Полная версия
Цветы Зла
Молила ей отдать последний смех Жуана,
В котором бы сквозил зной первых их ночей.
Из камня исполин, в доспехах, не сгибаясь,
Чрез реку черную ладьи направил путь;
В спокойствии герой, на шпагу опираясь,
С кормы ни на кого не захотел взглянуть.
– 1842 —
Ты, кистью волосы богини захвативший
Насколько только мог, вид приобрел такой
Беспечной красоты и облик мастерской,
Как бы распутник, ниц любовницу сваливший.
Твой полон ясный взор стремительных огней,
Спесь зодчего в твоих творениях гордится;
В них – розмах сдержанный позволил убедиться
В могучей зрелости твоих грядущих дней.
Поэт! Ведь наша кровь бежит из каждой поры:
Случайно ли и то, что сам Кентавр, который
В ручье загробном лик свой прежний изменил,
Три раза окунул покорно ткань нарядов
В слюну зловещую горящих местью гадов,
Что в люльке Геркулес-младенец задушил.
17. Посрамление спеси
Во время чудное, когда с огромной силой
Ты, Богословие, цвело и гордым было, –
Как говорят, один известнейший мудрец,
Затронув глубину неверящих сердец,
Умом преодолев пути блаженств небесных,
Отменный ряд путей, ему же неизвестных,
И, наконец, придя в чудесный край иной,
Куда имеют вход лишь чистые душой, –
Как муж, что вознесен высоко в поднебесье,
Он в ужасе вскричал, объятый адской спесью:
«Исус младенец! Он был мною вознесен!
Мне стоит захотеть, низвергнут будет он,
Чтобы его позор со славою равнялся,
А сам Исус смешным зародышем казался!»
Лишился разума мудрец в единый миг;
За тьмою спрятался сиявший солнца лик,
Смятенье ринулось в рассудок без оглядок,
В храм некогда живой, где прежде был порядок
И где до потолка кадили фимиам;
Молчание и ночь теперь настали там,
Как в погребе, коль ключ от погреба утерян.
И стал с тех пор мудрец, как пес бродячий, скверен,
И должен был, слепой, через поля бродить,
И лета от зимы не мог он отличить,
Ненужный, мерзостный, как ветошь вековая,
У ребятишек смех веселый вызывая.
18. Красота
Прекрасна, как мечта из камня, я, о смертный!
А, грудь моя, куда обязан каждый пасть,
Ты создана внушать поэтам в мире страсть,
Подобно веществу, – извечной и инертной.
Как сфинкс непонятый, царю я в вышине,
С лебяжьей белизной лед сердце съединяет,
Презрев движение, что линии смещает;
Не плачу я вовек и смех неведом мне.
Поэты тратят дни среди набросков трудных,
Пред позою моей великою застыв
(Заимствовала вид свой я у статуй чудных!);
Послушно влюбчивых, влекут их, покорив,
Два чистых зеркала, где краше все созданья,
Широкие глаза, где вечности сиянье.
19. Идеал
Виньеток прелестям, испорченным немножко,
Созданиям, что мог бездельный век родить,
И кастаньетам рук, и вам, полусапожки, –
Души, как у меня, не удовлетворить!
Отдам я Гаварни, поэту увяданья,
Тот рой, что про красу больную щебетал.
Средь бледных роз найти цветка не в состояньи,
Который бы увлек мой красный идеал.
Ах, нет! Нужны сердцам, глубоким, словно бездна,
Вы, Леди Макбет, кто, в грехе, с душой железной,
Эсхилова мечта, что создал ураган!
Иль ты: о Ночь, о дочь великого Анджело,
Кто, кротко искривив в чудесой позе тело,
Жеманно тянется к твоим губам, Титан!
20. Гигантка
В те времена, как Рок, по прихоти всевластной,
Мог каждый день детей чудовищных родить,
Тогда, как кот у ног царицы сладострастной,
Хотел бы я вблизи гигантки юной жить.
Следил бы, как цветут ее душа и тело
И в страшных игрищах, свободные, растут;
Я знал бы, коль душа огнем грустей затлела
Сквозь влагу и туман, что по зрачкам текут.
