со стороны слишком суровых читателей, могущих упрекнуть его в излишней вольности содержания других новелл.

Не все новеллы «Декамерона» составляют плод свободного творчества Боккаччо; многие из них заимствованы им из рассказов восточных, народных, французских и других, и впоследствии появились целые исследования об источниках «Декамерона»; но даже и эти заимствованные рассказы обработаны им настолько самостоятельно и облечены в такую форму, что их нельзя не считать его неотъемлемой собственностью.

«Декамерон» сделался, в свою очередь, источником, из которого черпали многие позднейшие писатели разных национальностей и в особенности Мольер («Школа мужей», «Жорж Данден» взяты целиком из «Декамерона»). Явились даже подражания самой форме.

Если большая часть тогдашнего распущенного католического духовенства, осмеянного в «Декамероне», нападала на книгу Боккаччо, то, с другой стороны, в той же самой среде духовенства находились и тогда, и позднее люди, достойные всякого уважения, которые защищали «Декамерон», доказывая, что от самих монахов зависит сделать все написанное про них в «Декамероне» клеветой: стоит только вести такую жизнь, какая подобает их сану. Ведь все позднейшее движение Реформации было вызвано распущенными нравами католического духовенства. Одним из самых смелых апологетов «Декамерона» был монсиньор Боттари, ученый прелат, читавший в академии в Круске лекции в защиту рассказов, в которых Боккаччо нападал на духовенство, на его шарлатанство и распущенность.

Невзирая на всякие нападки, «Декамерон», выпущенный автором в свет около 1353 года, распространился свободно по всей Италии в бесчисленном множестве копий и нашел место во всех библиотеках. С изобретением книгопечатания он появился в нескольких изданиях. Но, по мере увеличения числа изданий, он стал благодаря стараниям монахов подвергаться сокращениям и искажениям. Когда же возбужденные проповедями Савонаролы флорентийцы в 1497 году сжигали на кострах предметы роскоши и искусства, погибла и большая часть книг и списков «Декамерона», и теперь первоначальные издания его чрезвычайно редки.

Но власти никогда не препятствовали печатанию «Декамерона». Папы сменялись один за другим и ни один из них не запрещал ни издавать, ни читать эту книгу. Однако издание за изданием появлялось все в более и более искаженном виде. Не раз собирались ученые комиссии для исправления «Декамерона»; лучшее издание его было сделано в 1573 году. Были также попытки очистить его от скабрезных слов и подробностей, но они ни к чему не привели, и «Декамерон», конечно, никогда не будет книгой для молодых девиц. «Но в тот возраст, когда все позволено читать, – говорит Ginguené,– „Декамерон“ может сделаться одной из любимых книг, полезной для изучения языка, для ознакомления с нравами известного века и с людьми всех веков».

«Декамерон» давно переведен почти на все европейские языки, а в настоящее время выпущен, наконец, и у нас полный его перевод под редакцией профессора А. Н. Веселовского.

Глава I. Детство и юность Боккаччо

Родина и родители Боккаччо. – Отношения между отцом и сыном. – Впечатления детства. – Воспитание. – Отец отдает Боккаччо в купеческую контору. – Врожденное влечение к поэзии. – Странствование Боккаччо в качестве купеческого приказчика. – Боккаччо оставляет свое место в конторе и занимается каноническим правом.

Боккаччо родился в 1313 году, но где именно, – в точности не известно. К его имени – Джованни Боккаччо – прибавляют обыкновенно прозвание да Чертальдо (Certaldo) по названию того местечка близ Флоренции, откуда были родом его предки и где он сам провел часть жизни, где он умер и похоронен.

Его дед и прадед были простые земледельцы и виноделы в Чертальдо, но, по-видимому, весьма зажиточные. Плоды трудов своих они сбывали во Флоренцию. Отец Боккаччо, не оставляя земельных участков в Чертальдо, сделался уже настоящим флорентийским купцом и, очевидно, пользовался у своих новых сограждан уважением, потому что его, несмотря на то, что он являлся, некоторым образом, пришельцем, неоднократно избирали членом разных советов и комиссий по общественным делам. В это время у него уже и во Флоренции был свой дом и свои участки земли.

Достоверно известно, что отец Боккаччо был женат дважды, но различные биографы приводят весьма сложные и запутанные доказательства того, что Джованни родился в Париже от француженки, с которой отец Боккаччо, находившийся там в 1313 году по делам, имел тайную связь. Покинутая им, она будто бы вскоре умерла, а сын Джованни был увезен отцом в Чертальдо. Сторонники этого взгляда на происхождение Боккаччо хотят видеть в одном из его произведений («Ameto») замаскированные намеки, подтверждающие такое предположение. Но этому противоречит многое другое и более всего то, что нет основательных данных, подтверждающих формальное усыновление Джованни его отцом, а флорентийцы, признававшие Джованни Боккаччо полноправным гражданином и дававшие ему дипломатические поручения к высоким особам и даже к папе, едва ли сделали бы это, если бы он был незаконнорожденным.

