Изверги

Векша. Идет медленно, озирается, вздрагивает, но – идет. В руках – рогатина, вчера даренная Кудеславу названым родителем. Выронил ее Мечник на Белоконевом дворе за миг до сшибки с медведеподобной жутью, не потребовалось ему доброе охотницкое оружие. А Векше, выходит, удалось разглядеть, что выронил, а вот что по ненадобности – то невдомек?

Кудеслав-Мечник, кидаясь добивать раненого врага, забыл оружие – это вообразить же такое! Кажется, и вовсе пустоголовый догадался бы: раз покинул, где уронил, значит не нужна! Так нет же, тащит! Или Кудеславово отсутствие показалось чересчур долгим, и эта безголовая дубина решилась идти на выручку?!

Щуплая фигурка с несообразно длинной рогатиной в неумелых руках (при иных делах такое показалось бы смешным) медленно, с явной опаской принялась было взбираться на склон, но едва начав подъем замялась и встала. Страшно все-таки. И, наверное, видит, что след теряется в заросли. Вот сейчас самая пора поворотить восвояси… Как бы не так! Похоже, собирается окликать – наиглупейшая глупость из всех, что уже сотворены и до которых еще можно было бы додуматься. Впрочем…

Впрочем, эта глупость может оказаться на пользу.

Кудеслав отлепился от двуохватного древесного ствола, за которым хоронился, и торопливо заскользил вниз по склону. О бесшумности шага можно было особо не заботиться (теперь-то ветер не одному людоеду на пользу); лишь бы остаться незамеченным и для залегшего в кустах чудища, и для Векши…

Ну, так и есть! Тихий перехваченный окрик:

– Э-гей!

Вертит головой, вслушивается в гудение шатаемой ветром чащи. И снова – чуть громче, прерывисто (кажется, даже слыхать дробное пристукивание зубов):

– Эгей, где ты?

Ну, все: Кудеслав добрался до нужного места. Теперь он ничего уже так не хотел, как чтоб людоед расслышал, наконец, Векшины призывы. Лишь бы только невольная приманка сперепугу не испустила дух… Ничего, авось обойдется – боги добры к полоумным.

– Эгей! Ты живой еще? Отзовись!

Отозвался.

Только не Кудеслав.

С оглушительным ревом выломилось из кустов вздыбленное мохнатое чудище. Только теперь, при свете занимающегося утра, Мечник до конца осознал, с чем ему пришлось иметь дело. Непомерный даже для вздыбленного медведя рост; отвратительная голова, будто бы в огромной ступе-давилке побывавшая; стесанные с левой половины морды уродливо сросшиеся губы обнажали кровяные десны (а местами и посеревшую засохшую кость); клыки – желтые, капающие вязкой слюной, способные одним движением раздавить человечью голову, хоть бы даже упрятанную в железный урманский шлем… В довершение всей этой жути от резкого броска вновь открылся кровоток из нанесенной Мечником раны, и на бегу людоед хлестал себя, деревья и землю вокруг горячим алым ручьем.

Даже крик ужаса не сумел вырваться из вмиг пересохшего Векшиного горла: выпискнулось оттуда что-то неразборчивое, жалкое, утонувшее в громовом медвежьем реве – и все. Тоненькая фигурка, казавшаяся хворостиной на пути камнепада, выронила рогатину и скорчилась, заслоняя ладонями голову. Обороняться оружием, бежать – хоть бы мысли такие шевельнулись в вымороженной страхом голове Векши! Ничего, небось умней будет, ежели уцелеет.

Уцелеет.

Выскочивший из новой своей засады Кудеслав в два прыжка очутился между людоедом и его беспомощной жертвой. Он не успел как следует утвердить ноги на склоне, не успел даже повернуться лицом к чудищу – пускай. С разворота, обеими руками Кудеслав ударил острием клинка туда, где под свалявшейся, мокрой от крови шкурой яростно колотилось медвежье сердце. И всей тяжестью огромной туши, всей невероятной скоростью своего двулапого бега людоед помог по самую рукоять всадить в себя крепкое отточенное железо.

