Луций Анней Сенека. Его жизнь и философская деятельность

Мотивами писем к Луцилию служили вычитанные у других писателей, преимущественно эпикурейцев, мысли, случайные события в жизни самого Сенеки или его друзей. По поводу посещения театра Сенека рассуждает о вреде толпы для философа; пожар Лиона послужил поводом к рассуждению о том, что следует быть готовым к превратностям судьбы; посещение виллы, пришедшей в ветхость, – к рассуждению о преимуществах старости; праздник сатурналий – к проповеди умеренности и бедности и т. п. Сенека, как никто, умел философствовать по поводу какого-либо случая; недаром Квинтилиан замечал, что в философских сочинениях Сенеки слышится порой оратор. Форма сочинений Сенеки и особенно его писем в высшей степени изящна и проста. Сравнения его всегда необыкновенно метки, порою остроумны, порою поэтичны. Язык сжатый, образный и до того переполнен глубокомысленными афоризмами, что читать сочинения Сенеки сразу в большом количестве весьма утомительно. Его сочинения вызывают такой наплыв мыслей, что их нельзя читать бегло, но необходимо перечитывать по несколько раз. Это уменье так сжато и так метко выражать свои мысли особенно драгоценно в нравственной философии, где, если не выводится общей системы нравственности из основных положений, чего и нет у Сенеки, необходимо именно уменье высказать практически нравственную мысль, смутно чувствующуюся каждым, в такой форме, чтобы она сейчас же нашла отзвук в сердце читателя.

Как философ Сенека принадлежит к стоической школе, но мягкость его собственного характера и долгое изучение эпикурейцев смягчили крайности этой школы. И трудно сказать, что больше пленяет в философии Сенеки: возвышенность и даже некоторая суровость его идеалов, или гуманность и теплота при разборе человеческих чувств.

Как стоик Сенека бичует порок и призывает читателя к твердости, самообладанию и презрению к жизни. Но он не гонит живого чувства дружбы и любви и не находит слезы и сокрушения после утраты любимого человека – что он считает величайшим бедствием жизни – постыдною слабостью, лишь бы эти слезы были искренни и умеренны. Сенека проповедует бедность, но он не против богатства, лишь бы любостяжание не являлось душевною язвой, разъедающей нравственность, а отсутствие богатства не заставляло страдать до забвения высших интересов.

Как римлянин Сенека ценил храбрость и военную доблесть, но как философ он был миролюбив, и военное честолюбие Александра Македонского вызывает его строгие порицания.

Переписка Сенеки с Луцилием началась с 60 года и длилась до конца жизни философа (65 г.). Сперва переписка была оживленной, и, пока Сенека изучал Эпикура, он успел написать своему другу и ученику около тридцати писем. Эти первые письма короче последующих; каждое из них заключается афоризмом, вычитанным у какого-либо из философов-эпикурейцев, но по духу достойным назваться общефилософским. Эти афоризмы Сенека называет “ежедневными подарками” Луцилию и шутит, говоря, что он избаловал своего корреспондента, так что к нему нельзя являться иначе, как с подарком. Последующие письма длиннее, отвлеченнее и носят характер небольших философских этюдов. В самых последних письмах начинают слышаться разочарование, усталость и пессимизм, доходящие в сто третьем и сто пятом письмах (всего их было 124) до столь резких тонов мизантропии, что им мог бы позавидовать сам Шопенгауэр.

Что касается содержания писем к Луцилию, то это целый курс нравственной философии. Особенно подробно разработаны те ее вопросы, которые считаются наиболее важными у стоиков. Так, в письмах много говорится о бедности, о свободе воли, о борьбе с превратностями судьбы, о бессмертии души, о дружбе, но всего подробнее и всего больше говорится о смерти, о том, как следует встречать собственную смерть и как относиться к смерти близких людей.

Эти страницы писем к Луцилию тем более драгоценны, что впоследствии философ собственною смертью доказал, что его проповедь была не пустыми словами, но искренним убеждением сердца, сознательно проведенным в жизнь. Сенека является настоящим учителем смерти.

Мы приведем здесь главнейшие мысли Сенеки о смерти как для того, чтобы познакомить читателя с искусством философа выражать свою мысль в сжатых, но законченных афоризмах, так и потому, что звучащий в этих мыслях пессимизм есть конечный результат всех впечатлений, вынесенных им из его долгой, разнообразной и блестящей жизни.

