Шакьямуни (Будда). Его жизнь и религиозное учение

Он решил покинуть свои дворцы, жен, сына, только что родившегося у него, и удалиться в уединение, чтобы там обдумать причины зла, смущающего людей, и найти средство если не уничтожить это зло, то, по крайней мере, смягчить его.

Это решение, разрушая честолюбивые замыслы и надежды, возлагаемые Шуддходаной на своего наследника, не могло понравиться ни царю, ни всему гордому роду Шакьев, которые относились к отшельникам с крайним пренебрежением и презрением и нисколько не уважали их. “Нельзя и требовать этого уважения, – говорил впоследствии Шакьямуни, – от потомков Кшатрия, благородного и высокого рода”.

Царь всеми доступными ему средствами пытался отклонить Сиддхартху от принятого им решения. Он окружил его еще большим великолепием, приказал развлекать его танцами, пением, играми, надеясь, что эти средства отвлекут царевича от гнетущих его мозг мыслей и он забудет о них.

Но не смотря ни на что царевич остался непреклонен и в одну ночь, после роскошного празднества, тайно покинул дворец, сопровождаемый только своим верным Чанной. На своем любимом коне Кантаке скакал он в продолжение целой ночи и только на рассвете остановился на берегу реки Аномы, в окрестностях города Кумнигары, в стране Маллаав. Здесь он отдал свои драгоценности и коня слуге и отправил его обратно в Капилавасту.

Так повествуют буддийские легенды о душевном кризисе Сиддхартхи. И действительно, весьма возможно, что однообразие бездеятельной жизни и пресыщенность наслаждениями возбудили в богато одаренной натуре царевича стремление нарушить эту жизнь, вызвало в нем жажду борьбы ради достижения высших целей. Безграничная доброта и искреннее сострадание к человеку, о которых свидетельствует все учение Сиддхартхи, также могли послужить побудительными мотивами покинуть светскую жизнь. Он, конечно, ясно сознавал невозможность достигнуть желанных целей среди суеты мирской жизни и ничего не дающих, кроме утомления, наслаждений, и потому принял решение, как требовали понятия того времени, порвать все родственные и семейные узы и в уединении отыскать желанное осуществление заветных стремлений.

Но вместе с тем, наравне с хорошими побуждениями, здесь могли играть роль и другие менее блестящие стороны человеческого характера, и весьма возможно, что принятое Сиддхартхой решение было естественным результатом политических условий его родины, а так же, как предполагает профессор Васильев, семейных неурядиц.

Дело в том, что отчизна Сиддхартхи, Капилавасту, и несколько других мелких самостоятельных государств и вольных городов Средней Индии являлись не более, как уцелевшими остатками существовавшего некогда союза государства и городов. Эти небольшие владения по своему географическому положению с течением времени мало-помалу входили в состав постепенно усиливавшихся царств Кошалы и Магадхи, находившихся в центре Средней Индии. Как то, так и другое государства стремились образовать одну общую монархию. Государи Кошалы сильно стеснили граничащее с их владениями царство Капилавасту с его западной и юго-западной границы. Они даже охотились на земле Шакьев, как на своей собственной, а современник Шуддходаны и Сиддхартхи насильно заставил Шакьев выдать за себя девицу из их рода по имени Моли, что было против обычая, издавна практиковавшегося у потомков Икшвакулы, – не выдавать девушек своего рода замуж в чуждый род, а также не брать себе жен из чужого рода. Это насилие было тем более оскорбительно для гордого рода Шакьев, что государи Кошалы не могли похвалиться своими предками: они происходили из низкой касты.

Шакьи чувствовали свое бессилие и на притеснения и унижения своего рода могли отвечать только чувством глубокой ненависти к притеснителям.

При таких-то обстоятельствах наследник Шуддходаны отказался от своих прав на престолонаследие – бегство Сиддхартхи как раз совпадает со временем нанесенного его роду оскорбления. Сиддхартха, конечно, хорошо сознавал непрочность политического положения своей родины и предвидел скорое ее падение, что действительно и случилось еще при жизни Сиддхартхи.

