Украденное детство

Штольц открыл дверь и на русском позвал Валентину.

– Два чая, пожалуйста.

– Хорошо, я сейчас, – засуетилась молодая женщина. – Может, поесть что-нибудь принести? У меня пирог остался со вчерашнего ужина.

– Да, принеси. Мой друг должен обязательно пробовать твой пирог.

Закрыв за собой дверь, Клаус вернулся к разговору:

– А что за миссия? Ты так и не объяснил, Герхард.

– Хм, – с недовольством взглянув на бывшего однополчанина, ответил Блюме, – я и не догадывался, что все настолько плохо.

– Ты о чем? – нахмурился его собеседник.

– О том, что ты ПРОСИШЬ, а не ТРЕБУЕШЬ чай. Ты – представитель великой нации – должен унижаться перед русскими свиньями.

– Во-первых, я не забыл о расовой принадлежности, – беспристрастно заметил Штольц. – Во-вторых, если бы ты знал получше этот народ…

Герхард Блюме расхохотался.

– Ты сошел с ума, мой милый Клаус! Зачем? Зачем мне, офицеру СС, ИЗУЧАТЬ рабов? Для чего?

– Да для того, чтобы узнать их, найти слабое место и пользоваться этим. Забитый раб может принести намного меньше пользы, чем свободный человек. Прожив в этой деревне больше трех месяцев, я постепенно начал понимать этих русских. Мы вступили в бой с врагом, которого мы, европейцы, вообще не понимаем. Их можно заставить работать под дулом автомата, но невозможно сломать и подчинить. Пойми, я применял различную тактику: штрафовал, прибегал к насилию и вел политику устрашения. Но… результата не было.

– Если бы повесил пару-тройку наглецов, то, поверь, народ бы моментально очухался, – отрезал Герхард, сурово взглянув на друга.

– Да, я мог бы расстрелять полдеревни, – согласился Штольц, – но кто бы тогда работал? Кто зерно собирал? С кого я брал бы налог? С меня требуют провиант для армии. Откуда я возьму его, если истреблю население? Ты пойдешь доить коров или держать кур? Русский исключительно хороший работник только тогда, когда с ним хорошо обращаются.

Оберфюрер встал и стал расхаживать по комнате, заложив руки за спину.

– Меня ни в малейшей степени не интересует ни русский, ни украинец, ни какой-либо другой представитель славянской народности. Представители данных наций нужны нам лишь в качестве рабов для нашей культуры; в остальном ни их судьба, ни их жизнь не представляют для меня никакого интереса. И вы, штурмбанфюрер, посланы сюда не для того, чтобы работать на благосостояние этих народов, а для того, чтобы выкачать из них все возможное. В ваши обязанности входит снабжать продовольствием немецкую армию и германский народ. А чем занимаетесь вы? Кормите этих свиней? Вне всякого сомнения, наша нация – высочайшая и единственная в мире. Поэтому мы достаточно великодушны к этим недочеловекам. Однако заботиться о русских, обучать их, прививать им культуру – это преступление против нашей крови. Фюрер как-то заявил: «Всякий образованный человек – наш будущий враг».

– Мне не нужно напоминать о приказе, оберфюрер, – ответил Штольц, побагровев. – Я не первый год в армии. Более того, я прекрасно помню слова нашего фюрера о славянском народе, сказанные им на последнем съезде. Согласен, что забота о пропитании местных жителей является избыточной гуманностью.

Блюме бросил на бывшего однополчанина презрительный взгляд и с ехидством задал вопрос:

– Неужели? А я уж подумал, что ты подался в пастыри… ну, Клаус! Вспомни, каким ты был год назад? Ярый национал-социалист, беспощадный к врагам рейха. Мы сражались с тобой бок о бок не один год. Что произошло с тобой за несколько месяцев? Я не узнаю тебя!

Штольц молчал. Он не знал, что ответить. В душе уже не первый день шла борьба между долгом и совестью.

