Смерть на курорте. Расследование кровавых преступлений в одном мистическом городе, которого нет на карте

– Я подумаю, – сказал Лунин, чтобы его не расстраивать. – Но не обещаю.

Они попрощались, и Лунин вернулся в свое кресло. Чай еще оставался, и, допивая последнюю чашку, он в задумчивости смотрел в темное окно, где едва видны были силуэты деревьев, шатавшиеся на ветру. Работать уже не хотелось, воображение было слишком отвлечено.

Закончив с чаепитием, он убрал со стола, принял горячий душ и с наслаждением улегся на чистых простынях. Революционные времена это пока напоминало мало. «А что будет завтра – то будет завтра», – подумал он, закрывая глаза.

Сон не шел к нему, хотя сознание понемногу отключалось от дневных впечатлений, вызывая вместо них нелепые призраки. Бледный контур Кириллова явился снова, почему-то махая рукой в странном приветствии. Мелькнул и исчез штормовой Залив, как-то косо и под наклоном, взгляд выхватил пузырьки на гребне одной высоко поднявшейся волны. Море было необычно окрашено – мутным оранжевым светом, лившимся с неба из туч.

Наконец он провалился в тяжелый сон. Кошмар, охвативший его сознание, все углублялся и углублялся, на протяжении нескольких часов. Где-то в третьем часу ночи Лунин вскочил в постели, очнувшись от тяжелого беспамятства, открыв глаза, глядя в темноту и ничего не видя.

Сердце его сильно билось. Перед глазами стояла картинка, только что увиденная во сне: морозный иней на оконном стекле, тесная комната, угол грубого деревянного стола и черный ручей, текущий по полу. Со стоном опустился он на подушку и до утра уже спал без сновидений.

4

Утро встретило его мягким желтым солнечным светом, льющимся из окна. Никаких следов вчерашнего шторма не было. Лунин потянулся, стряхивая наваждение, и вскочил с кровати: надо было работать – наконец-то работать.

Позавтракав и выпив кофе, он достал пачку бумаги и в задумчивости положил ее на стол. Творческих мыслей не было. Он хорошо знал этот внезапный толчок, который пронизывал все его существо как будто электрическим током – когда приходила в голову хорошая идея. Но все идеи куда-то улетучились.

Подумав, он начал набрасывать на бумаге первые попавшиеся фразы – иногда в таких случаях это помогало. Из головы не шел вчерашний разговор, и мысли невольно возвращались к нему. Не верилось, что из всего этого может получиться что-то серьезное, но с толку это сбивало. Появилось ощущение, что он тут уже не один, в отрыве от всего мира, а вовлечен в какие-то события, которым надо позволить развернуться. Сосредоточиться на работе это мешало.

Просидев около часа, Лунин понял, что рабочее утро сегодня пропадет, скорее всего, зря. Поразмыслив, он понял свою ошибку: начинать с мелких деталей не следовало. Сперва надо было продумать идею в целом, а потом уже смотреть, как она развернется на бумаге, какие мелкие подробности к ней добавятся. При наличии хорошего замысла воображение начало бы работать уже в полную силу. Но сначала нужен был замысел.

Бросив пачку бумаги в стол, он оделся и вышел на улицу. Лучшие мысли всегда приходили ему в голову на ходу, а сейчас как раз надо было обдумать что-то масштабное – или какое подвернется. В себя он верил, а остановки в работе – дело обычное, ничего нового.

Море сегодня было не свинцовым, а ярко-синим, волны играли в лучах невысоко висящего солнца. Кое-где валялись деревья, поваленные штормом. Пляж был безлюден, и если бы не холод и это отсутствие людей, его можно было бы принять за летний. Лунин открыл банку пива, взятую в номере, отхлебнул из нее (это всегда помогало творческому сосредоточению) и погрузился в свои мысли.

Что-то мешало работе его воображения, он давно уже замечал это. Как только Лунин пытался раскрепостить сознание, оно выбрасывало несколько случайных картинок и замирало. Когда он пробовал продвинуться дальше, то чувствовал боль, причем источник ее был непонятен. Воображение при этом останавливалось, так что нельзя было вызвать перед глазами даже самый простой образ, не имеющий отношения ни к литературе, ни к философии.