Но какие бы ни были причины, побудившие царевича принять решение отдаться служению человечеству, оно далось ему, конечно, не без тяжелой нравственной борьбы. Мирская жизнь представляла для него так много привлекательного, что отрешиться от нее раз и навсегда было нелегко, – ему пришлось покинуть могущество, власть, честь, славу, богатство, любовь, – одним словом, все, что делает жизнь человека прекрасной, и изменить это спокойное существование на суровую и аскетическую жизнь отшельника; но как бы то ни было, Сидцхартха расстался навсегда со своим прежним положением и сделался отшельником.

Прибыв в окрестности города Кушинагары, он прежде всего обменялся со встретившимся ему нищим своим царским одеянием, оставив для себя только желтый охотничий плащ, который он постоянно носил (желтый цвет был присвоен в Индии одежде членов царских фамилий), и обрезал свои длинные волосы (тоже – знак высокого и благородного происхождения).

Он пробыл в окрестностях Кушинагары семь дней, обдумывая, куда направить ему дальнейший путь, и наконец решил направиться к городу Раджагрихе. Сиддхартха, конечно, слышал об отшельниках, живших вблизи этого города и славившихся своей мудростью.

Прибыв сюда, он сперва вступил в общество произвольных тружеников и сделался преврачумкой (так назывались люди, покидавшие мир с душеспасительной целью) под именем аскета Гаутамы.

Под руководством тружеников он усердно принялся изнурять свое тело жестокими истязаниями, с величайшим терпением переносил зной полуденного солнца и холод тропических ночей, бури и дожди, голод и жажду, и вообще все, что предписывалось правилами аскетизма для умерщвления плоти, но в конце концов увидел, что все эти истязания нисколько не приближают его к желанной цели; он убедился в их бесплодности, и пыл к аскезе охладел в нем; он покинул общество произвольных тружеников и перешел к созерцателям, последователям философии Санкхьи.

Во главе созерцателей в то время стояли два брамина – Алара и Уддаха. Как мы знаем, все усилия созерцателей устремлены были к достижению бесстрастия: они думали, что достигнут совершенства, приучая душу к твердому и безмятежному покою.

Спокойный образ жизни созерцателей очень понравился Сиддхартхе, и он решился пробыть среди них возможно долгое время. Под их руководством царевич постепенно стал усваивать метод их усовершенствования; он прошел все степени символической лестницы мистических созерцаний, с помощью которых постепенно умиротворял свой дух, научился освобождать его от чувственных волнений и мыслей, предохранять его от влияния внешних впечатлений и водворять в нем непоколебимый покой.

Целые дни проводил Сиддхартха в бездействии, с наслаждением погружаясь в мечтательный мир, и так полюбил это занятие, что не оставлял его в продолжение всей своей жизни.

Но и учение созерцателей не удовлетворило Сиддхартху; он не мог согласиться с главным принципом их учения, что душа созерцателя, его “я”, восходя по степеням созерцания, остается неизменной, и что в самых выспренних самопогружениях, когда прекращается всякая деятельность и всякое движение в душе, “я” могло также существовать.

Поэтому он покинул и созерцателей и решил в одиночестве совершить труд предварительного подвижничества.

Он направился на юг Магадхи и поселился в окрестностях города Гаи, в лесу, вблизи деревни Урувелы. Здесь он в полном уединении с большей страстью стал предаваться столь полюбившимся ему созерцаниям.