В смерти нет страдания, – учит философ. “Причина страха смерти кроется не в самой смерти, но в умирающем. В смерти нет более тягостного, чем после смерти. Но ведь так же безумно бояться того, чего не испытаешь, как и того, чего не почувствуешь. А разве можно чувствовать то, через что совсем перестанешь чувствовать?” (письмо 30). “Приходит смерть: ее можно бы бояться, если бы она осталась с тобою. Но она неизбежно или не наступит, или свершится” (письмо 4). “В смерти нет страдания: ведь необходимо, чтобы был субъект, испытывающий его” (письмо 36).

Смерть не должна быть страшна, потому что мы уже знаем ее: “Уже потому что ты родился, ты должен умереть” (письмо 4). “Мы испытывали смерть до нашего рождения: ведь смерть – это небытие; каково оно, мы уже знаем. После нас будет то же, что было до нас. Если в смерти есть какая-либо мука, очевидно, она была уже и раньше, чем мы явились на свет. Но тогда мы не чувствовали никаких страданий. Скажу так: не нелепо ли думать, что светильнику хуже после того, как его погасят, чем до того, как его зажгут. Мы тоже загораемся и гаснем. В этот промежуток времени мы испытываем некоторое страдание. Вне его по обе стороны должен быть полный покой. Вся ошибка в том, что мы думаем, будто смерть только последует за жизнью, тогда как она и предшествовала ей” (письмо 54).

Смерть неизбежна, а потому мы не должны ее бояться: “Мы боимся не смерти, но мысли о смерти, потому-то от смерти мы всегда одинаково далеки. Итак, если смерти бояться, ее следует бояться постоянно; ибо какой же час изъят от ее власти?” (письмо 30). “Часто мы должны умереть, и не хотим; умираем и все-таки не хотим. Конечно, все знают, что когда-нибудь придется умереть, однако когда наступает час смерти, прячутся от нее, дрожат и плачут. Но разве не нелепо плакать о том, что не жил тысячу лет тому назад? И одинаково нелепо плакать и о том, что не будешь жить тысячу лет спустя. Ведь это одно и то же. Не было и не будет” (письмо 77). “Мы недовольны судьбой, но что справедливее: чтобы мы подчинялись законам природы или чтобы она подчинялась нам? А если так, не все ли равно, когда ты умрешь, коль ты в любом случае должен умереть. Надо заботиться не о том, чтобы долго жить, но чтобы жить достаточно” (письмо 93).

Смерть есть явление справедливое: “Неблагоразумно печалиться, во-первых, потому, что печалью ничему не поможешь; во-вторых, несправедливо жаловаться на то, что теперь случилось с одним, но ожидает и всех других; в-третьих, нелепо грустить, когда и тот, кто теперь скорбит, сам скоро последует за оплакиваемыми” (письмо 99).

Смерть не есть уничтожение, но только видоизменение: “Все кончается, ничего не гибнет. И смерть, которой мы так боимся и ненавидим, только видоизменяет жизнь, а не отнимает ее. Наступит день, когда мы снова выйдем на свет, и как знать, быть может, многие не захотели бы этого, если бы не забыли о прежней жизни!” (письмо 36).

Смерть есть избавление от жизненных невзгод: “Безразлично, когда умереть – рано или поздно. Кто живет – во власти судьбы; кто не боится смерти, – избежал ее власти” (письмо 70). “Так близка свобода, и все-таки есть рабы! Знай, что если ты не хочешь, ты должен будешь умереть. Так сделай своим то, что в чужой власти” (письмо 77). “Величайшее благо жизни в том, что есть смерть. Важно жить хорошо, а не долго. Часто даже все благо в том, чтобы не долго жить (письмо 101). “Кто умер, не чувствует страданий” (письмо 99). “Если обращать внимание на горести, то жизнь долга даже для отрока; если же на скоротечность, – она коротка и для старца”. “Кто рано кончил путь жизни – счастлив, ибо жизнь не есть благо или зло сама по себе, но только арена для блага и зла” (письмо 99).