– Я не знаю… Все дело, видимо, в русской душе. Знаю, что ты сейчас ответишь. «Следует отбросить все сентиментальные возражения. Нужно управлять русскими с железной решимостью». Да, ты прав. Приехав сюда, я действовал именно так поначалу. Но потом…

Штольц замолчал на какое-то мгновение, а затем продолжил:

– Скажи, разве не странно, что большинство из них не испытывают никакой ненависти к немцам? Мы отбираем у них еду, одежду, живем в их домах, убиваем детей и насилуем женщин. А они? Одна старуха связала мне носки, хозяйка, у которой я живу, обстирывает и кормит меня. И не просто кормит, а старается, по возможности, разнообразить простую пищу. А ее мужа или сына той старухи, может быть, в эти минуты расстреливают НАШИ солдаты. А они заботятся о нас… С наступлением холодов, когда мы стали замерзать, эти люди поделились с нами теплыми вещами. Сами! Ты понимаешь, сами принесли нам одежду… кто что смог. Я не знаю, сделано это из страха, по добродушию или вправду у русских врождённое чувство самопожертвования?

– Да, – задумчиво заметил Блюме, постукивая пальцами по столу. – Не знал, что большевицкая идеология так опасна. Мне жаль тебя, Клаус. Ты пошел не за теми. Большевизм – диктатура худших, злоба низшей расы. Что же касается русских, о которых ты говоришь с такой… я даже не знаю, как сказать… с любовью, что ли, то даже тех из них, кто пошел на сотрудничество и был признан необходимым для работы, тебе следовало бы содержать в некой изоляции. Неужели ты не понимаешь, что они лишь орудие, необходимое нам для создания государства высшей расы? И любое проявление мягкости и сентиментальности по отношению к русским идет в ущерб нашим главным идеям. Это предательство, Клаус.

Штольц вспыхнул, но промолчал. Он уже знал, к чему ведет его бывший однополчанин.

– Запомни, – продолжил Герхард Блюме, – здесь повсюду наши враги; любой русский, независимо от возраста и пола. И не важно, сколько им лет – десять или девяносто. Поверь, они не пощадят ни тебя, ни твоих родных, если, не дай бог, придут на наши земли. А что нужно делать с врагами? Уничтожать, уничтожать и еще раз уничтожать. Так будет лучше и спокойнее для тебя, для меня, для нации. Их всех надо истребить, всех до единого… Поступим так. Я могу арестовать тебя и отдать под трибунал. Но… я не сделаю этого, поскольку еще не забыл, что ты спас мне жизнь тогда, в Польше, в сороковом. Будем считать, что мы квиты. Я подам рапорт, в котором посоветую перевести тебя, подающего большие надежды, в СД. Учитывая твои прежние заслуги, руководство не сможет отказать. Уедешь в Мюнхен, к своим. И забудем обо всем, что здесь произошло. Как старший по званию, я отстраняю тебя от командования. У тебя есть тридцать минут, чтобы собраться. Мои люди отвезут тебя в Смоленск. Необходимые документы и мой отчет ты предоставишь непосредственно бригадефюреру СС Науману. А он уже решит твою дальнейшую судьбу.

Сказав это, Герхард Блюме решительно вышел из комнаты, оставив штурмбанфюрера в полной растерянности.

– А как же чай? – входя в комнату с самоваром, осведомилась Валя. – Ваш гость вернется?

– Nein! – резко ответил Штольц.

– Что-то произошло? – испугавшись, тихо проговорила молодая женщина, ставя самовар на стол.

Немец подошел к ней и, схватив ее за локти, произнес:

– Бежать, ты должна бежать. Беда приходить в деревню. Это есть страшные люди. Они есть убийцы. Они не жалеть никого. Они стрелять людей, словно скот… Бежать! Ты слышать? Бежать! Немедленно!

– Бежать, но куда? – разволновалась Валя. – У меня дети… куда я пойду с ними?