Лекарство тут было простейшее – нужно было лишь немного времени. Лунин всегда интересовался техниками воздействия на психику, и вот как раз подвернулся отличный случай, чтобы пустить их в ход.

Главное было при этом – не вмешиваться в работу сознания, а позволить мыслям течь как бы самим собой. Что оттуда всплыло бы, из глубин памяти, то и всплыло – на бумагу все легло бы отлично, в этом он был просто уверен. Великому искусству неоткуда было взяться, кроме как из глубоких слоев психики, тут нужна была только длительная работа, чтобы освоиться со своими воспоминаниями. И потом привыкнуть к ним, научиться с ними обращаться.

Сконцентрировав внимание на своем отсутствии из своего же ума (большого успеха это никогда не имело, но нельзя было оставлять попытки), Лунин прошелся по пляжу, заодно любуясь волнами, никуда не торопясь и стараясь погрузиться в сосредоточение как можно глубже. Прогулка, как обычно, доставляла ему острое удовольствие. Летние кафе были заколочены досками, что давало ощущение исчезновения людей из этого мира, а что там происходило дальше, в городе – его не касалось.

За речушкой, через которую был перекинут деревянный мостик, начинались сосновые заросли, тянувшиеся вдоль всей песчаной полоски у моря. В сочетании с дюнами это производило прекрасный эффект. Волны накатывали на берег, вынося кое-где рыбьи и птичьи скелеты и пустые створки раковин.

Медитация проходила отлично, с каждым шагом Лунин все больше погружался в странный мир, где реальность была подкрашена смутными воспоминаниями. Ум его грезил как бы сам собой, без участия логики и сознания – смешивая краски, настроения, вдруг всплывавшие в памяти поэтические и философские отрывки, и давние нереализованные желания и побуждения.

Во всем этом была какая-то магия – что-то совсем не относящееся к этому миру, в котором жило большинство людей, скучному, трезвому, серому и будничному. Лунин подумывал уже о том, не зайти ли ему в одно из немногих открытых кафе на берегу и взять еще пива – это позволило бы ему снять легкий страх, который всегда появлялся во время таких упражнений, – и продвинуться глубже.

Выбросив пустую банку в деревянный ящик для мусора (граффити на нем гласило «Ты просто животное»), Лунин огляделся вокруг и увидел неподалеку дощатый ресторанчик, как будто сползший слегка в море с одного края – видимо, это были последствия ночного шторма. Сев за столик в плетеное кресло и с удовольствием отхлебнув из запотевшего бокала, он почти не замечал происходящего, целиком уйдя в свои мысли.

Как должна строиться такая работа, он понимал очень хорошо. Если ему раньше не удавалось подобное сделать, то это лишь означало, что само сознание его не достигло еще каких-то степеней правильного понимания. Надо было очистить его как можно скорее, отказавшись от своего прошлого, как будто его никогда и не существовало, – и затем, восстановив все, что оказалось важным, собрать заново на новой основе, уже с божественной свободой и легкостью.

Может быть, не стоило вообще задумываться о том, как должно было выглядеть произведение, которое он хотел написать, а просто заняться глубокой психопрактикой, гораздо более глубокой, чем та, которую он делал раньше. Освобождение нижних, самых темных слоев психики, от всего тяжелого и гнетущего и само по себе должно было стать радостным, а потом – он почему-то в этом был совершенно уверен – и новые тексты явились бы на свет с той легкостью, с какой поет на ветке птица.

Выпив еще глоток пива, он попробовал это сделать. Сознание вело себя необычно – совсем не так, как он привык. В воздухе за окном послышался мрачный гул, которого он не мог слышать за толстыми стеклами витрины, и только через минуту понял, что это его воображение дорисовывает дополнительные детали к той картинке, которую он видел: лазурное небо с белыми, совсем летними облаками над морем и тонкий след от самолета, прочертивший небо от края до края. Вокруг уже бледно мерцали призраки – и опять они были застывшие и неподвижные.

Через какое-то время Лунин понял, что он наконец-то принял решение. Надо было действовать, и все силы направить при этом не на творчество, а на исследование своей психики, с которой явно было что-то не то. Какое-то тяжелое, глубоко запрятанное воспоминание терзало, и его никак не удавалось извлечь из памяти. В прошлом был мутный провал, причем даже нельзя сказать, к какому именно жизненному периоду он относился. Надо было разобраться с этим, и тогда уже с легкой душой обращаться к литературному творчеству. По его расчетам, на это должна была уйти примерно неделя.