В одно из подобных самосозерцаний Сиддхартха, наконец, нашел разрешение всех мучивших его ум и совесть вопросов, разрешение, которое он тщетно искал до сих пор. Он понял, наконец, и разгадал тайну страданий, удручающих человека; он нашел и средство к избавлению его от этих страданий. В этом мгновенном разрешении мучивших Сиддхартху вопросов нет ничего удивительного и сверхъестественного: люди, одаренные чувствительной и восприимчивой натурой, с сильно развитой фантазией, способны переживать подобного рода ощущения и под влиянием сильного нравственного или умственного возбуждения или потрясения, под влиянием внезапно озарившей их мысли при этом возбуждении они приходят к решению занимавших их ум вопросов, находят ответы на эти вопросы. Сиддхартха-Гаутама, как и большинство индусов, обладал крайне чувствительной и восприимчивой натурой и пылкой фантазией, отшельническая жизнь могла только развить в нем эти качества, и весьма возможно, что при одном из сильных психических экстазов в его мозгу могла зародиться идея, разом осветившая, как ему казалось, все то, что до того времени было для него темным и неясным. С этого времени Сиддхартха-Гаутама сделался Буддой, т. е. просвещенным, а со временем его восторженные поклонники совместили в нем все совершенные нравственные, умственные и физические качества, какие только возможно допустить в человеке. Сам новоявленный Будда не думал так высоко о себе, но, тем не менее, был глубоко убежден в верности и основательности открытых истин и надеялся, что с помощью их ему удастся искоренить предрассудки и заблуждения рода человеческого. Он смотрел на себя только как на единственного и общего руководителя в духовной жизни и мудрого наставника в изыскании истины. Рассмотрев всесторонне озарившую его идею, Шакьямуни выработал свой собственный взгляд как на философию, так и на аскетику, и составил новое учение, значительно отличавшееся от существовавших при нем философско-религиозных систем.

Легенды повествуют, что Шакьямуни долго обдумывал вопрос, должен ли он возвестить достигнутое им с таким трудом знание человечеству, скованному цепями неведения и греха, или нет, и что, наконец, движимый состраданием к страждущему миру, решился возвестить ему свое учение.

Глава II. Сущность учения Шакьямуни

Сходные черты учения Шакьямуни и браминов. – Догматическая часть его: четыре истины о страдании и избавлении от них. – Нирвана. – Закон непостоянства. – Закон воздаяния и справедливости. – Мораль или аскетика учения. – 10 нравственных правил. – 10 цепей. – Отношение к кастам. – Взгляд на некоторые вопросы метафизики. – Форма изложения учения. – Односторонность учения Шакьямуни

Учение свое Шакьямуни разделил на три части: теорию или догматику, нравственность или аскетику и практику или созерцание. По своей сущности учение Шакьямуни являлось собственно логическим выводом из учения браминов и выделившейся из брахманства философии Санкхьи. Его учение также проникнуто мыслью, общей всем индусам и не чуждой всем вообще людям в известные моменты душевного состояния, о ничтожестве жизни и о том, что род человеческий обречен на страдания. Шакьямуни только развил эту идею более глубоко и приложил ее ко всему, что имело какую бы то ни было форму существования. Все его учение сосредоточивается преимущественно на этом одном чувстве ничтожества жизни и стремления освободиться от нее, – с ней он является на проповедь своего учения и с ней и умирает.

Также нет большого различия между стремлениями браминов к поглощению души в соединении с вечным – Брахмой и конечным пунктом учения Шакьямуни – уничтожением, погашением души в нирване, между требованиями браминов насильно убить в себе все чувственные порывы жестокими самоистязаниями и созерцанием и требованием Шакьямуни уничтожить их одним только самосозерцанием. Наконец, признаваемые обоими учениями верование в переселение душ и закон воздаяния были также общими чертами учения браминов и учения Шакьямуни.

Но этим сходство и ограничивается.

В дальнейшем развитие учения Шакьямуни является вполне самостоятельным и несогласным с догматами браминской теологии. Шакьямуни совершенно отрицал браминский центр бытия, мировую душу, Брахму; он понял, что сущность бытия браминов – не что иное, как отвлеченное представление, пустота, и что на самом деле существуют только дробные явления, не имеющие никакой устойчивости, подвергнутые вечному изменению.

Отсутствие постоянства в мировой и земной жизни составляет одну из максим учения Шакьямуни и, по его мнению, есть величайшее из всех зол – это “огонь, пожирающий весь мир”.