– Неважно! Но бежать. Подальше! Ты должна прятаться! Собирать детей! Торопись!

– Das Auto ist fertig, Sturmbanführer14, – отчеканил вошедший солдат. – Wir können schon losfahren15.

– Ja, na klar16, – кивнул головой Штольц и, не оборачиваясь, вышел из комнаты.

Валентина стояла в растерянности, не зная, что ей предпринять. Схватить детей и бежать? Но куда? А вдруг Клаус наврал ей? А вдруг решил проверить ее? А вдруг кто-то рассказал ему о том, что она – жена коммуниста. «Ладно, подожду, посмотрю, что будет дальше».

А события с приездом карательного отряда и оберфюрера СС Герхарда Блюме развивались очень стремительно. После отъезда штурмбанфюрера солдаты начали выгонять всех жителей из домов плетками и сгонять их на площадку перед сельсоветом. Затем, отобрав восемь юношей, солдаты вручили им лопаты и погнали копать траншею за деревней. Местные жители переглядывались в недоумении, еще не зная, что задумали сотворить стервятники Гиммлера.

– Я хочу знать, – начал переводчик, приехавший вместе с Блюме, – есть ли в вашей деревне евреи, коммунисты и партизаны?

Толпа замерла в нерешительности. Люди то и дело переглядывались, пытаясь понять, что пос–ледует за этим странным вопросом. Никто до конца не осознавал масштабов надвигающихся несчастий.

– Я повторяю вопрос: есть ли евреи и коммунисты? Помогаете ли вы партизанам?

– Да отродясь таких не видели, – буркнул наконец дед Михаил. – Мы простые крестьяне. Какое наше дело? Работать… что мы и делали, господин хороший.

Мужчина перевел слова Терентьевича офицеру. Тот медленным шагом двинулся к одному из детей и, ткнув хлыстом (с которым никогда не расставался) ребенка в грудь, задал вопрос:

– Hast du den Kommunisten gesehen?

– Ты видел коммуниста?

Ребенок страшно испугался и заплакал. Блюме повторял вопрос снова и снова, продолжая ударять хлыстом в грудь ребенка.

– Хватит издеваться над дитятком! – подбежав к плачущему мальчику, воскликнула баба Матрена.

Она отбросила рукой хлыст и подхватила ребенка на руки.

– Тише… тише. Дядя не обидит тебя… Нет у нас никого, – продолжила Матвеиха. – Председатель был коммунистом, но он ушел на фронт, бить вас, гадов. Семьи у него нет, детей тоже. А больше никого нет, можешь не искать. А партизан и в глаза не видывали. Откуда они в наших местах? Здесь уже больше трех месяцев ваши живут.

Переводчик что-то прошептал на ухо офицеру. Тот оскалился и с любопытством уставился на смелую женщину, посмевшую возразить ему. Неизвестно, чем бы все закончилось, но в этот миг раздался голос Ульяны.

– Странная у тебя память, баба Матрена, – ехидно заметила она. – Не забывает лишь того, що хочет помнить.

– Зато у тебя она дырявая, – цыкнул на девушку дед Михаил, который уже понял, к чему клонит соседка. – Не хранит в памяти добро.

– А ты не взывай к моей совести, чай, не маленькая. И без увещеваний как-нибудь проживу… Господин офицер, обманули вас… скрыть захотели. Живет у нас тут солдатка, жена красного офицера-коммуниста, комсомолка. Да и человек десять, которые подали заявления на вступление в партию. Могу поименно назвать.

– Ах ты, проклятая! – набросилась на нее баба Матрена. – Креста на тебе нет.

– Да и верно, нет, – рассмеялась Улька, бросив злобный взгляд на Валентину. – Нет, не было и не будет. А на кой ляд он мне?

– Schweig!17 – рявкнул Блюме. – Kennst du sie? Sag ihren Namen!