Расплатившись за пиво, он прошелся еще по пляжу. Уже темнело. Вдали виднелись красные огоньки следующего поселка на берегу. Становилось холодно, с моря начинал дуть ветер. Лунин поежился и направился домой.

5

Дни проходили за днями, и очень быстро Лунин привык к своему новому существованию. Вести из внешнего мира его больше не беспокоили. Старательно огибая город в своих прогулках, выбирая самые безлюдные места, он скоро добился того эффекта, которого и хотел, – полного уединения. При этом мир оставался с ним – в виде песчаных холмов, прозрачного синего или тяжело нависшего серого неба в просветах между соснами, шума волн, соленого ветра с моря и воспоминаний.

Пачка бумаги по-прежнему лежала в столе нетронутой, и Лунин старался о ней не вспоминать – это выглядело скорее как неприятное напоминание. Но надо было четко следовать плану действий, раз уж он выработан, и не отступать от своего решения. В конце концов, повторял он себе, психопрактика тоже могла оказаться полезной, и не стоило начинать писать, пока не удалось бы прийти к полному внутреннему перерождению – или, скорее, даже возрождению.

В ожидании этого момента он много гулял, часами просиживал в кафе, за пивом или кофе, наслаждался интерьерами, старинными картами, развешанными на стенах, зеркалами, неожиданно отражавшими его в коридорах, в которых он еще не был, и музыкой, звучащей в залах. Отрывочные медитации, какие у него бывали и раньше, через несколько дней слились в одну, и Лунин не выходил из этого состояния даже ночью. Перед сном он старался открыть сознание, чтобы этот миг перед засыпанием привел к каким-то тяжелым снам, или лучше кошмарам.

Чем дальше он уходил в эту неизвестную страну, тем более темным и непонятным там все казалось. Пространство внутри было пустым и безжизненным, как каменистая горная местность, и вместе с тем в нем чувствовалось чье-то присутствие. К литературе, однако, это не подвигало: отчетливо был виден вход, но не выход.

Иногда, очнувшись от медитации, он понимал, что этот смелый эксперимент нисколько не продвинул его пока к тому, к чему он стремился, – к живому раскрепощению сознания и воображения. Скорее его ум становился все более скованным, как будто вся эта тяжесть, вериги, висевшие на каждой мысли, делались еще более ощутимыми. Но Лунин не унывал – если раньше не получалось по-другому, сейчас надо было попробовать так.

Временами до него доходило все же кое-что из внешнего мира. В городе явно что-то происходило. Иногда оттуда доносились барабанный бой и выкрики, – видимо, это была подготовка к предстоящему празднеству. Один раз он даже заметил марширующую колонну на самом краю города. Ум Лунина был как раз поражен некой невиданной ранее тяжелой химерой, проступавшей из сознания щупальце за щупальцем, как гигантский осьминог, и пятнистый камуфляж, в который были одеты солдаты, превратился в пятна на его шкуре, и как-то все это слилось в одно. Лица у солдат были радостные – похоже, происходящее им нравилось.

По мере приближения назначенного праздника шум и суета нарастали. Однажды в кафе, в котором он сидел, видя в тот момент уже больше призраков, чем реальности, ввалилась толпа новобранцев, судя по их виду. Разговор был громкий, но в том состоянии, в котором находился Лунин, это ему уже не мешало – скорее даже пробудило несколько лишних воспоминаний.

Часто он задумывался над тем, что же могло поразить когда-то так сильно его сознание, что оно почти остановилось. Картинки, которые ему удавалось увидеть, помогали мало – это все время было запертое помещение, окно с деревянной рамой, причем погода за окном менялась по какому-то капризу, как будто это было не прошлое, а книга или чистая фантазия. Но ни одна книга не могла бы так подействовать на воображение, да и все прочитанные им тексты он помнил.