В жизни нет ничего, что привязывало бы к ней: “Что заставляет жить? Наслаждения? Но ты ими пресыщен. Ты все перепробовал в жизни. Чего – тебе жаль? Друзей и родины? Но разве ты ценишь их хотя бы во столько, чтобы ради них позднее поужинать? Тебе жаль покинуть мясной рынок… Ты боишься смерти, но разве твоя жизнь не есть сама смерть? Но, возразят мне, мы хотим жить, потому что живем праведно; мы не хотим бросать наши обязанности, которые налагает на нас жизнь, так как мы отправляем их хорошо и искусно. Как? Вы не знаете, что одна из обязанностей, налагаемых жизнью, состоит в смерти. К тому же вы не оставите ни одной из ваших обязанностей: ведь число их неопределенно. Совершенно все равно, когда кончишь жизнь, лишь бы кончить ее хорошо” (письмо 77). “Чтобы равнодушнее смотреть на жизнь и смерть, думай каждый день о том, сколь многие цепляются за жизнь совершенно так, как цепляются за колючие тернии утопающие в быстром течении реки. Сколь многие колеблются между страхом смерти и мучением жизни: и жить не хотят, и умереть не умеют” (письмо 4).

Сенека, как и другие философы стоической школы, научая презирать смерть, советовал в иных случаях прибегать к самоубийству. В письмах к Луцилию есть целый ряд примеров мужественного самоубийства, исторических или из современных Сенеке городских происшествий. Сенека восхищается упорством, с каким самоубийцы преследовали свою цель. Но особенно характерен рассказ Сенеки о самоубийстве некоего Марцеллина, решившегося на него вследствие неизлечимой, хотя не опасной болезни. “Разделив свое имущество между друзьями и наградив рабов, Марцеллин умер, не прибегая ни к мечу, ни к яду: в течение трех дней он ничего не ел и приказал раскинуть в своей спальне шатер. Там он поставил ванну и в ней подолгу сидел, все подливая теплой воды, и таким образом мало-помалу совершенно истощал свои силы, притом, как он сам говорил, не без известного наслаждения, вроде того, какое доставляет легкое головокружение, когда душа покидает тело”.

Замечательно, что смерть, которую избрал себе Сенека, как мы сейчас увидим, несколько напоминает смерть Марцеллина.

ГЛАВА XI

Заговор Пизона. – Смерть Сенеки

Видя в Сенеке немой протест своему поведению, Нерон не мог не ненавидеть его. То же обстоятельство, что некогда он был многим обязан философу, тем более заставляло желать смерти Сенеки, а так как Нерон не привык дожидаться естественной смерти тех, кого он не желал видеть живыми, то он и воспользовался первым случаем, чтобы погубить Сенеку. Случай скоро представился, так как придворные льстецы, зная, сколь ненавистен Нерону философ, не замедлили обвинить Сенеку в участии в неудавшемся заговоре Пизона против императора (это тот самый Пизон, на которого доносил раньше Роман).

Последние дни жизни Сенеки, с момента его обвинения и до смерти, так художественно описаны у Тацита, что мы позволяем себе воспроизвести здесь, с необходимыми лишь замечаниями, рассказ историка.

“Наконец наступила очередь умереть и Аннею Сенеке. Смерть его была особенно приятна императору, не потому, впрочем, чтобы было доказано участие Сенеки в заговоре, но потому, что она давала повод совершить при помощи меча то, что не удалось сделать при помощи яда. Для обвинения Сенеки достаточно было слов Наталиса (доносчика, раскрывшего заговор Пизона), что Пизон посылал его к Сенеке во время болезни, чтобы спросить его, почему Сенека не хотел принять Пизона, и предложить Сенеке поддерживать дружбу с Пизоном более частыми свиданиями. Сенека ответил на это, что частые разговоры и свидания между ними он не находит полезными для обоих, но что вообще он связывает свое спасение с безопасностью Пизона. Один из трибунов стражи, Граний Сильван, был тотчас же послан к Сенеке спросить, происходил ли в действительности между ним и Наталисом такой разговор. Сенека в это время случайно или с умыслом только что приехал из Кампании и остановился в одной из своих загородных вилл, верстах в четырех от Рима. Трибун приехал на виллу к вечеру, велел солдатам окружить ее и, застав Сенеку за ужином вместе с его женою, Помпеею Паулиною, и двумя друзьями, передал ему приказание императора.