– Назови ее имя! – перевел стоявший рядом с немцем мужчина.

Матвеиха молчала. Молчала и вся толпа в ожидании развязки. Впрочем, в то мгновение люди уже поняли, для чего немцы послали восемь человек копать траншею. Поняли и похолодели от ужаса…

– Ты будешь отвечать? – повторил за оберфюрером переводчик, а затем сам от себя добавил: – Ну, дурна ты, баба, чего молчишь? Их все равно не спасешь, о себе подумай.

Баба Матрена отрицательно покачала головой. Тогда немец открыл кобуру и, вытащив из нее пистолет, выстрелил пожилой женщине в голову. Матвеиха упала, как подкошенная, продолжая по инерции прижимать к себе испуганного мальчугана. В ту же секунду истошные крики раздались в ошеломленной толпе.

– Что ж… что ж вы наделали? – не веря своим глазам, потрясенно выговорил дед Михаил.

Неверными шагами он начал пробираться сквозь толпу односельчан, которые молча расступались перед ним, давая дорогу.

– Голубушка… душа моя, – упав на колени перед телом жены, бормотал Терентьевич. – Что же мучители с тобой сделали? Что сотворили, ироды?

Горькие слезы покатились из стариковских глаз, исчезая в глубоких морщинах. На лице несчастного старика отразилось столько боли и отчаяния, что замолчали даже видавшие не одну смерть немцы.

– Старик, – негромко обратился к нему переводчик. – Ты не спасешь тех людей. Они все равно погибнут. Послушай меня: выдай их, назови имена и тогда, возможно, сохранишь жизнь остальным.

– А это уж пусть она, – он указал рукой на стоящую неподалеку и злобно ощерившуюся Ульяну, – делает. Пригрели гадюку на груди, теперича плоды пожинаем.

– Ну как знаешь, – недоуменно ответил переводчик и отошел к ожидавшему его офицеру.

Переговорив о чем-то, офицер подошел к Ульяне, смерил ее взглядом и, ткнув хлыстом в грудь, выдал:

– Ти… го-во-рить!

– Эй, хлопец, – девушка осторожно убрала палку от груди, – она… тебе может еще понадобиться…

Ульяна сделала шаг навстречу Блюме и, кокетливо улыбнувшись, продолжила:

– Вот только не забудь, господин хороший, хто тебе всю правду… глаза, так сказать, открыл. Ты уж постарайся… Места тут гиблые, да и люди сволочные. Житья не будет таперича.

– И не сомневайся, уж точно, – процедил сквозь зубы Егорыч, сжимая от злости кулаки. – Своими бы руками придушил гадину.

Девушка бросила на него презрительный взгляд и ухмыльнулась. Накопленное за долгие годы ожесточение и негодование на односельчан, поддерживающих советскую власть; на одинокую, лишенную радости жизнь; на тиранию государства, лишившего ее выбора, – вся эта подавляемая годами ненависть нашла наконец выход. Она мечтала уехать, хотела во что бы то ни стало изменить свою жизнь. И не важно, каким способом, лишь бы вырваться, пусть даже предав тех, кто долгие годы поддерживал ее и помогал справляться с невзгодами. Уже через десять минут Герхард Блюме знал обо всех, кто так или иначе был связан с коммунистами.

– Павел Злобин-младший, Катерина Злобина, Николай Токарев, Василиса Токарева, Светлана Токарева, – начал зачитывать списки переводчик, громко выкрикивая имена людей, чьи отцы и мужья либо были коммунистами, либо собирались вступить в ряды партии. – И Валентина Гончар, Захар Гончар, Андрей Гончар и Леся Гончар… Выйдите вперед!

Толпа расступилась, пропуская вперед женщин и детей. Всего набралось около двадцати пяти человек. Их собрали невдалеке от колодца в отдельную группу, а остальных отогнали в сторону, приказав им оставаться на своих местах. Проходя мимо Ульяны, Валя, крепко прижимая к груди полуторагодовалую дочку, на секунду остановилась.

