Шурави бача

Владимир Холмовский

Шурави бача

Болит душа моя.

Кому открыть мне душу, не знаю

Кто будет слушать,

Как плачу я?..

Батальон. Частная жизнь

Через колючку было видно, как метрах в ста от дороги оживал соседний кишлак, утопающий в сочной зелени фруктовых деревьев. Тугой белый дым от сухого разгорающегося пламенем саксаула вырвался из облупленных труб тандыров и застыл над убогими строениями дувалов, проснувшихся после короткой ночи, мертвой струей повис, медленно расползаясь по утреннему красновато-розовому небу, над пробудившейся долиной. Где-то в глубине селения хрипло, надрывисто закричал проснувшийся ишак, жадно схвативший первый глоток утреннего воздуха, и, задохнувшись сладостной прохладой, заикал. Дым поднимался все выше над крышами дувалов и таял, превращаясь в легкую дымку. Неожиданно налетевший ветерок, дышащий свежестью бурлящей горной речки, принес от купола соседней мечети протяжную молитву местного муллы, нудным голосом оповещающего всех о наступлении нового дня, и аппетитный запах горячих лепешек и кислого козьего молока из кишлака.

Потерев горячей ладонью нос и запустив руку себе за пазуху, Сергей достал из внутреннего нагрудного кармана солдатской гимнастерки разваливающуюся пачку сигарет «Охотничьи» Ярославской табачной фабрики, в шутку прозванных среди солдат «смертью на болоте». Перебирая пальцами, вглядываясь уставшими за ночь дежурства глазами внутрь пачки, извлек подходящую, сунул ее в рот, поджег спичку, сладко затянулся и слегка закашлял. На его лице заиграл первый солнечный зайчик, пробившийся сквозь ветви деревьев караульной территории, которые гордо расправили свои могучие «крылья» над его стриженой головой, пропуская утренние лучи солнца, еще не жаркого, но уже набирающего свою громадную силу. У Сергея было смуглое и по-восточному сухое добродушное лицо, не по годам припорошенные сединой виски, спокойный и в то же время настороженный взгляд, всегда ждущий и ищущий чего-то.

Ему было двадцать лет, он был молод, красив и статен. Большие карие глаза, прямой, чуть с горбинкой нос придавали ему вид мужественный и серьезный. Ростом он был не обижен – метр восемьдесят и еще немножко. Сергей Крымов с улыбкой разводил большой и средний пальцы руки, изображая, сколько, в общем, получается.

– Ну, ну, – подтрунивали его товарищи. – Сколько еще? Колись.

Тогда Сергей разводил руки в разные стороны и изображал что-то невероятное.

– Да отстаньте от меня. Все мое, сколько есть, понятно?

– А сколько есть? – не могли успокоиться вошедшие в азарт солдаты.

– Еще восемь.

– Да? Это немного, – возражали они.

– Э-ээээ, хорош, если не нравится, тогда отстаньте от меня. Накурились тут, по кайфу сейчас прикалывать. Сколько да сколько? Сколько есть, все мое, – растопырив пальцы на руке, нервничал Сергей. – Коротышки, вот вы кто, понятно вам?

– Ах-ха-ха, – солдаты заливались гортанным смехом, удовлетворенные ответом своего товарища.

Служба шла на убыль. Отслужив больше года, Сергей был сам себе хозяином по законам, существовавшим в батальоне и вне его. А сейчас он стоял на часах и мечтал об отдыхе после бессонной ночи дежурства.

Рядом скрипнула давно не смазанными петлями дверь караульного помещения, и на пороге появилось тучное тело начальника, старшего прапорщика Федорова. В последнее время он был вечным дежурным арестантской ямы. «Дед» – так называли его офицеры и солдаты вне служебных дел, когда встречали где-нибудь на территории в добром расположении духа. Ему было лет пятьдесят на вид, но возраст не слишком отразился на его игривых повадках юноши. Заспанное лицо Деда было помято и напоминало старую ученическую промокашку, скомканную в кулаке и выброшенную за ненадобностью. Приложив большой палец руки к одной ноздре, он громко сморкнулся, издав хриплый продолжительный звук.

– Хр-р-р-ррр. Вот сучара, не вылазит! Понравилось, что ли? Чуть не задохнулся, – возмутился он заспанным пьяным голосом. – Вот гадина, – он еще раз сморкнулся, да так, что у Сергея зазвенело в ушах и эхо прокатилось над просыпающимися казармами.