Великолепье форм я изучил бы скоро,
Исползал бы колен гигантских косогоры,
И только в летний день, когда лучи томят,
Уединившись с ней в полях, среди растений,
В тени ее грудей уснуть я был бы рад,
Как у подножья гор спокойно спит селенье.
21. Маска
Аллегорическая статуя во вкусе ренессанса
Эрнесту Кристофу
ваятелю
Давайте созерцать клад флорентийских граций!
В могучем корпусе, как две сестры небес,
Изящество и Мощь умели совмещаться.
И женщина жила, как образец чудес,
Небесно-крепкая и стройная такая,
Для царственных забав на ложе создана,
Первосвященника иль князя развлекая.
– И сладострастная улыбка мне видна,
Куда тщеславье взор кидает восхищенный,
И этот скрытный взгляд, с насмешкой нег своих,
Жеманный этот лик, весь дымкой обрамленный,
Где победительно взывает каждый штрих:
«Любовь дала венец и Страсть ко мне воззвала!»
Дало величия ей много бытие,
Очарование восторги вызывало.
Пойдем же, оглядим со всех сторон ее!
Проклятье случаю! Искусство роковое!
Ты, тело женское, что счастие сулишь,
Кончаешься двойной ужасной головою!
О, нет! Притворство лишь, ах, украшенье лишь
Тот лик, что озарен гримасою прекрасной;
И вот на нас глядит прищуренным зрачком
Лик подлинный, другой; он обращен неясно
К другому лику; скрыт он лгущим нам лицом.
– О горечь красоты! И в сердце набухает
Поток чудесных слез из плачущих очей;
Меня пьянит обман, моя душа впивает
Печалью выжатый из глаз твоих ручей!
– О чем же слезы льет она, с ее красою,
Что поколения к подножию влекла?
Стан атлетический терзает зло какое?
– О том безумье слез, что жизнь она жила
И что еще живет! Ее терзает больше
Всего и трепетом струится по ногам
То, что ей завтра жить, что нужно жить ей дольше,
И послезавтра жить, и вечно, – как и нам!
22. Гимн красоте
Приходишь ты из бездн иль с горнего селенья,
Краса? И божество, и ад в зрачке твоем,
И он толкает нас к добру и к преступленью,
И сравнен потому нередко он с вином.
В твоем зрачке – огни заката и Авроры,
Ты запахи струишь, как вечер грозовой;
Твой поцелуй – как фильтр, уста твои – амфора:
В ней рождены дитя отваг и трус-герой.
И Демон, точно пес, за юбкою твоею;
Ты выйдешь к нам из бездн иль со звезды слетишь?
И, радость наугад или несчастье сея,
Ты безответственна, хоть ты везде царишь.
С издевкой шествуешь, Краса, по убиенным,
И Ужас – из твоих забав не самый злой!
Меж дорогих брелков на животе надменном
Влюбленно пляшет Смерть ужасный танец свой.
Свеча! К себе манишь ты однодневок стаи,
Что, трепеща, сгорят, благословив огонь.
Любовник задрожит, подругу обнимая,
Схож с умирающим, чья гладит гроб ладонь.
Подобье страшного, простого сердцем зверя!
С небес, из ада ль ты, Краса, – мне всё равно,
Коль глаз смеющийся мне приоткроет двери
В ту вечность, что, не знав, я возлюбил давно.
Сирена ль, Ангел ли, иль Бог, иль Сатана ты, –
Мне всё равно! Сулят, единственный мой друг,
Твой бархатистый взгляд, твой блеск и ароматы
Мир меньшей гнусности, мгновенья меньших мук!
23. Экзотический запах
Осенним вечером я, очи закрывая,
Испью твоих грудей горящих аромат;
Морские берега, которые слепят
Однообразные огни, я различаю.
Ленивый остров, где цветут, произрастая,
Деревья странные, плодов мясистый ряд,
Где взоры женские нас смелостью дивят
И где мужская плоть могучая такая.
Влекомый запахом в чудесные края,
Порт, полный парусов и мачт, увижу я;
Они изнемогли от бури в океане;
И запах в воздухе несется от лесов
Из тамариндов; он, насытив обонянье,
Мешается в душе с напевом моряков.