Неделя, назначенная им для этого этапа работы, подходила к концу, и тут Лунин начал осознавать, что задача оказалась сложнее, чем он думал. «Бросить» это он, однако, уже не мог, и не потому, что ему очень сильно хотелось продолжать, но как-то ясно было, что настоящая работа без этого не начнется. Иногда он все же пробовал сочинять короткие этюды – правда, только в уме, а не на бумаге – и каждый раз сталкивался с тем, что состояние его становилось хуже, а работа останавливалась. Медитации даже как будто были полезнее и продуктивнее. Но ни к каким текстам они не приводили.

Наконец, его сознание зачерпнуло такой глубокий пласт, что и медитации почти остановились. Двигаться дальше было некуда. В памяти что-то оставалось, но это «что-то» извлечь было невозможно. И в первый раз чувство зря теряемого времени больно укололо его. Разбрасываться такими драгоценными вещами, как время, Лунин не привык.

Еще несколько дней он провел, не работая вовсе – ни над текстами, ни над сознанием. Горечь тяжелого поражения подступала изнутри, отравляя душу, но он не поддавался этому настроению. Надо было, однако, что-то делать. Находиться в абсолютной пустоте он не мог.

Эта остановка не могла быть долгой, но пока она продолжалась, дни следовало чем-то занять. Сидеть в кафе или дома в номере и пялиться попусту в окно было откровенно глупым занятием, а вернуться к чисто философской, а не художественной работе Лунин уже не хотел – хотя, скорее всего, она бы у него получилась, как и раньше. Но впереди маячили новые, и очень заманчивые творческие перспективы, отказываться от которых было попросту жаль. Всякое дело, раз уж оно начато, надо доводить до логического конца.

Когда настал день праздника, решение все-таки посетить его у Лунина уже совсем созрело. Кириллов был прав: это был не более чем один вечер. В конце концов, легкая встряска и новые впечатления, может быть, даже пошли бы ему на пользу и оживили воображение. Медитации и тексты никуда не делись бы. По крайней мере, за один вечер, проведенный в гостях, в теплой дружеской компании.

6

Решившись окончательно, Лунин с легкой душой направился к себе в гостиницу – поворотный момент застиг его, как обычно, на прогулке. Вокруг опять все опустело, людей не было. «Наверное, все на празднике», – подумал он, стараясь придать ситуации комический оттенок. Это должно было сгладить ощущение, что он занимается чем-то не тем.

Дверь в номер была приоткрыта, как и в прошлый раз, в первый вечер в этом городе. Наверное, Кириллов опять зашел, подумал Лунин, и почти обрадовался этому – можно было поехать вместе. Кстати, он забыл расспросить его, как тот все-таки попал в номер. С памятью творилось что-то неладное, но, уходя, дверь он запер на ключ, это он помнил точно.

Открывая ее сейчас, Лунин поднял руку в дружеском приветствии – да так и замер с поднятой ладонью. То, что он увидел внутри, ничем не напоминало привычную ему обстановку. Стол был перевернут, бумаги разбросаны, ковер на полу свернут в большую трубку. В ноздри ему ударил странный запах, от которого делалось тревожно. И тут он заметил тонкую дорожку крови, ведущую к свернутому на полу ковру.

Медленно и почти спокойно Лунин прикрыл за собой дверь, войдя в номер. Это было как продолжение одного из его кошмаров. В одну долгую безумную секунду он даже подумал, что так и не вышел из какого-то слоя своей медитации, но сразу опомнился. Увы, это была реальность.

Осторожно, стараясь не наступать на капли крови на полу, он подошел к ковру и отвернул край, уже догадываясь, что увидит. Человек лежал спиной кверху, и затылка у него не было – череп был стесан или, скорее, даже вмят внутрь сильным ударом. Лунин прислушался, но дыхания не услышал. Что бы тут ни случилось, какая-то история здесь уже закончилась.

Первым желанием его было бежать без оглядки и постараться забыть об этом, как будто ничего этого в его жизни и не было. Но инстинктивный порыв выглядел не очень разумным. Выпутываться из трудных ситуаций следовало аккуратно, чтобы не сделать хуже.

Мысли неслись вскачь, обгоняя одна другую. Преодолевая дурноту, он снова накрыл тело ковром, поднял свои документы, которые валялись на полу, и оглядел комнату еще раз. Вряд ли ему могло понадобиться что-то еще. Брать с собой вещи, собирая их по всему номеру, ему совсем не хотелось. Ничего ценного там не было. Переодевшись в выходной костюм, Лунин бросил старую куртку и джинсы на кровать и понял, что готов к отступлению.