– Ну, как тяжба твоя, солдат, а-а-а? – грозно гаркнул он басовитым, с хрипотцой, голосом. – Все нормально, а-а-а? – обратился он к Сергею, продолжая бесцеремонно сморкаться, но ожидая ответа на поставленный вопрос.

Сергей это почувствовал и поспешил ответить незамедлительно:

– Так точно, все нормально, товарищ старший прапорщик, – отрапортовал он, пряча окурок сигареты у себя за спиной.

– Ты смотри, солдат, – повернувшись к нему лицом и извергнув перегарный выдох, погрозил пальцем Федоров. – Ты смотри в оба. Враги не спят, дембель в опасности. Ты понял, солдат, а-а-а?

– Так точно, товарищ старший прапорщик, – ответил Сергей.

Нахмурив брови, Федоров посмотрел по сторонам и, убедившись, что все в порядке, служба идет своим чередом, засунул в рот большой толстый грязный палец и, покрутив его во рту, словно выискивая что-нибудь мокрое в наступившей после очередного запоя сухости, поднял руку вверх над головой, потом вдохнул всей своей могучей грудью свежий утренний воздух, как бы подчеркивая свою принадлежность к солдатской губе, и зашел, покачиваясь, обратно, небрежно хлопнув старенькой дверью караульного помещения. В последний месяц службы, уже перевалившей за установленный срок, он частично освободился от своих обязанностей и беспробудно пил гадкую на вкус и вид афганскую самогонку. Но по-прежнему оставался хозяином солдатской гауптвахты и долг выполнял исправно, принимая провинившихся солдат на свое временное попечение.

– Заходите, мои дорогие судари, – говорил ласково он, распахивая большие тяжелые железные двери перед вновь прибывшими в его ведомство, освещая потоками света крутые бетонные ступеньки, уходящие вниз, в яму, где находилась батальонная гауптвахта.

После всего, сделав некоторые распоряжения в своем хозяйстве вновь заступившим в караул солдатам, пожав руку начальнику караула, он уходил к себе. В специально отведенной для него комнате в глубине караульного помещения он и проводил время, наслаждаясь «шаропом» – самогонкой местного производства, для быстрого помутнения в головах шурави настоянной на курином помете и карбиде, или, в крайнем случае, вином «кастолином» на виноградных косточках, которое по первому требованию ему поставлял сын знакомого афганца-дуканщика из соседнего кишлака.

А когда опускались над батальоном сумерки, он, пьяный, прогуливался по территории со своим страшным другом вараном на длинном кожаном поводке, нагоняя страх на встречных.

– О-о-о!! Появилось то, что не запылилось, – проговорил со злой ухмылочкой начальник штаба батальона, капитан Кривенко, привстал со сбитой крест-накрест скамьи в офицерской курилке и нервно отбросил окурок сигареты в покрышку колеса БТР, вкопанную наполовину в землю и служившую урной для мусора. – Дед вывел прогулять своего урода, как он мне надоел, скорей бы его отправить в Союз, надоел до чертиков, – произнес Кривенко как-то брезгливо, пристально вглядываясь в появившиеся на фоне быстро блекнущего неба силуэты. – Опять будет сейчас доставать меня насчет своего дембеля. А что я могу сделать, если нет замены для него, красавца, не дают с центра никого, – продолжал он, обращаясь взглядом к рядом сидящему офицеру. – Надо отсюда сматываться, пока он меня не заметил. – Он встал. – Да, чуть не забыл, скажи ему, если будет надоедать, что да где, ну, насчет меня, я уверен, что он не без причины сюда рулит со своим уродом, скажи ему, что я в бригаду уехал утром, хорошо? Я на сто процентов уверен, да что там на сто, на двести, – он посмотрел на своего собеседника, который все это время молчал, – он опять нажрался в своей «яме». Его пьяная морда все равно не поймет, в чем здесь дело. С ним сейчас бесполезно разговаривать о чем бы то ни было, только нервы портить в таком состоянии. Не могу понять, как он пьет эту гадость, этот «шароп», если бы нормальный, чистый – другое дело! А то такая муть, заблудиться можно, да еще намешанный черт знает чем. Ну ладно, я обойду территорию – и в модуль. Ну, так договорились? Хорошо?

Офицер одобрительно кивнул, затягиваясь дымом сигареты.

По рассказам старожилов батальона, Дед, как-то возвращаясь с операции, нашел возле дороги яйцо. Долго вертел его в руках, потом бросил.