Сила удара вышвырнула Кудеслава из-под рушащегося медведя. Наверное, боги все-таки берегли хранильникова наперсника; а может, душа покойного отца-кудесника витала нынче поблизости. Так ли, иначе, но Мечник дивом каким-то не врезался затылком в древесный ствол и опять-таки дивом не напоролся на наконечник рогатины, когда всей спиной грянулся оземь возле самых Векшиных ног.

Падение было сильным – в первый миг Кудеславу показалось, что придется старому хранильнику сращивать сыну своего давнего друга переломанные кости. Нет, обошлось. Мечник сумел сперва сесть, а потом и подняться. Он не спешил – чувствовал, что спешить больше не нужно.

Медведь валялся на брюхе в пяти-шести шагах выше по склону – неподвижно, раскинув увечные лапы, нелепо вывернув исполосованную шрамами голову. Полуприкрытые глаза мутны и тусклы; уши не прижаты – мягко обвисают, будто у разомлевшего на жаре сонного пса…

Не притворяется.

Труп.

Кончилось.

Где-то там – клинком в этой груде мертвого мяса, рукоятью в земле – застрял драгоценный Кудеславов меч. Пока – пусть.

А тут, рядом – Векша. Конечно же эта попытка придти на выручку была из глупостей глупостью. Но это была попытка придти на выручку. Обмирая от страха. В одиночку. Сознавая собственную никчемность перед людоедовой яростью. Придти на выручку. Тебе. Так что, повернется язык бранить, выговаривать, хоть единое слово худое сказать?

Нет.

Еле стоит, лицо белей снега, губы посерели, трясутся, с ресниц срываются частые прозрачные капли… Кудеслав увидел, как вдруг закатились немыслимо поогромневшие глаза, в которых словно бы навсегда решил угнездиться только что пережитый ужас – увидел и еле успел подхватить под мышки запрокидывающееся, оседающее мальчишечье тело.

Мальчишечье?

Как бы не так.

Нет, Мечник не удивился. И без этого прикосновения он давно уже был готов догадаться, что Векша не купленник – купленница. И догадался бы, да только мешали мысли о людоеде.

Ведь взять хоть ту же лисью безрукавку: кто же это по доброй охоте уляжется спать в меховой одежде? Да, общинная изба была непротоплена – так что же? Для такого случая на полати теплое покрывало положено.

Разденься, ляг да заройся хоть с головой – и не придется потом в волглом от сонного пота выезжать на мороз… Это, конечно, ежели не боишься, что под тонким сорочечным полотном досужие глаза распознают немальчишечью высокую грудь.

Или давешняя вроде бы нелепая озлобленность Белоконихи Старой. Как это она сказала? "И тебя… Все вы одинаковы – что мудрецы, что воины…" Одно дело – голоусый малец, тут и впрямь такая злоба казалась странной. А если не малец? Если хозяин-кормилец купленницу себе раздобыл? Если он на немыслимой старости лет своих будто разума из-за нее лишился, красотой привороженный? Парнишкой-то она глядится нескладненьким, хилым, но вот так, если знать… Ой, есть ей чем мужиков привораживать! За такую иной гость и впрямь не поскупился бы на шестьдесят соболей, даже не будь она выучена редкому ремеслу. Да что шестьдесят – Кудеслав, выпади случай, может и больше отдал бы…

Векша шевельнулась, растерянно глянула на склонившегося к ней Мечника. И вдруг глаза ее вновь помутнели, лицо исказилось от ужаса – вспомнила.

– Тихо, тихо! – Кудеслав еле успел схватить за плечи рванувшуюся с земли девушку. – Все уже, все! Дохлый он. Можешь подойти да хоть за язык подергать.