Тихо и бережно ступая, он подошел к двери и прислушался. Похоже, что в коридоре никого не было. С улицы донесся детский крик, но издалека. Странно – он почти не видел в этом городе детей, а может, не обращал на них внимания, занятый своими мыслями.

Не торопясь, он открыл дверь и выглянул наружу, стараясь сохранять спокойствие. Легких ностальгических чувств, как всегда, когда он покидал какое-то место, в котором ему не доведется уже побывать, на этот раз не возникло. В коридоре действительно оказалось пусто – это можно было считать везением. Лунин вышел, прикрыл дверь и, подумав, не стал запирать ее на ключ.

Сбежав по лестнице, он прошел по холлу к выходу, будучи почему-то уверенным, что его сейчас окликнут. Но ничего не произошло. Девушка у стойки проводила его обычной улыбкой, явно не зная, какие дела у нее творятся в недрах гостиницы. Лунин даже слабо улыбнулся ей в ответ, чувствуя прилив эйфории от того, что ужас, кажется, заканчивался. Ввязываться во всю эту историю он не собирался.

Распахнув стеклянную дверь, он вдохнул свежий холодный воздух – и почувствовал себя почти что в норме. На улице ярко сияло солнце, в этом году зима была совсем как лето.

Чувствуя неимоверное облегчение, он спустился по ступенькам на тротуар. Внизу стоял большой черный сияющий автомобиль, украшенный непонятной символикой. Одно из его стекол медленно опускалось. Лунин взглянул туда и увидел, к полному своему смятению, Кириллова, сидевшего на заднем сиденье с расслабленным и непринужденным видом. Этого осложнения он никак не мог предвидеть.

– Мишель, приветствую! – воскликнул Кириллов с той же интонацией, как и в прошлый раз. – Все-таки собрался? Очень рад. Садись, я подброшу.

У Лунина мелькнула мысль, что решение сесть в эту машину было, возможно, самым глупым из всех поступков, учитывая возникшие обстоятельства. Но вступать в объяснения было бы очень некстати. Препирательство могло оказаться долгим, а ему хотелось убраться отсюда как можно скорее. Судя по спокойному виду Кириллова, никакого отношения к трупу в номере он не имел.

Чувствуя слабость в мыслях и особенно в воле и решимости, он махнул приятелю рукой, с легким содроганием вспомнив, чему предшествовал этот жест каких-то двадцать минут назад, и сел с ним рядом. Машина немедленно тронулась, водитель был в униформе с той же символикой, что и на капоте.

– Что это ты такой бледный? – спросил Максим. – Волнуешься?

– Да нет, – ответил Лунин чуть хриплым голосом, к собственной досаде. – Не так чтобы очень. Просто… да нет, неважно.

– Как работа идет? Много нового написал?

– Тут главное – начать, – уклончиво сказал Лунин. – Мы скоро приедем?

– Уже подъезжаем. Видишь, сколько всего наворотили?

Город, в самом деле, был увешан флагами и заставлен корзинами с цветами. Лунин почти не узнавал его, тем более что обычное безлюдье кончилось: повсюду на тротуарах толпились празднично одетые люди. На лицах у всех было радостное возбуждение, кто-то даже что-то кричал.

Когда они подъехали к дворцу, Лунин увидел целое скопище автомобилей у входа, на некоторых были флажки иностранных государств. Никто не встречал их на парадной мраморной лестнице, очевидно, торжественный обед уже начался. Они поднялись по ступеням, и Кириллов открыл перед Луниным большую дубовую дверь.

Ослепленный вечерним солнцем с улицы, Лунин не сразу увидел то, что перед ним предстало. В огромном зале царил полумрак, поначалу, пока глаза его не привыкли, показавшийся ему почти кромешным. В этой тьме ярко горели факелы вдоль стен, в их блеске смутно прорисовывались какие-то гербы, картины и статуи. Длиннейший, во весь зал, стол был уставлен свечами, которых, казалось, были сотни. За столом сидели люди. Царила абсолютная тишина.

Лунин осторожно прошел внутрь, и вдруг зал взорвался аплодисментами и криками. Кто-то встал, другие хлопали сидя. Пламя факелов заметалось то ли от этого, то ли от ворвавшегося уличного сквозняка – окна были занавешены тяжелыми шторами, но часть из них, наверное, оставались открытыми.