– Но как будто кто меня остановил, – рассказывал Дед, когда его расспрашивали насчет варана, что да как. – И взял его с собой в надежде, что из него вылупится какая-нибудь курица, как раз к дембелю будет мясо.

В ту пору он только что прибыл на службу из Союза и еще не огрубел от войны и от пьянства. Он вывел рептилию у себя в комнате под двухсотваттной лампой и сильно разозлился, когда увидел, что из этого вышло.

– Но сердце же мое не камень-булыжник, и эта маленькая ящерица – божья тварь, тоже жить хочет, раз появилась на свет. Значит, судьба моя такая, и жить нам вместе, и спать, и есть, и пить, – хвастался Дед перед собравшимися солдатами после очередной принятой дозы «шаропа».

Он смирился с вараном, растил его, ухаживал за ним, как за своим чадом. Заставлял «губарей» отлавливать мышей и всяких крупных и мелких насекомых, которых в этой местности было предостаточно. Конечно же, не отказывал он своему любимцу, то есть Борьке, как он его назвал, и в лакомых кусках сладкого мяса с офицерского стола. Варан Борька жил вместе с Дедом, спал у него на животе, высунув двойной змеиный язык. Когда кто-нибудь заглядывал в каморку, издавал жуткое шипение, выпучивая маленькие красные глазки – предупреждал хозяина о появлении чужого.

– Я твой папка, иди ко мне, сынок мой, – ласково подзывал Дед варана, посвистывая особым, только ему предназначенным свистом.

И Борька, растопырив свои могучие лапы, опустив голову и прижимая ее к земле, приподняв бугристый мощный полуметровый хвост, разевал пасть, издавал ласковый мурлыкающий свист, медленно, вразвалочку приближался, устраивался рядом, как покорный щенок, положив голову на ноги хозяина, прикрывал глаза, в любой момент готовый встать в бойцовскую стойку для защиты Деда. У Деда было особое развлечение – демонстрировать Борькину силу на пленных «духах». Варан мощными ударами хвоста ломал «духам» ноги, разбивал в кровь головы, вырывал клочьями кожу. Полумертвых пленных Дед бросал обратно в одиночные камеры и удовлетворенный, с чувством собственного превосходства, возвращался наверх. Его боялись арестанты-солдаты, избегали офицеры, зная его неукротимый нрав, помня, как он звереет, когда сталкивается с гибелью своих. Его уважали и молчали.

Захваченных в плен душманов передавали в ведомство прапорщика Федорова. А поздним вечером, когда батальон засыпал и на фоне ночного неба, усыпанного миллионами ярких звезд, были видны несокрушимые силуэты часовых, с гауптвахты доносился тяжелый звук дверей и холодный щелчок закрываемого внутреннего засова. И немного погодя глухие крики и стоны из подземелья, где находились духи-боевики. В боевых операциях Федоров в последнее время не участвовал по причине нервного расстройства, но был свидетелем каждодневного возвращения ребят с заданий. Он вместе с вараном встречал их возле шлагбаума при въезде на территорию батальона. Солдат, убитых во время боевых действий, спускали в яму солдатской гауптвахты, потому что там было холодно, как в могиле, и до отправки в центральный распределитель они находились в подземелье вместе с пленными врагами.

***

Крымов вздрогнул от легкого прикосновения чьей-то руки. Он повернулся. Перед ним стоял молодой солдат из его роты, только из второго взвода. Его звали Жука. Вернее, это была кличка, а настоящего имени Сергей не знал, да и ни к чему было знать. У каждого «салабона» было свое прозвище до определенного срока службы, а точнее, до года. После года достойной, по солдатским понятиям, службы молодого солдата переводили в «фазаны». Если дембельский состав принимал решение в пользу переводимого, его двенадцать раз ударяли по заду бляхой кожаного дембельского ремня, передавая оный в дар с росписью увольняемого, узаконивая таким образом его свободу, и называли молодого отныне по имени или по фамилии. А потом рота гудела всю ночь, под предлогом чьего-нибудь дня рождения, как правило, в выходной день, отмечая признание бывших «салабонов», которым выпадала честь стать в одну шеренгу с «достойными». Стол ломился от сгущенки, самодельных тортов из печенья «Альберт» и всякой всячины, которую можно было купить на территории батальона в местном солдатском дукане. Боевые офицеры, знавшие цену службы здесь, относились к этому как к вполне привычным вещам. Встретив новообращенного где-нибудь в батальоне, пожимали руку, говорили:

– Что, стал сам себе хозяином? Это от тебя не уйдет, если ты настоящий мужик, так держать.