Приподнявшись, Векша осторожно выглянула из-за Кудеславова плеча. Мгновенье-другое она, по-прежнему хоронясь за стоявшим перед ней на коленях Мечником, напряженно разглядывала неподвижную, будто бы собственной тяжестью сплющенную тушу людоеда. А потом…

Потом с внезапным надрывным плачем девушка вцепилась в Кудеслава и изо всех сил прижалась лицом к его плечу. Треух свалился с Векшиной головы; ветер рвал-шевелил холодное пламя коротких волос, щекотал ими лицо опешившего Мечника… Ох и дивная же, небось, была коса! Тяжкая, пышная… Рыжая-рыжая, как зимний беличий хвост… У кого же это поднялась рука обкорнать такую красу?!

– Ну, будет уже, – Кудеславовы руки помимо хозяйской воли принялись успокаивать, гладить эту безжалостно остриженную голову; спину, вздрагивающую от судорожных рыданий. – Одна в лес сунуться не побоялась, а теперь… Поздно уже бояться, слышишь? Некого уже стало бояться! Вот ведь глупая…

Векша вдруг с силой оттолкнулась от него, суетливым движением попыталась запахнуть на груди полушубок (хотя вовсе не он приоткрыл девичью тайну). Мечник с легкой насмешкой глянул в заплаканную синеву Векшиных глаз, повторил тихонько:

– Вот глупая… – и вдруг посерьезнел. – Ты уж извиняй за тот удар – ну, рогатиной, во дворе. Я же еще не знал…

Векша подалась навстречу и легонько потерлась щекой о Мечникову ладонь. Но длилось это не более мига. Девушка внезапно прянула, вскочила; и сам Кудеслав тоже вскочил, круто разворачиваясь и выдергивая из-за голенища нож. Потому что от безжизненной медвежьей туши отчетливо донеслось этакое ехидное покашливание.

Кашлял, конечно же, не медведь. Возле мертвого зверя стоял боги знают как очутившийся здесь волхв. Вместо привычного посоха в руках у него был лук – огромный, длиною почти в Кудеславов рост; из-за пояса хранильника торчали две стрелы, от наконечника до оперенья словно бы вымаранные сохлой кровью (от вида этих стрел Мечника передёрнуло).

С нарочитым вниманием Белоконь поглядывал то на нож, стиснутый в руке Кудеслава, то поверх Кудеславова плеча, и в черных глазах старика Мечник высмотрел нечто мало приятное для себя и для Векши. Однако лицо хранильника выражало лишь добродушную насмешку; эта же незлая насмешливость зазвучала и в голосе волхва, когда он, наконец, решил поломать затянувшуюся молчанку:

– Ты что же, мил-друг, никак резать меня собрался? Уж не из-за той ли причины, которая у тебя за спиною носом пошмыгивает?

Кудеслав поспешно нагнулся, засовывая нож туда, где ему надлежало быть. Оторопь, вызванная внезапным появлением хранильника, проходила, и Мечнику уже с трудом верилось в недоброжелательность, якобы распознанную им в волховском взгляде. С чего бы это Белоконю быть недовольным? Ну, утешил да приласкал Кудеслав полуживую от страха купленницу своего друга (кстати сказать, купленницу эту Мечник наверняка зря вздумал про себя называть девушкой)… По-братски ведь успокоил, без малейшего оскорбления для хозяйской чести. Не мог же волхв разгадать его непрошенные подспудные помыслы! Или мог? А если мог, то наверняка разгадал и ту решительность, с которой Кудеслав эти самые помыслы выгнал из головы. Раз и навсегда выгнал… кажется.

Тем временем хранильник, отвернувшись от Мечника с Векшей, принялся внимательно разглядывать мертвого людоеда. Кудеслав подошел, встал рядом, и волхв сказал, не отрывая взгляда от обезображенной медвежьей головы:

– Похоже, его когда-то лось копытами истолок.

– Жаль, не до смерти, – буркнул Мечник.

– Жаль, – кивнул Белоконь.

Он обернулся к Кудеславу и сказал, глядя ему в глаза:

– А ты хорош с мечом. Я видел – и там, на подворье, и здесь… Лучше тебя никто бы не сделал.

– Ты, что ли, за нею сюда?.. – Мечник кивнул на Векшу.