24. Шевелюра
Руно, что падает до самой шеи томно!
О кольца! Аромат, где нежности поток!
Восторг! – Чтоб населить ночной альков мой темный,
Кудрявое руно прически той огромной,
Где вспоминанья спят, взбиваю, как платок!
Благоухающе хранят леса густые
И негу Азии, и африканский зной,
И дальние миры ушедшие, чужие!
Как к музыке порой влечет умы иные,
Так я, любимая, ныряю в запах твой.
Туда, где человек и травы полны сока
И долго нежатся в жаре, – лететь готов;
Коса! Взметни наверх меня, как вал высокий!
О море черное! B тебе, слепящем око,
И мачты, и огни, и паруса гребцов!
Порт звонкий, где душа – цветы, благоуханья
И песни может петь; где корабли гурьбой
Скользят по золоту, в муаровом блистаньи,
Раскрыв рук пустоту, чтобы обнять сиянье
И чистоту небес, в которых вечный зной!
Нырну я головой, влюбленный в опьяненье,
В тот черный океан, где скрыт еще второй;
Утонченный мой ум от качки в восхищеньи;
Он вновь найдет тебя, о изобилье лени,
Благоухающий, качающий покой!
Лазурь больших небес, тьмы полог напряженный
Ты мне напомнила, о синева волос!
В концах пушистых кос, в прическе искривленной
До опьяненья пью я запах благовонный
Смолы и мускуса, твой аромат, кокос!
И долго! И всегда! И в тяжесть этой гривы
Посеет жемчуга, рубин рука моя,
Чтоб не была глуха ты к моему порыву!
Иль ты – оазис грез! Бутыль, где терпеливо
Воспоминаний хмель глотками выпью я!
25.
Тебя, как небосвод ночной, я обожаю;
Ты – урна горести, молчальница большая,
И тем сильней люблю, чем ты бежишь сильней
И чем насмешливей, краса моих ночей,
Пустоты создаешь, как кажется, такие,
Что не достать рукам пространства голубые!
На приступ лезу я, в атаку рвусь сильней,
Как на покойника ползущий хор червей;
Неумолимый зверь! Жестокая! Тебя я
За эту холодность сильнее обожаю!
26.
Ты всю вселенную б в свою кровать вместила,
Блудница, и твой дух тоска ожесточила!
Чтоб в странных игрищах зубам работу дать,
По сердцу новому должна ты в день сжирать.
Огонь твоих зрачков – как бы витрины в лавках
Иль в воскресение две плошки на подставках, –
Заемной силою и наглостью живет,
Не зная никогда закон своих красот.
Машина, что слепа и что жестокость множит!
Полезный инструмент, что кровь у мира гложет!
Иль бледность прелестей своих ты никогда
Не видел в зеркалах? Иль ты не знал стыда?
Или величье зла, где всё тебе понятно,
Не заставляло шаг твой ринуться обратно,
Когда природа, чей великий план сокрыт,
Тебя использовав, о подлый зверь, родит,
Царица всех грехов, – вдруг гения тобою?!
Величье грязное! Бесчестье неземное!
27. Sed non satiata[1]
Каштановый, как ночь, причудливый божок,
Что запах мускуса мешает и гаванны!
Изделье дикарей и Фауст ты саванны!
Дочь черной полночи и ведьма смуглых ног!
Ах, навсегда меня не опиум увлек,
А запах уст твоих, где страсть кичится странно;
Когда к тебе бредут желаний караваны,
Оазис глаз твоих тоске б дать влагу мог!
О демон без пощад! Ты черными очами,
Как вздохами души, пролей поменьше пламя;
Не Стикс я, чтоб тебя мне девять раз ласкать!
И мужество твое, распутств Мегера, мне ли
До издыхания последнего сломать
И Прозерпиной стать в аду твоей постели?!
28.
Как перламутр, волнист ее одежд покров;
Когда она идет, то пляску видят взоры,
Как пляску длинных змей на острие жезлов,
Когда качают их священные жонглеры.
