Ясное солнце Алтая. Повесть

Постепенно привыкая к этому житью, втягиваясь в общий ритм, не ощущаешь стылости дней и одиночества ночей, понимаешь это только много позже.

Никогда городскому жителю не понять ночи. Постоянно сверкающие огни даже в затишье не дают того ощущения пустоты и таинственности, которая опускается на мир после захода солнца. Всё изменяется, становится другим не только визуально. Наступает магическое время Луны. Тени от этого ночного светила длинные и черные, какие никогда не бывают при солнечном свете, а освещённые места непонятны дневному жителю. Только ночные звери могут правильно ориентироваться в этой игре света и тени. А тишина? Ночная тишина совершенно отлична от замершего мира при солнечном свете. Короткие случайные звуки отдаются гулким эхом, как в бочке, и падают вниз камнями, а не разносятся далеко.

Луна золотой денежкой выкатилась из-за Аталыка и проложила серебряные лучи между деревьев на снегу. Сам диск цвета белого золота начал наливаться ещё большей белизной с подъёмом светила над верхушками кедров, а тени не становились короче. Только резче пролегала граница между ними. Мне надо было идти до соседней избушки. А почему нет, когда в тайге стало светло, как днём. Но свет этот оказался обманчивым. Таинство ночи изменяло всё вокруг, сжимало и растягивало пространство, непонятным образом воздействовало на время. Незаметные перепады на пути теперь оказывались серьёзной проблемой, а ровные участки вдруг становились крутым спуском и наоборот. Звуки тайги замерли. Зима, мороз. Тайга наблюдала за мной, справлюсь ли я с незнакомой задачей. Неслышно скользнула тень совы. Лёгкий ветерок шевельнул самые верхушки и опять замер. Камус на лыжах скрадывал и мои шаги. Но надежда на то, что я увижу соболя, который любит охотиться ночью, была слабая. Путь, который днём занимал 30—40 минут, растянулся на 2 часа. Чёрная изба в распадке возникла неожиданно, хотя казалось, эти места мне знакомы несколько лет.

Видеть ночью надо учиться, а лучше научиться слушать. Зрение у всех жителей тайги – чувство только вспомогательное. Вот и мне оно доставляет удовольствие видом гор и кедрачей, а основные чувства обостряются и служат более верно. Как в тот раз, когда пришлось возвращаться по руслу замерзшей реки в предновогодние дни. Вечером побежал снимать в капкане попавшуюся норку, а зимний день короток. Ночь опустилась и накрыла всё своим одеялом. Луны нет, облачно, оттепель. С трудом различая берег я шёл по льду Байгола. Того самого, что вытекает из озера в базальтовых скалах на границе с Хакасией, порогами проходит по тайге и набрав силу, вливается в Лебедь, в Бию. Холодная вода холодна всегда. То что чуть теплее нулевой отметки летом, ломит зубы кристальной чистотой. То что чуть теплее нулевой отметки зимой, сразу же разъедает лёд, если мороз перестаёт сковывать его. Предновогодняя оттепель до лёгкого морозца позволила Байголу сразу же промыть полыньи на перекатах. Я не полагаясь на зрение, только чуть различал берега покрытые лесом, шёл на слух и, осязая ногами накатанную лыжню. Весёлое журчание полыньи коснулось уха. Чиркнув спичку, я увидел концы лыж нависших над чёрной водой.

Город ночью не спит. Таёжные посёлки, деревни выключают свет и затаиваются в соответствии с законами тайги. Тут ночь правит единолично и устанавливает свои правила. Слабый взлай одинокой собаки только углубляет тишину. Скрип снега под ногами только усиливает чувство одиночества в этом мире. Мои ночи – это зимний Алтай, кедровая тайга и посёлок, зажатый между двумя тёмными хребтами. Может потому что день – лето на Енисейском Севере. На Севере не бывает ночи летом, а зимой не бывает дня. Зимняя ночь в тайге и посёлке одинакова по своим ощущениям. Это магия параллельного пространства. Другой мир, который заглядывает с чёрного неба в реальность, в твою жизнь. Грозит обрушиться всей своей чудовищной властью. И это чувство в посёлке только острее, потому что в тайге ты подобен уже зверю, живёшь по ночным законам. В посёлке ты одинок и беззащитен перед ночью. Одно спасение – дом и семья. В пустом доме чёрной ночью даже тусклая лампочка не выручает от одиночества. Ночь заглядывает в окна и подстерегает тебя на крыльце. А одиночества в таёжной избушке развеет даже малый огонёк свечи.

Эти воспоминания греют теплом, и от них ломит чуть руки. Как июльское солнце в зените над котловиной и январский мороз, который прихватывает пальцы на железе. Как постепенно становилась для меня тайга тем же домом, что и для Рожина и Акчина, Пустогачева и Фомичёва. Своим домом и огородом, куда можно было идти не раздумывая. Где не страшно было заночевать под любым кедром в любое время года. Как стал родным лесхоз, и как поднимались посадки кедра вопреки всему. И где люди, как и во всём мире, помнят добро и прощают промахи. Все триста пятьдесят тысяч гектаров тайги были родными и знакомыми. Сеть речек, которые поили ключевой водой, зеркальца озёр в разломах и горные хребты, которые напоминали о вечности.