– Почему? – только и спросила женщина. – Уля, почему?

– Почему? – ожесточение девушки было так велико, что Валентина даже попятилась. – И ты еще спрашиваешь, почему… Да потому что ты, дрянь, украла у меня жизнь, украла мою молодость, мое счастье!

– О чем… о чем ты говоришь? – охнув от удивления, осведомилась молодая женщина. – Я… не понимаю тебя.

– Не понимаешь? Да если бы ты не появилась в нашей деревне, то Василий был бы моим. И отродье, которое жмется к твоим ногам, не родилось бы вовсе. Так нет, городская, приехала уму-разуму учить, головы всем хлопцам вскружила книжками да умными речами. Вот и повелся он, касатик, а обо мне забыл. А мы пожениться собирались, детишек завести…

– Не бреши, дура, – прикрикнул на нее дед Михаил, с трудом поднимаясь с колен, – не собирался он жениться на тебе; видимо, чувствовал, что в твоих жилах гнилая кровь течет.

– Неправда! – взвилась девушка. – Все она, она увела! Тихоней прикинулась, стерва!.. Ненавижу! Ненавижу тебя и твоих ублюдков! Сама бы придушила гаденышей! Ну, ничего… с большим удовольствием погляжу, как вас всех… всех до единого расстреляют. Наконец-то свершится моя мечта.

– Жаль тебя, Ульяна, – понурив голову, ответила Валя, – ты растратила свою жизнь на ненависть. На то, что ты себе выдумала. Что ж, каждому воздастся по его деяниям.

Ульяна фыркнула.

– Це правда, – подтвердила она. – Скоро ты заплатишь за мою погубленную жизнь.

– Нет, – отрицательно покачала головой женщина, – ты погубила ее сама.

– А ну, довольно болтать, – прервал их разговор переводчик. – А ну пошла! До ночи, что ли, тебя ждать?

Затем он обратился к понурым жителям деревни, стоявшим около колодца и ожидавшим окончательного решения своей участи.

– Вам приказано отправиться в конец деревни… бегом! Не заставляйте вас ждать!.. А ну, не отставать! Детей на руки! Живей, живей, живей!

В северной части деревни по самому краю проходил овраг, за которым начинались болота и непроходимые леса. Вот туда и погнали перепуганных насмерть людей. Как потом выяснилось, каратели заранее установили на самом высоком месте пулемет, намереваясь расстрелять местных жителей.

– Schnell, schnell! – подгонял Блюме.

– Быстрее, – вторил ему переводчик. – Чего тащитесь, словно земляные черви?

Дойдя до оврага, люди остановились. Растерянно они поглядывали друг на друга, не зная, что им делать дальше.

– И что теперь? – тихо вопросила Катерина Валю. – Что душегубы хотят от нас?

– Ох, плохое у меня предчувствие, – покосившись на солдат СС, заряжавших пулеметы, ответила та.

– Нас… расстреляют? Как бешеных собак? – обомлела женщина. – И… детей тоже? Нет-нет-нет! Они же не звери!

– Фашисты хуже зверей.

– Валька, не пугай меня.

– Ну, могилу нам уже вырыли, – указав рукой на копавших в овраге ребят, отрешенно отозвалась Валентина.

Она продолжала лихорадочно думать, пытаясь найти выход из сложившегося положения. Но его не было… «Неужели нас все-таки убьют? – подумала она, крепче прижимая к себе детей. – И почему я не послушалась Клауса? Почему я усомнилась в его честности?.. Что же делать? Господи! Не оставь нас, рабов твоих!»

– Спускайтесь! – перевел приказ оберфюрера переводчик. – Быстрей, быстрей, клуши!

Народ неохотно, но подчинился. Да и что им оставалось делать? Люди чувствовали себя совершенно беззащитными перед солдатами, окружавшими их.