Хранильник тихонько рассмеялся:

– Нет, за тобой. Шагах в десяти держался, а ты и не замечал. Воин…

– Он и на подворье поблизости от тебя был с луком своим, – подала голос Векша (купленница так и не двинулась с места; понуро стояла там, где застигло их с Кудеславом хихиканье волхва). – Я пыталась сказать, а ты: "Цыц!.."

Мечник ошарашенно уставился на Белоконя.

– Как же?.. Ты же говорил, что нельзя тебе его убивать!

– Ну, говорил, – хмыкнул волхв. – Мало ли как все могло обернуться… Думаешь, мог я в избе высидеть зная, что подвел тебя под гибельную угрозу?

Он выждал немного, рассматривая выражение Кудеславова лица, потом пробурчал:

– То-то! И пойдемте-ка домой.

Мечник до крови закусил губу. Стало быть, старик все время был рядом, и, ежели что, без колебания пожертвовал бы ради тебя сыновой жизнью, благорасположением богов, еще невесть чем… А ты… А что ты?! Да ничего! Ни в чем нет твоей вины перед ним! Подумаешь, купленницу по волосам погладил – разве это вина? А мысли – они мысли и есть, не больше. Так что можно прямо и честно глядеть старику в глаза.

Кудеслав потупился и вымолвил, глядя на носки своих сапог:

– Я пока не пойду. Меч не могу оставить – он там, под медведем. Попробую выдостать. И тушу бы освежевать, покуда не захолодела…

– Да нешто ты в одиночку… – волхв вдруг осекся и помрачнел. – Ладно. Сыны вернутся – пришлю тебе на подмогу. Сам бы пособил, да не гоже мне все-таки касаться его. И ты, кажется, не больно-то хочешь от меня пособления.

Опираясь на лук, как на посох, он двинулся вниз по склону. Поравнявшись с Векшей, хмуро бросил: "Пошли уж!" Та было шагнула следом, но вдруг замерла, прикипев взглядом к пальцам свободной от лука волховской руки. Словно бы спиною увидав эту заминку, хранильник приостановился, зыркнул через плечо:

– Ну, чего встала?

– Я… – Векша облизнула губы, вздохнула, будто перед прыжком в холодную воду. – Можно, я с ним останусь, помогу?

Белоконь медленно обернулся.

– Думаешь, ему от твоей помощи выйдет хоть какой-нибудь прок?

Купленница молчала, по-прежнему не отрывая глаз от старческих пальцев и от чего-то в них. Кудеслав собрался было сказать, что ему Векшина помощь выйдет хуже злодейской помехи, но не успел. Волхв вдруг как-то сник, словно бы сделался ниже ростом и уже в плечах.

– Ладно, – почти прошептал он. – Все верно. Судьбу не обманешь.

На шести шагах трудно разглядеть маленькую вещицу, почти целиком спрятавшуюся в темной ухватистой пятерне. Да Мечник и не шибко приглядывался, что там волхв вертит в руке – просто надо же было куда-нибудь смотреть, чтоб не встретиться глазами со стариком! Показалось ли Кудеславу, что это сушеная лягушачья лапка? Наверное, показалось: нынче хранильнику вроде бы совсем ни к чему таскать при себе простенький детский оберег от судорог.

А вот причину стариковского огорчения Мечник наверняка понял правильно. Векшина нелепая просьба позволить остаться могла означать что угодно, но волхв умеет видеть куда глубже и дальше прочих людей. И будущее предугадывать он тоже умеет. Чужое будущее. Свою же судьбу не дано предвидеть даже самым могучим кудесникам-ведунам.

Потом волхв уходил – ссутуленный, неторопливый, усталый. Кудеслав раздраженно мял-теребил бородку, провожая взглядом мелькающую в просветах между деревьями дряхлую (да-да, именно дряхлую!) фигуру. Векша тоже глядела вслед Белоконю. Долго глядела – пока хранильник окончательно не скрылся из глаз. А потом внезапно заплакала вголос и так стремительно кинулась к Мечнику, что тот даже отшатнулся сперва: воину показалось, будто скрюченные тонкие пальцы тянутся к его горлу.