Улыбаясь, хлопали по плечу – никто не мог изменить того, что стало законом на этой прожженной огнем и солнцем земле.

А пока «дух», «салабон», или просто Жука переминался с ноги на ногу перед Сергеем. Он с трудом моргал красными от недосыпа глазами, видно, поднялся ни свет ни заря.

– У тебя не будет закурить сигаретки? Дембеля одолевают, – жалким голосом спросил Жука, теребя грязной рукой мочку своего уха.

– Чего? – не понял Сергей.

– Си-си-сигаретки, не будет, а-а-а? – протянул тот, пряча глаза за такой же грязный, как и сам он, край солдатской панамы и испуганно отступая назад.

– Сига-ре-е-тки?! – грозно протянул, повторяя его слова, Сергей и посмотрел на него в упор. – Ишь, чего захотел, а твои где, а-а-а-а? Вчера же всем выдали, ты что, их ешь? – поинтересовался он.

– Д-а-а-м-м, – замялся Жука.

– А-а-а, ну понятненько. Забрали, что ли, да?

Жука обиженно замычал. Сергей понимал, что до Жуки не дошла очередь, а скорее всего, просто поживились «деды».

– Ну, и сколько же тебе нужно?

– Сколько не жалко, – осмелев, ответил молодой.

– Что, пачку тебе, что ли дать, а-а? – в шутку спросил Сергей и полез во внутренний карман своей гимнастерки.

– Ну, дай, – тихо, боясь, как бы тот не передумал, прошептал Жука.

– А губа не треснет от пачки, душара? – грозно нахмурился Сергей.

Жука замолчал, переступая с ноги на ногу, с нетерпением ожидая драгоценного подарка. Сергей дал ему несколько сигарет, и тот исчез так же, как и появился.

«Ну и душара, – подумал про себя Сергей, – какой-то тухлой селедкой от него несет. Он что, не моется совсем, ах, да хотя ему, наверное, не до этого», – решил он, поправляя ремень автомата у себя на плече.

За речку

(шестью месяцами раньше)

Как только первые две машины оказались на мосту между приграничной зоной Термеза и Хайратона, выстукивая шипованными протекторами колес знакомый надоевший звук на стыках неплотно уложенных стальных листов по всему трехсотметровому пространству моста Дружбы, Сергей понял, что это не смешно и что они, недавние курсанты войсковой учебки, действительно направляются в зону боевых действий, откуда не всем суждено вернуться. Неясно было, почему именно сейчас его посетила эта мысль, которая прежде не вступала в полную силу, а теперь вдруг обрушилась на его уставшую за эту суматошную неделю ожидания голову.

Он не хотел думать, что ему, простому человеку, сыну рабочих людей, нужно быть именно здесь, ему, а не кому-то другому, более подготовленному к неизведанному, кто мог бы лучше понять происходящие события. КамАЗ резко затормозил, разбрасывая по кузову машины молодых, уже успокоившихся солдат, которые только час назад, до подхода к переправе, шутили, смеялись в полный голос, не понимая, что это их судьба. Судьба, от которой никуда не деться, не скрыться, не затеряться в безликой толпе пересылки на приграничном кордоне. Сергей прогонял в памяти раз за разом последние дни и часы своей свободной от лишних размышлений жизни.

Он вспомнил, как командир его роты, капитан Краснов, разогретый алкогольными парами, выстроив курсантов на плацу в длинную шеренгу, расхаживал взад-вперед перед притихшим строем и с издевкой приговаривал:

– Вам всем служить в хороших войсках и подразделениях нашей необъятной Родины. А кто себя будет плохо вести, тот поедет куда? Я вам доходчиво объясняю, а в то же время коротко. «За речку», то есть в Афганистан, выполнять свой интернациональный долг, – он ехидно оскалил свои лошадиные зубы и заржал, как бешеный жеребец.

И только сейчас Сергей задал себе вопрос: а что капитан имел в виду под словом «плохо»? За полгода у него не было ни одного предупреждения или взыскания по службе, не считая, конечно же, нечастых потасовок с одуревшими от легкой службы сержантами или припухшими «дедами». И учебное подразделение он закончил, как говорится, с красным дипломом, сдав на «отлично» все экзамены по боевой и политической подготовке. В чем провинился он перед своей Отчизной? Что он плохого сделал своему народу? Может быть, ему просто выпала судьба родиться в этой стране, идущей скорым шагом к светлому будущему, судьба быть маленьким винтиком – «достойным членом» этого общества, где всему есть своя цена.