Хотя примесь французской крови и незаконнорожденность могли бы служить объяснению некоторых взглядов и черт характера Боккаччо, тем не менее, по мнению позднейших его биографов, следует предполагать, что мать его была законной женой его отца, жила в Чертальдо или во Флоренции и умерла, когда Джованни был еще ребенком, не оставив никакого следа ни в биографиях Боккаччо, ни в его собственных сочинениях. Но только это была не одна из двух известных биографам жен старого Боккаччо, а третья, или, точнее, первая из трех, оставшаяся неизвестной, что, собственно, и послужило основанием к рассказу о рождении Джованни Боккаччо в Париже от неизвестной француженки. Из двух же известных жен его отца биографы не считают первую, Маргариту, матерью Джованни, потому что Боккаччо, вероятно, не раз упомянул бы о ней как о матери в своих творениях, а этого нет, хотя ему было уже 27 лет, когда она умерла, и отец его женился, спустя некоторое время, на другой, Биче, от которой родился сын Якопо.

Таким образом, остается невыясненным, кто был матерью Боккаччо и где он родился: в Париже, в Чертальдо или во Флоренции. Отец Боккаччо рисуется биографами как почтенный купец, весьма умный, трудолюбивый, энергичный и предприимчивый, но купец до мозга костей, видевший в стяжании высшую цель жизни. Умственных интересов для него не существовало, и если он допускал образование, то лишь как средство для более успешного добывания денег. В то время во Флоренции купечество играло главную роль, богатство вело к почестям, и честолюбие старого Боккаччо было направлено к тому, чтоб, нажив большие деньги, занять видное место в ряду знатных флорентийских негоциантов. Всеми силами души стремился он к этой цели, ведя строгий, рабочий образ жизни и требуя того же и от своих домашних. Бережливость переходила у него в скупость. Жизнь в доме старого Боккаччо, конечно, не была радостной; неприветливым холодом и суровостью веяло под этой кровлей, в особенности на такую поэтическую и одаренную богатой фантазией натуру, как Джованни. Идеальные порывы сына, разумеется, встречали противодействие у его деловитого отца, смотревшего на жизнь трезвыми глазами практического человека. Характеры совершенно противоположные, они не в состоянии были ценить взаимных достоинств и становились все более и более чуждыми друг другу. А так как в обострившихся отношениях между отцом и сыном нигде не заметно умиротворяющего, женского влияния супруги и матери, то с годами затаенное подавленное недовольство сына переходит в настоящую ненависть к гнету отцовского ярма. Дом отца представляется для молодого Джованни мрачной тюрьмой, в которую он, раз вкусив свободной жизни, уже неохотно возвращается.

Эта ненависть к домашнему гнету, к скупости и суровости его отца прорывается у Боккаччо яркими и, быть может, слишком резкими картинами в его произведениях. В одной из песен, «Amorosa Visione» [2], он описывает, как ему видится «в толпе жадных искателей, барахтающихся на горе золота, человек с острыми ногтями, старающийся нагрести как можно больше золотых монет, но успевающий захватить лишь очень немного и держащий это немногое так судорожно крепко в своем кошельке, что не только другим, но и ему самому нет от этого никакой пользы». Поэт подходит ближе и узнает в этом жадном скупце того, кого он называл и называет еще своим отцом и кто благосклонно воспитывал его как сына.

Еще более яркое, поразительное место встречается в заключительной песне поэмы «Ameto». Здесь поэт жалуется на то, что должен покинуть тот прекрасный мир привета и милой любезности, благороднейшего сообщества и богатой умственной деятельности, в котором он прожил с Амето, и снова вернуться туда, где царствует вечное недовольство и мрачное настроение. «Там никогда не смеются или, по крайней мере, очень редко. Печальный и тихий, мрачный дом принимает меня в свои недра против моего желания и держит в заключении там, где противный и отталкивающий вид бессердечного, грубого и жадного старика все более и более удручает меня скорбью, так что когда, однажды уже увидав дневной свет, снова возвращаешься к такому существованию, то испытанное пред этим светлое удовольствие превращается в горькое разочарование».

Вот те впечатления, какие вынес Боккаччо из своего детства и юности за время пребывания в родительском доме, и то настроение, в котором он был при возвращении во Флоренцию или Чертальдо из своей первой поездки в Неаполь.