Гой ты Русь… (о ностальгии)

Русским положено ностальгировать. «Гой, ты Русь моя родная, хаты…» Мороз крепчает к ночи и россыпь огоньков, внезапно вынырнувших в чёрной долине, когда поднимаешься на вершину сопки, сразу согревает. Хаты еле видны в ночи даже на чистом снежном фоне, одни огоньки цепочками улиц и кучками слобод. Но белые дымы печек ясно вырисовываются на фоне звёздного неба, мороз заставляет дым устремляться ввысь строго вертикальным столбом. Греет. Но свет в окошке важнее.

Свет маленького огонька лампочки над крыльцом. Свет в кухонном окошке, когда электричество выключат до утра. Это тот же свет керосиновой лампы, который грел в детстве длинными зимними ночами на Севере. Между двумя периодами жизни прошло более 16 лет, а электричество так и выключают в семь вечера, чтобы включить в семь утра. И на сердце становиться сладко, оно помнит, что не важно, когда дадут электричество, а когда вдруг выключат на целый месяц в самое холодное время.

В леспромхозе закончилась солярка на станции. Закончилась в самый разгар зимы в январе. Дав людям отпраздновать новый год с телевизором и огоньками на ёлке в поселковым клубе, администрация заглушило дизеля. Короткий зимний день стал ещё короче. Солнце ненадолго выглядывало из-за одной сопки, чтоб через несколько часов спрятаться за другую. Перестали работать водопроводные колонки по улице, перестал работать ретранслятор телевидения, пропала телефонная связь, закрылась школа. И только бензиновый движок, заводимый на короткое время в лесхозе, давал энергию радиостанции и был единственной связью с внешним миром. Дорога к райцентру через два перевала переметалась и на её прочистку требовалась техника и время. Народ продолжал также топить печки, ходить по воду на маленькую речку, гонять туда скотину поить, сидеть вечером при керосиновой лампе заправленной зимней солярой и укладываться спать пораньше. Шоком ни для кого это не стало, в том числе и для районной администрации. Рождественские и крещенские морозы не заставили спрятаться в избы, нужно было продолжать жить и работать. Короткий зимний день заставлял чуть поторопиться в бытовых мелочах, а вечером семьи собирались все в одной комнате с разными занятиями, но рядом с лампой. И было в этих семейных сборищах что-то правильное, когда дети не убегали в клуб, а родители не сидели, уставившись в телевизор. Появилось время для откровенных разговоров, рассказов и простого общения. Никто из взрослых не прервал свою деятельность, хоть дети и продлили свои каникулы. Взрослые работали в лесу. Мороз с оглушительным треском рвал стволы берёз и осин. Снег ослепительно сверкал под лучами полуденного низкого солнца и, если не останавливаться, можно любоваться этой дикой красотой куржака на ветвях, удивительных кристаллов на отдушинах ручьёв и пронзительным скрипом снега под ногами. Но лыжи, подбитые камусом, не скрипели, а останавливаться в такой мороз можно только на пару минут, чтоб прикурить. Дизтопливо появилось только к концу месяца после поступления финансирования из России в лесохозяйственное объединение республики и, два движка на электростанции запускали ещё неделю по примеру романтической повести «72 градуса ниже нуля». Посёлок выстоял и постепенно забыл эту эпопею.

Может отсутствие электричества и короткие дни были мне привычны с детства по житью на севере? Когда запах керосина в хате был родным и тёплым, треск поленьев в печи и красный рассвет в окошке, когда все уже на работе. Когда немного подросшими, с братом запрягали коня в сани с бочкой ещё посвету, ехали на Енисей, а воду в избу и баню ведрами таскали уже в сумерках. Когда пушистый снег был в радость, потому что это перед потеплением, а огрести ворота не составляло труда. «Хаты в ризах образа…» Глаза Николая угодника с почерневшей иконы в углу над казёнкой, которая делила избу, останутся со мной навсегда, как воспоминание о студёных зимах. И у каждого из леспромхозовских в детстве была похожая закалка.

Сегодня ночью был дождь, и звуки дождя бьющего по листве, по травам, стучащего по крыше – это тоже ностальгия. Длинные дожди зарядили в самый неподходящий момент, в сенокос. Земля набухала от влаги лившейся мелкой пылью с небес. Травы склоняли головы, украшенные крупными чистыми каплями. Пихты опустили свои лапы, и только под кедром оставалось сухо. Когда же и он не выдержал натиска небес, по стволу побежали ручьи подмочив толстую подстилку из мха и опавшей хвои, мы засобирались домой. Реки мгновенно превратились из светлых журчащих на перекатах струй в бурные мутные потоки. Переходить в брод стало опасно. Я шёл километров пять по одной стороне, преодолевая прижимы по верху, срезая излучины по набухшим болотцам. Небо чуть просветлело, приподняв тучи, но солнце так и не показалось в тот день. У покосившегося моста меня ждала машина, и я отправил её за остальными. Мы покурили с водилой, у которого вдруг стали грустные глаза. После гор на таджикско-афганской границе Вовке Панову эти ручьи и перевалы казались уже родными и естественными, а река, которую он пересекал с тех пор несчитанное количество раз, была ему как своя комната, где он знал каждый камушек.