На мгновение у Лунина мелькнула шальная мысль, что это его так приветствуют здесь, но он тут же понял, в чем дело. В самом конце зала, во главе стола, стоял человек с газетной фотографии. Он явно собирался держать речь.

В общей суете и шуме Лунин с Кирилловым незаметно прошли к своим местам – для них было оставлено два свободных стула. Расположившись там, Лунин почувствовал себя комфортнее. Он даже положил себе холодных закусок на тарелку, вдруг почувствовав острый голод после всех пережитых потрясений. Заодно это был повод занять себя – в общей овации ему участвовать не хотелось.

Речь Карамышева он слушал вполуха, пытаясь совладать с впечатлениями этого вечера и восстановить хотя бы отчасти душевное равновесие. Спокойствие ему было просто необходимо. Пока неясно было, какие сюрпризы еще приготовила ему жизнь на ближайшее время, и главное, как выбраться из этих приключений без потерь.

Оратор начал с детских воспоминаний, затем рассказал о своем участии в боевых действиях в прошлой войне и, наконец, перешел к политике и текущему моменту. Голос его, поначалу тихий и невыразительный, тут окреп, жесты сделались резкими и порывистыми, и слушатели на это отреагировали: атмосфера в зале становилась все более наэлектризованной. С улицы доносились крики, толпа скандировала «Эр-нест!.. Эр-нест!», и Лунину опять стало не по себе. Что он делал в этой компании? Как раз в этот момент Кириллов наклонился к его уху и шепнул «смотри» – без кивка.

Лунин глянул по сторонам и обомлел: почти прямо напротив него сидела Моника. Они не виделись много лет, и сейчас, возможно, был не лучший момент для встречи. Лунин даже не уверен был, хочет ли он вообще этого, но, как обычно, ее магия подействовала на него сильно. Моника смотрела прямо на него, и взгляд у нее был странный, как бы слегка оценивающий. За ее спиной было одно из немногих незанавешенных окон, и в нем как раз садилось солнце. Из-за этих лучей красноватого цвета бледное лицо Моники казалось темным, почти черным, с резкими тенями. Лунин отвел взгляд и, внутренне встрепенувшись и одернув себя, попытался стряхнуть наваждение. Увлекаться ему не следовало, особенно сейчас.

Карамышев подходил уже к самой высокой эмоциональной ноте, что обычно значило, что скоро последует заключительный пассаж. «И тогда наши кости возопиют из могил, – говорил он, – и Господь примет нас в свою обитель, и мы скажем себе, что достойно прожили жизнь, ничем не поступились, никого не предали, ни разу не нарушали наши принципы и сохранили в сердце все помыслы и ценности. Да здравствует республика! Да здравствует свободный Брудербург!»

Пережидая оглушительный грохот аплодисментов, Лунин подумал, что название столицы (к которому он никак не мог привыкнуть) вместо названия страны означало, очевидно, что имя республике никак не могли придумать. Это, впрочем, были сущие пустяки. Все в зале держались с такой важностью и явно придавали происходящему такое значение, что Лунин даже начал поддаваться этому гипнозу и забыл о том, какой это дешевый балаган, с его точки зрения. Но это было минутное настроение. Гораздо больше его тревожили другие вещи.

С окончанием речи официальная часть банкета была закончена, и гости разбрелись по залу, разбившись на небольшие группки. Карамышев почти сразу скрылся за одной из дверей, наверное, ему надо было прийти в себя после речи. Моника стояла в дальнем углу зала с бокалом красного вина в руке и с кем-то оживленно беседовала. Ее собеседник был Лунину незнаком. Некоторое время Лунин колебался, подойти к ней или нет, но голос Кириллова вывел его из задумчивости.

– Ну как, понравилось? – спросил он.

– Да как тебе сказать… – ответил Лунин.

– Ясно. Ничего, еще войдешь во вкус. Мы тоже не сразу все оценили. Пойдем, Эрнест готов тебя принять.

– Что, прямо сейчас?

– А чего откладывать? И потом, все уже договорено. Он тебя ждет.

Они поднялись, и Кириллов проводил его к резной двери с золотым кольцом вместо ручки.