– А теперь бегите к яме. Ну… чего встали, как стадо баранов? – увидев замешкавшихся жителей, произнес переводчик. – Живее! Бегом!

– Was seid ihr aufgestanden?18 – закричал Блюме, желающий поскорее покончить с этим делом. – Feuer!19

Раздались первые выстрелы, и люди, заваливаясь набок, начали падать в овраг, из глубины которого, перекрывая стрекот пулемета, сразу же послышались нечеловеческие, душераздирающие крики и предсмертные стоны несчастных, обреченных на мучительную смерть только за то, что их отцы, мужья и сыновья имели какое-то отношение к большевикам.

«Следует отбросить все сентиментальные возражения. Нужно управлять этим народом с железной решимостью… Прерогатива победителя – уничтожать целые племена, целые народы». Эти слова своего шефа, рейсхфюрера СС Генриха Гиммлера, Герхард Блюме помнил наизусть и неуклонно следовал его заветам.

Внезапно послышался пронзительный свист и почти рядом с оврагом прогремели несколько взрывов. Над деревней пролетели два звена советских бомбардировщиков, сумевших прорвать оборону эскадрильи истребителей люфтваффе. Убитые и покалеченные солдаты, словно тряпичные чучела, набитые соломой, разлетелись в разные стороны.

– Flugzeuge, Flugzeuge, Oberführer!20 – закричали немцы, тотчас же забыв о пленных.

– Feuer! Feuer! – закричал Блюме, раненый осколком снаряда. – Verdammt diese Russen!21

Не обращая больше внимания на разбегающихся пленных, среди которых была и Валентина с детьми, уцелевшая каким-то чудом в образовавшейся сумятице, немцы поспешили обратно в деревню.

Местные жители еще раньше разбежались кто куда, желая поскорее исчезнуть из поля зрения мучителей и не сомневаясь, что немцы продолжат расправу, когда закончится налет. Многих потом все-таки нашли и расстреляли. Валя же с детьми схоронилась в болотах, угадав поистине звериным чутьем, что каратели побояться сунуться туда, где их ожидает верная смерть.

6

Ночь молодая женщина с детьми провела в лесу, расположившись в яме и укрывшись лапником. Выпавший первый снег запорошил следы беглецов, поэтому можно было не опасаться преследователей. Валентина то и дело мысленно возвращалась к событиям минувшего дня. И всякий раз ее сердце сжималось от одной лишь мысли, что они могла погибнуть. «Господи, спасибо!» – твердила она вновь и вновь. Но избежав одной смертельной опасности, они угодили в другую ловушку, не менее страшную и мучительную.

– Мама, я хочу пить, – прошептал Андрей, кареглазый мальчуган пяти лет.

– И я, – захныкал его братишка. – Кусять хосю… мама, я кусять хосю. Пошли домой! Я хочу домой!

– Я знаю, мои дорогие. Я все знаю, – крепче прижимая к себе детей, проговорила Валя. – Но нам нельзя домой. Там плохие дяди. Они убьют нас.

– А почему дядя Клаус не защитил нас? Почему не взял с собой? – допытывался старший. – Он хороший. Он добрый.

– Возможно. Но не забывай, что это – немец, а, следовательно, наш враг… Хотя… Думаю, что с ним поступят не лучше, чем с нами. Второй немец, приказавший стрелять в нас, был недоволен им. Так что его участь не лучше нашей.

– Хосю к папе, – продолжал канючить Захар, которому совсем недавно исполнилось три годика. – Посему мы не идем к папе?

Валя с нежностью поцеловала ребенка в голову.

– Милый, – ласково произнесла она. – Папа ушел на фронт, он воюет, он защищает нас с вами.

– А почему отец не пришел и не спас нас?

– Андрюша, дорогой. Папа сейчас далеко, – вздохнула женщина. – Но я уверена, что он думает о нас и храбро сражается с немцами… Все, надо немного поспать. Завтра пойдем искать дом, где нас накормят и обогреют. Все будет хорошо!