О, как лазурь пустынь над пасмурью песков,
Навек бесчувственных к людскому огорченью,
Как зыбь протяжная больших морских валов, –
Так равнодушия полны ее движенья.
Чудесен минерал ее лощеных глаз;
Всё в этом существе – знак тайны необычной:
В ней смешан с ангелом свирепый сфинкс античный,
В ней только золото и сталь, свет и алмаз;
И блещет навсегда, как лишних звезд обличье,
Бесплодной женщины холодное величье.
29. Пляшущая змея
О ленивая и дорогая!
Я в красу вашей плоти влюблен,
Когда, звездочку напоминая,
Ваша кожа меняет свой тон!
Ароматом наполнена пьяным
Глубина шевелюры кудрей.
Море с запахом непостоянным,
Где валы то темней, то синей.
Как корабль ранним утром играет,
Когда ветер рассветный дохнет, –
Так душа якоря обрывает,
Грезя, мчит далеко в небосвод!
И в очах твоих нету печали,
Нет ни горечи, ни теплоты.
Две холодных игрушки смешали,
Где железо и злато слиты.
Ритм походки у вас наблюдаю,
Что беспомощна так и мила,
И немедля змею вспоминаю,
Что танцует на грани жезла.
Вы качнули под тяжестью лени
Головою; в ней детскость видна:
В том движении – вялость движений
Мне видна молодого слона.
Вот ваш стан наклоняется длинный,
Как послушный корабль средь морей,
Что плывет и коснется пучины
Наклоненною реей своей.
Как ручей, что растет, набухая
От расплавившихся ледников,
Так вздымается влага, играя
На устах ваших между зубов.
Хмель богемский! Он будет мной выпит!
Как победно и горько питье!
Словно жидкое небо, что сыпет
Блеск созвездия в сердце мое!
30. Падаль
Запомнили ли вы, что мы видали, крошка,
В час сладкий утренних лучей:
Как падаль гнусная лежала на дорожке,
На ложе жестком из камней.
И ноги в воздухе, где яд и запах потный,
Как женский похотливый пот,
Показывали нам цинично, беззаботно
Гниеньем пахнущий живот.
На падаль солнце луч кидало из лазури,
Чтоб, в срок дожаривши сполна,
Вернуть сторицею торжественной Натуре,
Что сбила в целое она.
И небо остовом гордилось в любованьи,
Как распустившимся цветком;
Воняло так вокруг, что были в состояньи
Вы на траву упасть ничком.
Над вонью падали рой мух, жужжа, кружился,
И, схож с похлебкою густой,
Там легион червей из живота сочился,
Ползя по ветоши живой.
И это всё росло, как волны, поднималось,
Треща в движениях своих;
Казалось, остов жил, и тело размножалось
И пухло в выдохах пустых.
Мир этот издавал таинственные звуки,
Как ветер, как вода течет,
Как зерна в веялке, когда их крутят руки
Размеренно взад и вперед.
И стерлись контуры и стали лишь мечтами,
Неясным очерком на том
Забытом полотне; его бы мог на память
Художник дописать потом.
Пес потревоженный на нас из-за уступа
Свой злобный вскидывал зрачок
И мига ждал, когда он вырвет вновь из трупа
От страха брошенный кусок.
– Но всё ж и вам, и вам заразой стать ужасной
И грязной падалью такой,
Звезда моих очей и жизни свет прекрасный,
О страсть моя и ангел мой!
Такой же станете, о королева граций,
Вы после таинств гробовых,
И будет плесенью костяк ваш покрываться
Между цветов и трав густых.
Тогда, о красота, скажи толпе, в лобзаньи
Тебя съедающих червей,
Что форму я навек сберег и содержанье
Распавшейся любви моей!
31. De Profundis clamavi[2]
К Тебе, единственно любимый мной, взываю
Из темной пропасти, куда душой упал.
Свинцовый небосвод угрюмый край обстал,
Проклятья с ужасом во мраке источая.
Здесь на шесть месяцев раскинет ночь покров,
Шесть месяцев других – здесь диск нелучезарный,
И этот край голей, чем даже край полярный,
Ни зелени, ни рек, ни зверя, ни лесов.