Сенека отвечал, что Наталис действительно приходил к нему от имени Пизона спросить, почему он не принимал его, и что он ссылался на нездоровье и потребность в покое, но что он, Сенека, не имел никаких причин предпочитать спасение частного человека собственной безопасности, что лесть совсем не в его натуре и что это лучше всего известно самому Нерону, который гораздо чаще имел случай испытать свободомыслие Сенеки, чем его услужливость. Трибун сообщил эти слова Сенеки императору в присутствии Поппеи и Тигеллина, советчиков Нерона в его зверствах. Тот спросил трибуна, готовится ли Сенека к добровольной смерти. Но трибун ответил, что он не мог уловить ни тени страха или печали ни в речах, ни в лице философа. На это последовал приказ вернуться на виллу с приказом умереть. Историк Фабий Рустик сообщает, что Сильван вернулся не по старой дороге, но заехал сперва к Фению Руфу (префекту, главному начальнику стражи) и спросил, должен ли он повиноваться приказаниям цезаря; но Фений Руф, объятый общим малодушием, посоветовал исполнить то, что приказано. Сильван же сам был в числе заговорщиков и увеличивал свои преступления тем, что разносил мщение цезаря соучастникам. Однако сам он не имел храбрости еще раз видеть Сенеку и говорить с ним и послал к нему одного из центурионов возвестить смерть.

Сенека, нисколько не смутившись, потребовал таблички для составления завещания. Когда же центурион отказал ему в этом, он обратился к своим друзьям со следующей речью: “Коль мне запрещено отблагодарить вас подарками, завещаю вам единственное, что мне осталось, но вместе и самое драгоценное – мой образ жизни.

Если вы будете помнить то, что было хорошего в моей жизни, то ваше постоянство в дружбе будет для вас источником вечной славы”. Друзья Сенеки залились слезами; он успокаивал их и призывал к мужеству ласково, но с некоторою суровостью, говоря: “Зачем же были наши уроки мудрости? Где же ваш разум, в течение стольких лет мужественно приучавшийся переносить превратности судьбы? Разве жестокость Нерона еще кому-нибудь неизвестна? И кого же еще оставалось убить императору после того, как он убил свою мать и своего брата, как не прежнего воспитателя и наставника?”

Говоря таким образом, обращаясь ко всем присутствующим, Сенека обнял свою жену и, немного растроганный зрелищем собственного несчастья, стал уговаривать ее утешиться в печали и не считать ее безграничной, но искать себе утешения в созерцании добродетельной жизни своего мужа. Паулина возражала, что и она хочет умереть вместе с мужем, и требовала, чтобы ее пронзили мечом. Сенека не хотел отнимать у нее этой славы, а также опасался, чтобы жена его, оставшись без поддержки, не подверглась худшим оскорблениям. Поэтому он сказал ей: “Я указывал тебе на утешения, какие может дать жизнь; но ты предпочитаешь умереть. Я не буду противиться. Умрем же вместе с одинаковым мужеством, но ты с большею славою”. После этих слов оба вскрыли себе жилы на руках. У Сенеки, истощенного старостью и строгим образом жизни, кровь вытекала очень медленно; чтобы ускорить ее истечение, он приказал открыть жилы также на ногах и на коленях. Утомленный жестокою болью и боясь смутить свою жену видом своих мучений, а также и сам опасаясь мучения при виде ее страданий, Сенека велел перенести себя в другую комнату. Там он с красноречием, не покинувшим его даже в последний момент, призвал писцов, диктовал им многое, чего я, однако, не решаюсь повторить здесь.

Нерон не имел никакой личной ненависти против Паулины и, боясь упреков в излишней жестокости, приказал спасти ее. По настояниям воинов, рабы и вольноотпущенники перевязали ей жилы и остановили кровь, неизвестно, впрочем, с ее ли согласия. Ибо, так как в обществе склонны верить только дурному, то были и такие, которые уверяли, что пока она боялась жестокости

Нерона, она искала славы умереть вместе с мужем, когда же ей была подана надежда на его милость, в ней проснулось желание жить. После этого она прожила еще несколько лет, храня уважение к памяти мужа; но бледность ее лица и членов доказывала, что она потеряла очень много крови. Между тем Сенека, так как истечение крови у него шло медленно и смерть не наступала, попросил Стация Аннея, своего друга и опытного врача, дать ему яд, приготовленный на всякий случай заранее. Это был тот яд, которым афиняне отравляли осужденных на смерть. Сенека принял, но напрасно, так как тело его уже похолодело, и яд не производил своего действия. Тогда он вошел в горячую ванну и, обрызгав водою окружавших его рабов, сказал, что это – возлияние Юпитеру Освободителю. В ванне он задохнулся от горячих паров. Его тело было вынуто из нее и предано сожжению без всяких торжественных обрядов. Так завещал он незадолго перед смертью. Завещание это было найдено среди его рукописей.