Слова его, когда он касался этой максимы, поражают своею безнадежностью и горьким, печальным тоном. Он говорит: “Сложное должно рано или поздно распасться, родившееся – умереть. Явления исчезают одно за другим, прошедшее, настоящее и будущее уничтожаются, все преходяще, над всем закон разрушения. Быстрая река течет и не возвращается, солнце безостановочно совершает свой путь, человек переходит из предшествовавшей жизни в настоящую, и никакие силы не в состоянии возвратить его прошедшую жизнь. Утром мы видим какой-нибудь предмет, к вечеру уже его не находим. Зачем гнаться за призрачным счастьем? Иной стремится изо всех сил достигнуть его в настоящей жизни, но тщетны его усилия; он бьет палкой по воде, думая, что, расступившись, вода останется в таком положении навсегда. Смерть владычествует над всем миром и ничто: ни воздух, ни моря, ни пещеры, никакое место во вселенной не скроет нас, ни богатства, ни почести не защитят нас от нее; все земное должно рассеяться, исчезнуть. Перед смертью все равны – богатый и бедный, благородный и низкий; умирают и старые, и молодые, и люди средних лет, младенцы и даже зародыши в утробе матери; умирают все без разбора и срока. Мы идем к смерти прямой и верной дорогой. Тело человека, произведение четырех стихий, есть скудельный сосуд, распадающийся на части при первом сильном толчке. В течение всей жизни оно служит источником страстей, волнений и мучений. Наступает старость, а вместе с ней являются и болезни – старик мечется в предсмертных судорогах, как живая рыба на горячей золе, пока, наконец, смерть не кончит его страданий. Жизнь то же, что созревший плод, готовый упасть при первом порыве ветра; каждое мгновение мы должны опасаться, что течение ее прекратится подобно тому, как прекращаются гармонические звуки арфы, когда струны ее лопаются под рукой музыканта”.

Но и смерть не освобождает человека от мира страданий и постепенного изменения, – он вновь возрождается к новой жизни и вновь умирает, и так без конца вращается колесо перерождений, и от этого круговорота есть одно только прибежище и защита – нирвана. К нирване должен стремиться всякий, кто хочет освободиться от мира страданий; к ней должны быть направлены все помыслы человека – она вожделенная цель для всех людей. “Нирвана – это вода жизни, утоляющая жажду пожеланий, это лечебница, врачующая от всякого рода страданий”.

“После беспрестанного круговорота в бесчисленных формах существования, после бесчисленных перемен состояний, после всех трудов, беспокойств, волнений, страданий, неразлучных с переселениями души, мы, наконец, свергаем с себя узы страстей, освобождаемся от всякой формы существования, времени и пространства и погружаемся в покой и безмолвие, в убежище от всех печалей и страданий, в ничем не нарушаемое благополучие – нирвану”.

Итак, Шакьямуни, придя к убеждению, что всякое бытие есть страдание, учил, что для уничтожения страдания должно уничтожить самое бытие, разрушить его до основания, “погасить в нирване”.

Но каким же образом можно было достигнуть этого состояния совершеннейшего покоя? Познанием четырех высоких истин, открытых Шакьямуни и лежавших в основании его учения – истины страдания, истины происхождения страдания, истины уничтожения страдания и истины о пути, ведущем к уничтожению страдания.

В первых двух истинах он излагает теоретическую часть своего учения, а в двух последних – практическую: о необходимости избавления от страданий и о средствах к избавлению от них.

Сам Шакьямуни так излагает эти четыре истины: “Братья, мы блуждаем по печальному, пустынному пути перерождений только потому, что не знаем четырех истин спасения. Вот, братья, высокая истина страдания: рождение есть страдание, старость есть страдание, болезнь есть страдание, смерть есть страдание, разлука с людьми любимыми есть страдание, близость людей нелюбимых есть страдание, недостижимость желаний есть страдание (короче, все существование индивидуума есть страдание). Вот, братья, высокая истина о происхождении страдания: это – жажда бытия (танха), ведущая от перерождения к перерождению, это – влечение к удовлетворению чувственности, влечение к индивидуальному счастью. Вот, братья, высокая истина об уничтожении страдания – это совершенное уничтожение жажды бытия, уничтожение вожделений; их должно уничтожить, отрешиться от них, положить им предел. Вот, братья, высокая истина о пути, ведущем к уничтожению страдания: это – высокий восьмеричный путь, который называется истинной верой, истинной решимостью, истинным словом, истинным делом, истинной жизнью, истинным стремлением, истинными помыслами и истинным самопознанием”.