Что плохого он сделал? Что сделали плохого его однополчане, которые, опустив головы, сидели с застывшими каменными лицами, не то от навалившейся грохочущей тишины, не то от охватившего их страха перед новой, незнакомой жизнью на этой неприветливой земле. Сергей встал с деревянной скамьи и подошел к окну, отбросив в сторону брезентовую шторку-язык тентованного КамАЗа.

Вглядываясь в шумные потоки Амударьи, стремительно проносившейся под мостом, на котором застыла колонна тяжелых вездеходов, ожидающих своей очереди в этот ад, Сергей протиснул голову в окно, с трудом, как рыба, выброшенная на песчаный берег, стал хватать горячий и немного влажный, еще мирный воздух. Он вспомнил последние часы перед отправкой, когда солдат подняли среди ночи, построили на плацу, огласили список тех, которым суждено было покинуть свою Родину и исчезнуть там, за речкой, в пыльных дорогах чужой страны. Он вспомнил седого майора из штаба, который зачитал список его роты, в которой было сто сорок человек, а впоследствии осталось только тридцать. Лучших. Самых лучших – значит, они оказались худшими, а значит, ненужными. Происходящее вызывало в нем бешенство.

«А ведь обещали службу на берегу теплого Каспийского моря, в городе Баладжары. Почему, почему так произошло? – Он уже начал понимать, что происходит, вглядывался в лица и глаза своих товарищей, почти братьев. – Возможно, я их больше не увижу, – думал Сергей. Ему вспомнился дом на далекой родине. – А что мне написать своим, что я им скажу, что? Ведь они не поверят моему письму!»

Мама постоянно наставляла в своих длинных, пахнущих ее руками письмах: слушайся, сынок, не пререкайся, сынок, ни порти себе жизнь, сынок, ведь ты знаешь, что мы с отцом не выдержим, ты один у нас, наша опора и надежда, мы не выдержим, если ты попадешь в этот проклятый Афганистан.

И Сергей слушался, и Сергей не пререкался; он выполнял любые поручения и приказы старших и офицеров, хотя по своей натуре не мог смириться с несправедливостью. Но сдерживался, успокаивая себя тем, что скоро он уедет в войска и там ему будет глубоко наплевать на угрозы и натиск «дедов» и оборзевших пьяных офицеров. Потому что он будет сержант, а значит, сам себе хозяин. Сергей не заметил, как колонна тронулась и снова затормозила, опять отбросив солдат к водительской кабине. Он вышел из задумчивого сонного состояния.

«Да ладно, что я, не мужчина, или я стал сомневаться в себе? Никогда, никогда этого не будет со мной, не в первый раз, не привыкать, пробьюсь», – убеждал он себя.

Задний борт с грохотом хлопнулся о раму КамАЗа. Откинув на верх будки большой, покрытый толстым слоем серой пыли брезентовый клапан, солдаты один за другим быстро выскакивали из машины в горячий песок, подпрыгивали на месте, как бы пробуя на прочность сухую, выжженную адским солнцем поверхность земли, по которой их повели куда-то в глубину образовавшегося невдалеке от тугих взмахов лопастей боевого вертолета Ми-6 плотного, как стена, пыльного облака.

Им навстречу вышел невысокий, довольно упитанный офицер без знаков различия. Только небольшая офицерская кокарда зеленого защитного цвета красовалась у него на выгоревшей до цвета пыли армейской панаме.

– Строиться, а ну-ка шевелите ногами, быстро, быстро! – покрикивал он, подгоняя солдат, как стадо непослушных животных, злыми сиплыми окриками. – Шевелите копытами, что вы, как бараны, столпились в кучу, ну-ка разобраться по два человека, в шеренгу строиться!

Он поднял правую руку. Масса людей зашевелилась; вздымая сапогами пыль, они стали топтаться на месте, толкали друг друга, вытягиваясь в длинную цепь.

– Слушай мою команду. Вот эта часть, – он указал рукой на длинного солдата, выделявшегося из всей массы своим исполинским ростом и телосложением, – перестроиться по четыре в коробочки. Я сказал, по четыре. Вы что, не понимаете по-русски, по какому вам говорить?