В Риме по поводу смерти Сенеки говорили, что Субрий Флавий со своими центурионами тайно решили, не без ведома самого философа, что в случае, если бы заговор Пизона удался и Нерон был убит, власть должна перейти к Сенеке как к человеку, призываемому на престол блеском его добродетелей. Приводилась даже фраза Субрия, что немного выиграл бы Рим, если бы вместо гитариста вступил на престол комедиант. В этих словах был намек на то, что как Нерон выступал публично в качестве певца под аккомпанемент гитары, так Пизон выступал в качестве трагического актера…”.

Сенека умер в апреле 65 года.

ГЛАВА XII

Сенека как государственный деятель, человек и писатель. – Сходство его идей с христианскими. – Отношения к Сенеке первых христианских писателей, романских и германских историков. – Русские переводы сочинений Сенеки

В истории и литературе значение Сенеки замечательно в трех качествах – он интересен как государственный деятель, как человек и как писатель.

Государственная деятельность Сенеки стала всецело достоянием истории. Она не была яркой; с его именем не связано никаких социальных или экономических реформ; живя при дворе тирана, Сенека ограничивался скорее пассивной ролью, сдерживая дурные порывы Нерона; малейшая самостоятельность Сенеки возбудила бы подозрение в императоре и преждевременную отставку, если не смерть. Но государственная деятельность Сенеки была весьма благотворна. Всего лучше она оценена приведенным выше отзывом Траяна, что редкий император превосходил Нерона в первые пять лет его царствования, и желанием Субрия Флавия возвести на престол Сенеку. И действительно, все заслуги начала Неронова царствования должны быть всецело отнесены на счет Сенеки.

Как человек Сенека отличался цельностью и полнотой. Ему были доступны почти все человеческие чувства: оттого, между прочим, его сочинения по нравственной философии и производят такое впечатление на читателя. Пылкий и увлекающийся смолоду, Сенека был не чужд даже далеко не философских чувств. В своем трактате “О спокойствии душевном”, посвященном Серену, Сенека открыто сознается, что порочные стремления порою обуревают его. “Они подстерегают меня, чтобы захватить меня врасплох, наподобие врагов, с которыми нельзя воевать ни открытым оружием, как в бою, ни жить в покое, как в мирное время. Я воздержан, одеваюсь скромно, веду трезвую жизнь, но порою зрелище богатства и роскоши прельщает меня; я отхожу от него, хотя не с завистью, но с грустью в сердце; мне приходит на мысль, не есть ли этот дворец, из которого я выхожу, истинным обиталищем счастья. Я не испытываю морских бурь, но постоянно страдаю от морской болезни: я не болен, но я не чувствую себя здоровым”. Упорной работой над самим собой, самовоспитанием Сенека к старости достиг полного бесстрастия. Но это не было холодным бесстрастием отжившего свой век старика, проповедующего умеренность и воздержание только потому, что уже сам не в силах вести роскошную жизнь, но убеждение сердца, положившего свои идеалы и свои вкусы в отвлеченном и добродетельном образе жизни. Искреннее участие и отзывчивость по отношению к друзьям, и в особенности нежная предупредительность к жене, подтверждают, что до глубокой старости Сенека сохранил чуткими самые нежные струны своего сердца.

В своей деятельности Сенека не был фанатиком. Он не посвящал своей жизни определенной идее; но именно мягкость его характера делала его особенно обаятельным для современников, гармонически дополняя несколько суровое величие его стоической проповеди и вполне согласной с нею жизни, а главное – смерти. В римской истории Сенека всегда будет ярким, светлым лучом на темном фоне разврата и продажности эпохи императоров. Наш поэт А. Майков имел полное право вложить в уста Сенеки следующие прекрасные стихи:

Творец мне разум строгий дал,Чтоб я вселенную изведал,И что в себе и в ней познал, —В науку б поздним внукам предал.Послал он в встречу злобу мне,Разврат чудовищный и гнусный,Чтоб я, как дуб на вышине,Средь бурь окреп в борьбе искусной,Чтоб в массе подвигов и делЯ образ свой запечатлел…Я все свершил. Мой образ вылит.Еще резца последний взмах,И гордо встанет он в веках.