Нет в мире ужаса подобного, такого,
Как жесткость холода светила ледяного,
И с древним Хаосом схож здешний мрак ночей.
Завидую судьбе последних я зверей,
Что в спячку глупую уйти способны в зиму, –
Так тянется моток времен невыносимо!
32. Вампир
Ты, как удар ножа, вошла
В больное сердце мне, пустая,
Прекрасна, взбешена и зла,
Как демонов безумных стая.
О разум побежденный мой,
В покорный превращен альков он!
Теперь я к нечестивой той,
Как к цепи каторжник, прикован,
Как к водке – пьяный человек,
И как к игре – игрой заклятый,
Как черви – к падали проклятой, –
О, будь ты проклята навек!
Поспешный меч иметь мне надо,
Чтобы свободу возвратить!
Просил я вероломство яда,
Чтоб эту низость победить!
Но яд и меч в пренебреженьи
Не вняли мне, ответив так:
«Ты не достоин избавленья
От рабства подлого, дурак!
И если мы твои оковы
Усилиями раздробим,
Ты поцелуем роковым
Труп воскресишь вампира снова!»
33.
Я эту ночь провел с Еврейкою ужасной,
Как возле мертвеца простертый мертвый труп;
Я начал размышлять вблизи продажных губ
О грустной красоте, где я погиб, бесстрастный.
Представил я ее величье от рожденья:
Красой и силою зрачок вооружен;
На ней – душистый шлем волос сооружен, –
Я, вспомнивши о нем, воспрял для наслажденья.
Я умиленно стан расцеловал бы твой,
Богатство б разметал я ласк моих упорных
От свежих ног твоих до кос прекрасно черных, –
Когда б могло хоть раз вечернею порой
Невольною слезой, жестокая царица,
Великолепие холодных глаз затмиться!
34. Посмертные укоры
В тот час, когда уснешь ты, кто мрачна, красива,
И черный мраморник воздвигнут над тобой,
Тебе заменит дом, альков прекрасный твой,
Пустой, глубокий ров, могильный склеп дождливый,
И ляжет камень плит над грудью боязливой,
Над телом, чтоб мешать всей прелести былой,
Чтобы не слышался отныне сердца бой,
Чтоб не было у ног походки шаловливой.
Наперсница мечты неконченой моей, –
Могила, – ты всегда поймешь поэта цели, –
И в мраке медленных, лишенных сна ночей
Шепнешь: «Распутница несовершенств! Ужели
Не знала ты, что труп жестоко слезы льет?»
– И червь, как совести укор, тебя пожрет.
35. Кошка
На влюбленное сердце клади поскорей
Свои когти, ко мне подойдя, ты,
Чтоб я мог погрузиться в красоты очей,
Где с металлом смешались агаты.
На досуге я голову глажу твою,
Эластичную спину лаская,
В электричество тела я руку сую,
Наслажденье при том обретая.
Я любимую вижу, мечтая! Зверек,
Словно твой, ее взгляд, с жалом схожий,
Меня колет; и холоден он, и глубок;
И плывет вкруг каштановой кожи,
К голове поднимаясь от пят,
Воздух пряной струей, – роковой аромат.
36. Duellum[3]
Два воина, сойдясь, вступили в бой великий,
И воздух пачкают горячий пот и кровь;
– Железа звяканье и эти игры – крики
Их юных дней, что в плен себе взяла любовь.
Мечи поломаны, как молодость разбита
У нас, любимая, – но острие ногтей
Заменит им и меч, и их кинжал сердитый.
– Безумие сердец, созревших для страстей!
И к хищникам в овраг, обнявшись в злобе дикой,
Враги стремительно друг друга увлекут,
Украсив кожею сухую ежевику.
– И эта пропасть – ад, где все друзья живут!
С врагиней яростной падем в овраг мы оба,
Чтоб там навек хранить пыланье нашей злобы!
37. Балкон
Подруга из подруг, о мать воспоминаний!
Моя обязанность и радость для меня!
Ты вспоминаешь ли о красоте лобзаний,
О неге вечеров, о сладости огня?!