Познанием этих истин можно достигнуть вечного покоя, мудрости, просвещения, нирваны, то есть такого душевного состояния, когда уничтожается всякая жажда бытия и исчезают все страсти, – состояния, которому ничто не соответствует в мире, оно выше всякой деятельности, в нем существо, отрешенное от всякого движения жизни, погружается в совершеннейший душевный покой, и наоборот, неведение, незнание этих истин служит источником всех зол жизни. Кроме познания этих четырех истин, люди для достижения нирваны должны были освободиться еще от следующих “десяти цепей”, приковывающих их к существованию: во-первых, от заблуждения, что “я”, индивидуальность или душа неизменны; во-вторых, от сомнения в том, что существует путь к освобождению от перерождений; в-третьих, от убеждения в том, что разные религиозные обряды – молитвы, жертвы, почитание религий и прочие обряды и церемонии – ведут к спасению; в-четвертых, от чувственных страстей и желаний; в-пятых, от ненависти и недоброжелательства к своим близким; в-шестых, от любви к земной жизни; в-седьмых, от желания будущей жизни на небе; в-восьмых, от гордости; в-девятых, от высокомерия и, наконец, в-десятых, от неведения. Познавший четыре истины спасения и освободившийся от “десяти цепей”, по учению Шакьямуни, мог достигнуть последней степени нравственного совершенства, совершенства Будды и вместе с тем нирваны. Низшие степени совершенства, присущие людям, не вполне познавшим истину и освободившимся от 10-ти цепей, но близко стоявшим к достижению совершенного познания, давали этим людям знания архатов (высшая степень) и анагаминов (низшая степень).

Но этого совершенства может достичь незначительная часть людей, а именно тех, которые решатся покинуть мирскую жизнь; большая же часть, преданная суетной мирской жизни, не в состоянии достичь совершенства, а может только, в зависимости от свершенного, улучшить или ухудшить свою будущую жизнь и, следовательно, приблизить или удалить блаженную минуту вечного успокоения в нирване, и только в редких случаях и при особенно благоприятных условиях человек, ведя мирской образ жизни, мог достичь степени анагамина.

Здесь, как мы видим, Шакьямуни признает верование браминов в переселение душ и в соединенный с этим верованием закон воздаяния.

По легендам, во время своих созерцаний Шакьямуни часто видел целый ряд своих перерождений, а также и перерождений других существ. В своих беседах с учениками он часто упоминает о них. Он говорил: “В такое-то время я был там-то и там-то, говорил на таком-то месте, носил такое-то имя, принадлежал к таким-то фамилии и касте, жил столько-то лет так-то и так-то, то окруженный счастьем и богатством, то нищетой и бедствиями. После смерти я возвратился в мир в таком-то месте, у меня была такая-то судьба, наконец я увидел свет здесь и сделался учителем”.

Трудно допустить, чтобы Шакьямуни нарочно выдумывал подобного рода рассказы, скорее они являлись результатом галлюцинаций, испытываемых им во время созерцаний, или же он прямо брал их из народных преданий и пользовался ими для выражения своих нравственных истин, сближая события давнего времени с происшествиями, которых он был очевидцем.

Вообще он придавал верованию в переселение душ и закону воздаяний только нравственное значение.

Последний был одним из основных принципов учения Шакьямуни, и он при всяком удобном случае говорил о нем.

Всякое существование зависело от дел, добрых или злых, совершенных в предыдущие рождения. “Черное, – говорил Шакьямуни, – отличается черным, белое – белым. Дело – начало и причина всякого существования”. Сумма дел, совершенных существами, поддерживала существование вселенной со всеми ее степенями и разрядами, а качество дел определяло для существа будущую форму рождения. Кто совершал злые дела, за тем следовало страдание, как “колесо следует за шагом вьючного животного”, кто же творил добрые дела, за тем следовали счастье и блаженство “подобно тени, никогда его не покидая”.

Этот закон воздаяния обусловливался моральным порядком вещей (кармой), законом связи причины и следствия.