Личность Сенеки вполне подходит под его собственное определение тех великих людей, которые живут и по смерти памятью о своих делах и жизни.

Но еще важнее для нас значение Сенеки-писателя. Прежде всего, поражают необыкновенная его плодовитость и разносторонность. До нас не дошло и трети всех сочинений философа; но то, что дошло, занимает три тома мелкой печати и том трагедий. Кроме философских трактатов, Сенека писал естественноисторические исследования, сочинения по виноградарству, по географии (описание Индии и Египта) и, наконец, стихи. Эрудиция Сенеки поразительна. Форма его философских сочинений по ясности изложения составляет приятный контраст с мелочной придирчивостью и игрою слов греческих писателей и туманным изложением немецких философов. Немало также подкупает в его пользу его искренний тон. Квинтилиан сообщает, что его манера писать так нравилась римской молодежи, что она не хотела читать других писателей. Сам Тацит отчасти подражает его слогу. Идеи Сенеки всегда высоко гуманны и отличаются глубиной и знанием человеческого сердца. Выше мы приводили его гуманные взгляды на рабов – можно бы привести множество выписок, где он говорит о прощении врагам, о преданной любви к ближнему. Сенека является одним из убежденнейших в бессмертии души писателей. В письмах к Луцилию есть одно место, из которого можно видеть, что у Сенеки понятия о Божестве и о Святом Духе были почти тождественны христианским. Вот это место:

“Бог близок к тебе; Он с тобою; Он в тебе. Да, о Луцилий, это так: в нас обитает Святой Дух, блюститель и страж всякого блага и зла внутри нас… Никто не может быть хорошим без Бога: кто может стать выше судьбы без его помощи? Только Бог подает нам прекрасные и возвышенные советы. В каждом доблестном муже

Бог обитает, хотя неизвестно какой.

Если тебе случалось попасть в рощу из старых деревьев, переросших свою обычную вышину и в которой небо скрыто сенью переплетающихся между собою ветвей, то строгая таинственность этого места и восхищение перед такой густой и непроницаемой сенью, наверное, располагали тебя к вере в божество… И если ты встретишь человека, остающегося бесстрашным среди опасностей, чуждого страстей, счастливого в самых бедственных обстоятельствах, относящегося к людям как высший и к богам как равный, разве не охватит тебя благоговение перед ним? Разве ты не подумаешь о нем, что это существо высшее и не может быть подобно тому жалкому телу, в котором обитаешь. На него снизошел Дух Божий… Как лучи солнца достигают земли, но постоянно находятся там, откуда посылаются, так и великий Святой Дух, снизошедший на такого человека, чтобы мы легче могли познать Божество, хотя и живет среди нас, но тяготеет к своему источнику”.

Неудивительно, что Тертуллиан находил в сочинениях Сенеки много христианских мыслей. Позднее Лактанций, сделав несколько выписок из Сенеки, замечает, что невозможно даже христианину более истинно говорить о Боге, чем писал о нем Сенека. Святой Иероним прямо причисляет Сенеку к числу христианских писателей и вносит его в список святых, ссылаясь на ходившую тогда в обществе переписку Сенеки с апостолом Павлом. О переписке этой упоминает также и блаженный Августин, а в средние века Сенеку цитировали на соборах. При ближайшем рассмотрении, впрочем, оказалось, что упомянутая переписка – только плод школьных упражнений средневекового писателя, умевшего подделаться под стиль Сенеки. Тем не менее, интерес и уважение к Сенеке никогда не угасали и не уменьшались у западных писателей.

Наряду с такой славой и восхвалением шла, впрочем, и реакция. Квинтилиан критически относился к слогу Сенеки, находя в нем признаки упадка истинного красноречия; Дион Кассий, или, вернее, византийский монах Ксифилин, в изложении которого дошла до нас эта часть истории Диона Кассия, подверг порицаниям общественную деятельность и нравственный облик философа. Дидро, которому принадлежит до сих пор лучшая монография о Сенеке, объясняет нападки Ксифилина тем, что он как представитель восточной церкви хотел унизить писателя, причисленного западною церковью чуть не к лику святых. Сверх того, Дион Кассий по своим политическим убеждениям считал высшей государственной формой абсолютную монархию. В сочинениях же Сенеки, да и в его общественной деятельности, высказывается много симпатий к республиканским формам.