Валя, как могла, успокаивала детей, прекрасно осознавая, что ждать спасения неоткуда. «Слава Богу, хоть Леська спит, – покрепче укутывая дочь пуховым платком, думала женщина. – Вот только долго так мы не протянем. Если завтра мы не найдем дом и еду, я потеряю детей». Ее еще долго обуревали смешанные чувства, а порой даже охватывало отчаяние. «Нет, я не должна раскисать, – прог–нав мрачные мысли из головы, подытожила Валентина. – У меня дети. И ради них я обязана быть сильной!»

Прислушиваясь к мерному сопению детей, молодая мать погрузилась в тревожный сон.

Проснувшись на следующее утро, Валентина первым делом поглядела на детей, продолжавших мирно спать. «Господи, благодарю! – подумала она. – Мои малыши живы. Отныне все будет хорошо». Затем она прислушалась. В лесу было тихо: ни дуновения ветра, ни скрипа деревьев. Женщина осторожно отодвинула детей и, отбросив лапник, оглянулась. За ночь выпал снег, и все стало белым-бело. «Куда идти? – промелькнуло у нее в голове. – Где я смогу найти пристанище?»

Но идти было нужно. Поэтому женщина разбудила детей и, взяв дочку на руки, пошла вглубь леса. Несмотря на то, что Валя приехала в деревню всего шесть лет назад, молодая женщина хорошо знала эти места. С мужем они не раз ходили по грибы и ягоды, забираясь в такие глухие места, в какие местные жители побаивались заходить. Благодаря этому Валя смело двинулась в чащу, понимая, что единственное спасение для них – как можно дальше уйти от больших дорог и шоссе, по которым захватчик продвигался вглубь страны.

Изголодавшиеся дети все время хныкали и не хотели идти. Приходилось уговаривать их, просить, а порой и прикрикнуть. Сама женщина выбивалась из сил, неся полуторагодовалую дочку, но продолжала упрямо идти дальше. К полудню сил уже не осталось. Пошли вторые сутки без еды и питься. Снег плохо заменял воду, но приходилось довольствовать хотя бы им. Другой возможности попить не было.

– Мама, мы больше не можем, – упав, захныкал Андрей.

Захар опустился рядом с братом и заплакал.

– Я есть хосю.

– Милые, родные, дорогие мои, – спустив Лесю с онемевших рук, произнесла Валя, – нам нужно идти. Если мы к вечеру не доберемся до какого-нибудь селения, мы погибнем.

– Я не могу… не могу, – заревел Андрей, размазывая рукавом слезы по чумазому лицу.

– Ну не надо, родной мой, я же тут. Мама рядом.

Но дети не слушали ее. Измученные малыши навзрыд плакали от усталости, холода, голода и жажды, и Вале никак не удавалось успокоить их. В отчаянии она оглянулась вокруг. «Что же делать? Что же делать? – лихорадочно думала женщина, пытаясь найти выход из положения. – Так, надо собраться. Надо собраться… И что-то найти поесть. Но что? Середина ноября. Лес пустой. Ягод уже давно нет, орехов тоже».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

1 Местные руководители, которые пытались сохранить в хозяйствах хотя бы семенной фонд, согласно циркуляру от 7 декабря 1932 г., подписанному Сталиным, исключались из партии. Кроме того, их немедленно должны были арестовывать и подвергнуть тюремному заключению на срок от 5 до 10 лет.

2

Гитлеровское командование отвело на то, чтобы сломить сопротивление пограничников, 20 минут. 257 советских погранзастав держали оборону от нескольких часов до одних суток. Свыше одних суток – 20, более двух суток – 16, свыше трех суток – 20, более четырех и пяти суток – 43, от семи до девяти суток – 4, свыше одиннадцати суток – 51, свыше двенадцати суток – 55, свыше 15 суток – 51 застава. До двух месяцев сражалось 45 застав.