Когда Джованни было семь лет, отец отдал его в латинскую школу грамматика (как назывались тогдашние учителя) Джованни да Страда, отца известного впоследствии поэта Цаноби да Страда. Здесь, под руководством почтенного учителя, Боккаччо получил, вероятно, довольно порядочное по тогдашнему времени образование, давшее ему впоследствии возможность продолжать свои занятия гуманитарными науками. Однако курса в этой школе он не кончил. Отец не имел в виду сделать из него ученого, а предназначал к торговой деятельности. Поэтому он перевел его сначала на короткое время в торговую школу, а затем отдал для изучения торговли в контору одного купца. С этого времени начинается для мальчика ряд постоянных душевных страданий. Одержимый пылкой фантазией, с поэтическими наклонностями, с жаждой творческой, художественной деятельности, он должен был заниматься скучными коммерческими вычислениями и разного рода конторскими работами. Стряхнуть же с себя это ярмо для него пока еще не представлялось возможности.

Свое непреодолимое стремление сделаться поэтом или, лучше сказать, проявить присущий ему сильный талант, всего лучше характеризует сам Боккаччо в одном из своих произведений («Genealogia deorum» [3], lib. XV, с. 10), где он говорит следующее:

«Как подтвердил впоследствии опыт, я с самого рождения создан природой с поэтическими наклонностями и, по моему мнению, для этого и родился на свет. Я хорошо помню, что отец с детства моего испробовал все возможное, чтоб сделать из меня купца, и, не достигнув еще юношеского возраста, но уже обученный счетоводству, я был отдан им в ученики к одному весьма значительному негоцианту, у которого я провел шесть лет не в чем ином, как в расточении невозвратимого драгоценного времени. Так как некоторые признаки указывали на то, что я мог бы быть более способен к научным занятиям, то отец мой – желая все-таки, чтоб приобретенные знания послужили в будущем источником богатства – приказал мне заняться изучением собрания папских законов, и я, под руководством весьма знаменитого учителя, бесплодно провел за этим занятием приблизительно столько же времени. Как к торговле, так и к изучению прав я чувствовал такое отвращение, что ни ученость моего преподавателя, ни авторитет моего отца, мучившего меня постоянными увещаниями, ни просьбы и упреки друзей не могли поселить во мне расположения к тому или другому из двух этих занятий: так сильно влекла меня моя склонность к стихотворству. И не вследствие какого-нибудь случайного решения обратился я к поэзии, а, напротив, влекло меня к ней прирожденное стремление, ибо я хорошо помню, что, еще не имея и семи лет от роду и не слушав еще никаких учителей, а едва лишь усвоив первоначальные элементы знания, я уже был побуждаем природой к поэтическому творчеству и сочинял небольшие стихотворения, которые, правда, не имели никакого значения, потому что в этом нежном возрасте умственные силы еще непригодны для такой работы. Между тем когда я подрос и стал почти самостоятельным, то – хотя никто меня к этому не побуждал, никто не учил, а, напротив, отец мой противился и такие занятия мои проклинал – мой дух как бы инстинктивно устремился к тому немногому, что я знал в поэзии, и я отдался ей с величайшим увлечением, рассматривал и читал с необычайной радостью создания творцов ее и старался, насколько мог, понимать их. И что удивительно, что когда я еще и не знал из скольких и каких стоп состоит стих, меня, как я этому ни противился, все знакомые звали „поэтом“, хотя я и теперь не поэт. Но я не сомневаюсь, что я сделался бы знаменитым поэтом, если б мой отец посмотрел на это спокойно и здраво, пока еще мой возраст благоприятствовал этому. Но так как он пробовал принудить меня обратить мой талант сначала на доходную торговлю, а потом на доходную ученость, то случилось так, что я, не сделавшись ни купцом, ни знатоком церковного права, потерял наконец и способность сделаться выдающимся поэтом. О других же ученых занятиях, которые хотя и нравились мне, но все-таки не особенно привлекали, я заботился мало. Я, однако, принимался за изучение богословских книг, но, ввиду моего уже зрелого возраста и малого расположения к этому занятию, оставил их, полагая, что достойно порицания, если старик принимается за новые, так сказать, элементарные занятия, и находя, что для каждого всего менее пристойно браться за то, чего, как он сам это сознает, он не в состоянии довести до конца. И так как я думаю, что я, по Божию соизволению, призван быть поэтом, то и намерен оставаться им».

Но высказываемая здесь Боккаччо жалоба, что ему не удалось сделаться выдающимся поэтом, не совсем справедлива. Очевидно, он хотел бы стать на одной высоте с Данте и Петраркой, но судьба назначила ему несколько иное поприще. Быть может, стремясь сделаться поэтом в том роде, которому обязаны своей славой Данте и Петрарка, Боккаччо и не достиг бы той высоты, какой он достиг как прозаик, как рассказчик. При более систематическом образовании он легко мог отдаться писанию никому не нужных стихов на латинском языке, как это было с Петраркой в позднейший период его поэтической деятельности. Напротив, тот образ жизни, который Боккаччо должен был вести в молодости, и его странствования из города в город в качестве купеческого приказчика дали ему возможность лично познакомиться со многими местностями и в Италии, и за пределами ее; частые встречи с людьми самых разнообразных положений и при весьма различных обстоятельствах открывали ему широкое поле наблюдения людских характеров, свойств и слабостей. Весьма вероятно, что именно во время этих странствований ему пришлось услышать фабулы значительной части рассказов «Декамерона», которые он затем украсил еще цветами своей фантазии, а в некоторых из этих рассказов описаны приключения, бывшие с ним самим.