Подруга из подруг, о мать воспоминаний!
О вечер с отсветом пылающих углей!
Балкон и вечера под дымкой испаренья!
Как грудь твоя сладка! Душа – еще добрей!
О, сколько было слов, не знающих забвенья!
О вечер с отсветом пылающих углей!
В вечерней теплоте чарующи закаты!
Душа была сильна! Простор глубоким был!
Царица нежности, – я крови ароматы,
Приникнувши к тебе, казалось, ощутил!
В вечерней теплоте чарующи закаты!
Кругом сгущался мрак ночной стеной преград;
Угадывал твой взор я в темноте глазами,
Дыханье пил твое, о сладость, о мой яд!
И ноги усыплял я братскими руками!
Кругом сгущался мрак ночной стеной преград!
Миг счастья воскрешать – искусство мне знакомо!
О прошлом близ твоих колен мечтаю я.
Зачем иную мне искать красу истомы,
Коль плоть твоя мила, сладка душа твоя?!
Миг счастья воскрешать – искусство мне знакомо!
Объятья без конца, и аромат, и стон
К нам из запретных бездн вернутся ль с новой силой,
Как, вновь помолодев, взойдет на небосклон,
Умывшись в глубине морских пучин, светило?
– Объятья без конца, и аромат, и стон!
38. Одержимый
Диск солнца крепом скрыт! Укройся, как и он,
Ты, бытия Луна! Скорей закройся мглою!
Спи иль курись и ты! Будь мрачною, немою!
Пусть будет в бездну Скук твой облик погружен!
Такой тебя люблю! Явись на небосклон,
Что сумасшествие покрыло пеленою,
Ты помраченною сквозь полумрак звездою!
Отлично! Прочь кинжал прекрасный из ножон!
Зажги в своем зрачке паникадил сиянье!
Во взорах грубых ты зажги огонь желанья!
Всё радует в тебе, и наглой, и больной;
О, будь чем хочешь ты, заря и тьма ночная!
Трепещет плоть и нерв взывает каждый мой:
«О брат мой, Вельзевул! Тебя я обожаю!»
39. Видение
I. Мрак
Забросил в склеп тоски непостижимой
Уже давно меня мой мрачный рок.
Без розовых лучей я одинок;
Здесь только Ночь, жилец невыносимый.
Художник я. И мне насмешник-бог
На сумраке писать, увы! велит там!
Как повар, я с загробным аппетитом,
Свое сваривши сердце, съесть бы мог.
Вдруг, засияв, является виденье;
В нем – грация и блеск, – и сразу в том
Восточном и медлительном движеньи,
Когда оно заблещет целиком,
Я узнаю обличье гостьи чистой:
Она! – мрачна и все-таки лучиста.
II. Аромат
Читатель! Изредка хотя бы, но вдыхал,
Дух опьяняя свой, ты зерна фимиама,
Что сладким запахом переполняют храмы?
Иль аромат саше, что мускус напитал?
И в настоящем всё прошедшее упрямо,
Таинственно восторг глубокий пробуждал?
Так вспоминаний цвет прекрасный обрывал
Любовник радостный на милом теле дамы.
Так волосы полны тяжелые твои
(Саше ожившее, кадильница алькова!)
И диким запахом, и запахом лесного;
А в платье бархатном, в одеждах кисеи,
Что юностью твоей невинною объяты,
Вздымаются мехов звериных ароматы.
III. Рама
Картине, писанной взыскующей рукою,
Невольно рама блеск какой-то придает
И от безмерности пространства и широт
Отделит прелестью таинственной такою, –
Что сочетаются всегда с ее красою
И мебель, и металл, и ценность позолот,
И кажется, что всё к ней рамой подойдет,
Прозрачность чудную не заслонив собою.
Ей кажется самой, что всё ее любить
Вокруг пытается! Ей сладко утопить
В лобзаньях шелковых ее одевших тканей
Свой чудный стан нагой, дрожащий, и она,
В своих движениях груба или нежна,
Блистает грацией по-детски обезьяней!
IV. Портрет
Болезнь и Смерть в золу нещадно обратили
Дотла огонь, что был воспламенен для нас;