“Строгая постоянная справедливость царствует в мире повсюду. Каждое дело приносит свой плод, и ничто не может спасти человека от последствий его поступков. Ни в отдалении неизмеримого мирового пространства, ни в пучине моря, ни в глубине горных пропастей не найдешь ты места, где бы мог избегнуть последствий твоих поступков”, – говорится в Дхаммападе [3].

Таким образом, мы видим, что Шакьямуни придавал большое значение личности человека, его воле – всякий человек, ведя справедливую и строгую жизнь и исполняя нравственные правила, данные Шакьямуни, мог надеяться достигнуть со временем избавления от страданий. В одном из своих изречений он советует дорожить формой благородного человека, в которой только и возможно освобождение от переселений и которая достается в удел существу редко, через тысячелетия.

В этом отношении учение Шакьямуни сильно разнится от учения браминов.

Отрицая бытие Брахмы, к которому все сводилось в брахманстве, Шакьямуни вместе с тем отвергнул и первобытный идеалистический пантеизм (он не признавал божества как чего-то неизменного, как и остальные существа) и все источники браминского религиозного учения – Веды с их объяснениями, всю браминскую теологию с ее запутанной, софистической диалектикой, с ее многообразной обрядностью и жертвоприношениями.

Расходясь с большей частью принципов браминского учения, Шакьямуни расходился в то же время и с воззрениями других, современных ему философских школ Индии. Особенно сильно нападал он на учение о существовании неизменной души, неизменного положения, принятого почти всеми философскими школами того времени. Шакьямуни, как мы знаем, признавал в душе творческую силу, так сказать raison d'etre [4] всякого бытия – она может нисходить до степени души существа животного и даже растительного царства и уничтожиться в нирване, смотря по заслугам. В этом заключалась догматическая часть учения Шакьямуни.

Перейдем теперь к его аскетике или нравственности.

Вместо продолжительных, тяжелых покаяний и жестоких истязаний браминов, Шакьямуни ввел мягкий аскетизм, выражавшийся, главным образом, в соблюдении нравственной чистоты.

Шакьямуни установил, что желающий спастись должен был соблюдать следующие правила: охранять жизнь всякого живого существа и не причинять ему никакого зла, уважать чужую собственность, быть целомудренным, правдивым, воздержанным в питье и еде (Шакьямуни запрещает пить спиртные напитки и советует принимать пищу в определенное время дня и, по возможности, раз в день), удаляться от всех светских удовольствий и развлечений, а также воздерживаться от разного рода украшений, мазей и т. п. Вот все правила аскетики, которые считал Шакьямуни за необходимые для достижения возрождения при благоприятных обстоятельствах и которые он преподавал своим светским последователям.

От своих учеников он, кроме исполнения этих правил, требовал еще соблюдения двух следующих: 1) спать на жестком и низком ложе и воздерживаться от мясной пищи и 2) жить в добровольной бедности.

Отсюда мы видим, что Шакьямуни, ясно сознавая, что не все люди способны отрешиться от мира и достигнуть нирваны, попытался дать им нравственные правила, стремящиеся сделать более сносными невзгоды обыденной жизни, и внушить людям живое и искреннее сострадание к их ближним и тем смягчить по крайней мере их горести и печали.

Он не оставил людей, неспособных отрешиться от мирской суеты, их собственной судьбе, подобно своим предшественникам по философии. Он учил, что каждый человек, стремясь уменьшить тяжесть неизбежного зла для себя, должен стараться и для себе подобных и вообще для всех одушевленных существ; что люди должны быть кроткими, снисходительными, сострадательными и делать все, что возможно, для облегчения участи других ввиду своего собственного благополучия; советовал не предаваться скорби о своих собственных бедах, но заботиться о других людях. Он говорил, что следует быть щедрыми, давать милостыню и творить дела милосердия, доставлять пропитание бедным, заботиться о больных.

Добрым, совершаемым без всякой своекорыстной цели, делам Шакьямуни придавал большое значение и относился с презрением к людям, поступающим хорошо только на словах. Он говорил: “Подобно прекрасному цветку, поражающему блеском своей окраски, но не имеющему благоухания, красивые слова человека, не поступающего согласно с ними, не приносят плода”.