По мнению первоначальных биографов, Боккаччо во время своего пребывания в конторе купца попал даже по торговым поручениям в Париж и прожил там довольно долго, что дало ему возможность ознакомиться и с французским языком, и с французскими нравами. Позднейшие биографы, однако, приводят несколько доказательств, опровергающих возможность такого пребывания в Париже, и вопрос этот остается нерешенным.

Однако как ни были интересны для молодого купеческого ученика эти путешествия, Боккаччо не мог примириться и освоиться с торговой деятельностью, и отец, вероятно, убедившись в бесполезности дальнейшего принуждения его к занятию торговлей, взял его от купца, который, конечно, тоже тяготился неисправным учеником.

Но, как человек практический и стремящийся к достижению богатства, старик Боккаччо желал, чтоб сын его избрал во всяком случае прибыльный род деятельности, и заставил Джованни заняться изучением канонического права, потому что эти знания открывали в то время путь к почетным и выгодным местам.

Сначала этот переход, быть может, и понравился Джованни, но так как строго логические, сухие, не дающие материала для фантазии юридические науки никогда не могли удовлетворить поэта, то Боккаччо, конечно, очень скоро начал тяготиться и этого рода занятиями. Однако по воле его отца они продолжались около шести лет. Где именно занимался Боккаччо этими науками, в точности не определено. По одним данным, есть основание думать, что в Болонском университете, по другим – в Париже, но самое вероятное допустить, что он учился в Неаполитанском университете.

Так как все сведения о детстве и юности Боккаччо довольно запутаны, то трудно установить хронологический порядок событий. Для этого за исходный пункт следует принять встречу его в Неаполе с Фьяметтой, о которой мы будем говорить впоследствии; встреча эта определяется более или менее точно по данным, рассеянным в разных произведениях Боккаччо, а произошла она, когда Боккаччо жил в Неаполе уже более семи лет. Таким образом, мы можем установить следующие даты: Боккаччо родился в 1313 году; в 1320 году он поступил в школу грамматика Джованни да Страда, откуда около 1324 года перешел в коммерческую школу, а в 1326 году поступил в купеческую контору. В 1330 году он, вероятно по делам своего хозяина, переселяется в Неаполь, где в 1332 году оставляет торговую деятельность и занимается изучением канонического права; в апреле 1338 года ой в церкви Св. Лаврентия (Lorenzo) встречает в первый раз Фьяметту и вскоре затем прекращает свои научные занятия.

Детство и юность Боккаччо прошли, как мы видим, под давлением воли сурового отца, и это отразилось до некоторой степени не только на его взглядах, на его произведениях, но и на его характере. Нередко у него проявлялись слишком большая робость, недоверие к себе, к своим силам и своему таланту; он слишком унижал свои достоинства сравнительно с людьми, стоявшими даже ниже его, не говоря уже о его благоговейном поклонении Петрарке. Рядом с этим у него проявлялась чрезмерная обидчивость даже по ничтожным причинам и выражалась иногда в крайне резкой форме. Это не был характер мужественный, а скорее пассивный, женственный, всегда искавший опору в ком-нибудь выше и сильнее себя и потому так сильно поддававшийся влиянию Петрарки. Это могло быть и врожденное свойство характера, но, несомненно, оно усилилось под влиянием того гнета и нравственных испытаний, которые достались на долю Боккаччо в наиболее впечатлительные годы.

С переездом в Неаполь он, конечно, вступает на более самостоятельный путь, и мы теперь перейдем к этому периоду его жизни.

Глава II. В Неаполе

Тогдашнее значение Неаполя среди других итальянских городов. – Двор короля Роберта. – Влияние на Боккаччо топографических условий Неаполя. – Знакомство его с придворными кружками. – Политическое значение короля Роберта. – Принцесса Иоанна. – Смерть Роберта. – Распущенность нравов при дворе королевы Иоанны. – Убийство принца Андрея. – Нашествие венгров. – Бегство королевы Иоанны и мужа ее Людвига из Неаполя. – Возвращение их. – Мир с венгерским королем. – Николай Аччьяйоли и его политическое значение. – Знакомство Боккаччо с Аччъяйоли, открывающее ему доступ в высшие слои общества. – Образ жизни Боккаччо в Неаполе и его занятия литературные и научные.