Он резво подбежал к длинному, топтавшемуся на месте солдату и толкнул его, да так, что тот, потеряв равновесие, уткнулся лицом в горячий песок возле настила, служившего посадочной полосой для боевых вертолетов, и чудом не разбил себе лицо об острые углы железных пластин.

– Ну ты, сука, шакал! – выругался громко, со злостью, солдат, поднимаясь на колени.

– Что-о ты сказал, «стропила»? Твоя фамилия, сынок? Что ты сказал? Ну-ка повтори, не понял!

Солдат опустил голову, зло сверкнул усталыми глазами, сжав зубы, нервно задвигал желваками.

– Что ты сказал, «стропила», я не понял, солдат, отвечай, когда с тобой старший по званию говорит!

Солдат застыл неподвижно, опустив голову.

– В глаза, в глаза мне смотри. Это тебе не Союз, все, халява закончилась! – нервно закричал побагровевший офицер. – Я тебе покажу «шакала», стань смирно, опусти руки свои обезьяньи.

Солдат, поправив у себя за спиной вещмешок и скрученную в кольцо серую шинель, медленно и лениво вытянулся по стойке «смирно», подчиняясь приказу. Офицер, как бы одобряя поведение солдата, повернув голову влево и окидывая взглядом притихшую массу солдат, сделал обманное движение; наклонившись в сторону и отступив на шаг назад, подпрыгнул в воздухе и с силой ударил своего обидчика ногой в живот.

– Это тебе за «суку», – спокойно проговорил он, вытирая потные красные руки о свое х/б.

Солдат дико завопил и повалился на землю, прикрывая руками место, куда только что ему нанесли предательский удар, и, уткнувшись лицом в обжигающий песок, захрипел, глотая пыль.

– А это тебе за «шакала», – продолжал бушевать офицер, не встречая сопротивления.

Он еще раз, но уже легче, ударил его кулаком в грудь и, нагнувшись над ним, жарко и тяжело задышав в лицо, заорал:

– Я тебя здесь сгною, «стропила»! Ты у меня попляшешь на ножах, сука! Он меня сукой назвал!

Наблюдая за происходящим, затихли и успокоились шумные, только что прибывшие из Союза, еще не нюхавшие беспредела новой службы солдаты.

– Ага-а, успокоились, а то, е-мое, думали, служба медом покажется, – с чувством собственного превосходства проговорил коротышка-офицер. – Вон, видите, – он указал рукой на песчаный бархан, из-за которого был виден еле заметный деревянный флюгер. – Вон, эта одна часть, – невнятно проговорил он, тяжело дыша от охватившей его злобы.

Немного успокоившись, он надвинул панаму себе на глаза, смахнул ладонью струящийся из-под нее от жаркого, беспощадно палящего солнца пот и уже с улыбкой на лице проговорил:

– Вон, видите две палатки, будете ждать дальнейшего распределения там. Эта колонна, – он указал пальцем туда, где возвышался его недавно поверженный обидчик, пойдет со мной прямо. – А эта коробочка, старшим будешь ты, сержант, – он ткнул небрежно пальцем Сергея в грудь так, что тот почувствовал неприятную короткую боль, – пойдете дальше, доложите старшему по пересылке, младшему сержанту Ларику, чтобы он связался с «покупателями». Пока будете находиться там, до полного распределения. Ну, все, вперед шагом марш, – он махнул рукой в направлении движения. – А я зайду вечером, посмотрю, как вы там устроились.

Большая брезентовая палатка защитного цвета под пожирающими ее лучами солнца вросла в мертвый песок, и никаких признаков жизни не было заметно в ней. Сергей подошел к небольшой верандочке перед входом, пригнувшись, заглянул внутрь, отодвинул в сторону плотную брезентовую ткань, служившую входной дверью, и попытался различить в душной темноте кого-нибудь из обитателей этого незамысловатого жилища.

– Эй, здесь есть кто-нибудь? – спросил вполголоса он, нарушив тишину.

Никто не ответил. Сергей достал из кармана гимнастерки полупустой спичечный коробок, слегка его встряхнул, убедившись, что в нем что-то есть, чиркнул надломленной спичкой, быстро осветил часть помещения и, пристально вглядываясь, увидел, как кто-то зашевелился, приподнимаясь из кучи набросанного по всему внутреннему пространству палатки тряпья, старых байковых одеял, шинельного рваного сукна и большого изрезанного куска парашютного шелка. Перед ним возникло грязноватое заспанное лицо. Огонек спички затух у самых ногтей. Сергей, сморщившись, отбросил ее в сторону.