– Поедим со мной или пешком пойдёшь?

– Да намучал я ноги уже. Я вас тут ждать буду.

– Давай, – он оставил мне ещё одну папиросу и хлопнул дверкой. Зил-Труман рыкнул и полез в воду.

Какое-то душевное родство между людьми с отсутствием бытового рационализма в жизни, которых в посёлке было немного, постоянно сводило их вместе на разных путях. Когда делались вылазки в сорокаградусный мороз или в период, когда все дороги затапливались, а мосты оказывались снесены, только несколько таких людей и были способны действия в дальних командировках.

Месяц дождей сорвал сенокосы, усложнил лесозаготовки и сделал сельские огороды болотом. Когда выглянуло солнце и заиграло в тех каплях дождя на всём, вдруг стало ясно – оно не на время, дожди закончились. Земля несколько дней приходила в себя, а тайга вдруг вздохнула полной грудью. Сопки парили всего несколько часов, и на следующее утро туман сполз в долины рек. Всё встряхнулось от сна и пошло жить заново. Заново накладывались перекрытия и дорожная одежда на сломанные мосты, заново косилось сено взамен сгнившему, заново рассматривались планы летних лесозаготовок. Со сплавной конторой дела по снесённым штабелям были улажены за счёт помощи в мелиорации. Всемирный потоп был кем-то отложен, человечество получала ещё один шанс, в который уже раз. Небо вдруг прыгнуло высоко вверх и разлилось глубокой синью – Голубой Алтай. «Не видать конца и краю только синь сосёт глаза…»

А для счастья и комфорта оказываются и не важны все эти внешние факторы, потому что есть закалка детства без света и с дождями. И какая-то гордость, что ты можешь это всё спокойно преодолевать, помогает жить. И то, что на твоё житейское счастье не влияет погода, отсутствие света, тёплого туалета и… Неустроенность бывает при одиночестве в квартире, когда тебе не для кого и не с кем преодолевать все эти мелочи. А в старой кержацкой избе или леспромхозовском бараке всё было устроено лучшим образом. И может, потому нет той пронзительной ностальгии по родине, что не было и сумасшедшего желания «бежать, бежать отсюда!» при отъезде. Устроенность остаётся внутри тебя, как и хорошие воспоминания, и только иногда понимаешь необходимость посещения родных могил, чтоб отдать каплю должного тем, кто был до тебя и чьим продолжением ты являешься.

Люди Байгола

зима. Химдым

Турачак, и старая столовая на автобусной станции. Рубленая из круглых брёвен, почерневшая от времени, с длинными скамейками перед входом и заросшим черёмухой и калиной палисадником. Она стоит тут с самого начала освоения кедрового края, а может и с тех довоенных времён, когда Чуйский тракт имел ответвление в сторону Весёлой Сейки и Артыбаша. Золотая лихорадка тронула и эти места, но уже не диким американским наскоком, а плавным уходом старателей от властей в глухую тайгу и, установившимся все-таки, порядком на приисках. Пусть и лагерным.

– Привет, не подскажешь когда на Бийку автобус?

– Да вот сейчас в три часа и будет.

– А ты сам оттуда?

– Да. А ты туда работать?

– Да, вот решили с женой новую жизнь начать. А правда, что там семьдесят пять процентов населения судимые?

Такой вопрос застал меня врасплох. Первые годы на Бийке я не вникал в социальное положение односельчан, для меня они были все равно интересны, а прошлое тут никто ворошить не любил. Как оказалось позднее, именно по причине тюремного и лагерного прошлого многих. Но была определённая категория жителей, которых не касалось это прошлое. У них оно было своё, не менее драматическое и интересное. В посёлке тесно переплетались старинные законы тайги и лагерные понятия, традиции алтайских лесных сёл и кержацкий устав.

Моё первое знакомство со вздымщиками, с людьми донельзя лесными, состоялся к концу моей первой зимы. Верхний склад на Башламе до весны должен был успеть выпластать все деляны, выруба росли и ширились. Начальство торопилось до той поры пока зимник еще стоял. Дни становились длиннее, и солнце уже кое-где съедало грязный от кусочков древесной коры и тракторного мазута снег. Сначала падали вековые кедры, затем подбирались по визиру и пихтач с берёзами на дрова. У Химдыма закончилась вывозка живицы, маленький отпуск, вздымщиков направили на лесозаготовки. Вальщиками и огрёбщиками. Угадал ко мне в бригаду Макар-честэм, испитой русский человек, который уж и забыл, что был русским. Фамилия его Макаренко ему ничего не говорила, он был из того поколения, что покалечила война, детдомовский, вывезенный из-под немецкого наступления. У него и имя было нейтральное – дядя Ваня.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.