Но это лишь показалось. Едва не сбив Кудеслава с ног, Векша всем телом грянулась о него, втиснулась мокрым лицом во влажный мех полушубка. Вконец обалдевший Мечник (не многовато ли разного-всякого для одного утра – особенно после двух бессонных ночей?!) не нашел силы оттолкнуть, высовободиться из этих судорожных объятий. Да что уж перед собственной душою лукавить – решимости он в себе не нашел! А когда, наконец, опамятовал, было поздно.

Потому, что сквозь горестные рыдания удалось-таки ему разобрать невнятное захлебывающееся бормотанье.

…Он первым говорил с ней по-людски. Рявкал, цыкал, чуть дух из нее не вышиб древком рогатины; а волхв, конечно, хороший, ласковый, от сынка своего уберег да защищал от старой коряги… Но не волхв – Мечник первым повел себя не как с купленною забавкой. Пускай и по незнанью, но первым был он…

…До чего же радовались старики приильменской общины, когда узнали, что Горюте-отщепенцу не хватает достатка для покрытия виры! Сказали: можно назначить тебе смерть за смерть, или жизнь за жизнь – так по обычаю. Но можно и вот как присудить: кровь за кровь. Она ведь разной бывает, кровь-то: бывает последняя, а бывает и первая… Вот и пускай дочка твоя, услада да прокормилица отеческая, мастерица-умелица отстрадается за дурную родительскую гневливость: жизнью – за жизнь убиенного тобою гостя; а за его последнюю кровушку – своей первою кровью…

…Отплатила, и не только кровью. Кровь – это лишь когда первый раз, а разов-то было несчитано. Уж очень гоноровитые попадались владельцы преданной сородичами забавке – гоноровитые, кичливые, с широкой душой. Хвалясь, показывали другим, упивались алчными взглядами да завистливым причмокиванием; сами пользовались красной вещицей, но по сердечной щедрости и друзьям-знакомцам отказывали не всегда и не всем… А потом повторялось все то же успевшее приесться действо: оглядывания, ощупывание, озабоченные лица, размашистое хлопанье одна о другую широких мужских ладоней, невесомый шорох отсчитываемых мехов… И снова – как с теми, прежними…

…Хуже стало с хазарами, из которых лишь один знал словенскую молвь, а хозяевами считали себя едва ли не все. Днем переходы по изнывающим от комариного звона осенним чащам, а ночами… Ночи лучше не вспоминать. Еще хуже пришлось с молодшим Белоконевым пащенком, выплакавшим ее у хазар за краденное отцово достояние. Чуть не изувечил от жадности да по незнанию; потом без малого уморил, страшась, что родитель, дознавшись, вряд ли помилует самовольника…

…Но хуже всего было с волхвом. Именно с ним она окончательно поняла, что весь оставшийся век ей доживать безродной скотиной, которую пестуют – пока молода да пригожа; кормят – пока работой оправдывает съеденный кусок… Краса увянет быстрее быстрого; с годами пальцы утратят сноровку; глаза растеряют необходимую для ремесла зоркость, и – вот оно: никому не нужная старуха среди вовсе чужих людей. Под ласковостью хранильника крылась железная лапа, которая давила и гнула, сообразуясь только с хозяйскими нуждами. Во сто крат тяжелее было от неискренней доброты – уж лучше с бранью да тумаками, чем этак… Что только хотел, то и вытворял с ней властный старик.

И косу вот обкорнал… Такая коса была! Даже хазары не тронули, хоть и сокрушались, что цветом она для их глаз не шибко приятна. А этот…

Векша все бормотала, все плакала, будто бы не оконцами небесной безоблачной синевы были ее глаза, а неиссякаемыми родничками. Так и стоял Кудеслав дубина дубиной, не зная как унять эти рыдания, как утешить и нужно ли ее утешать.

Мечнику и самому было несладко. После великой удачи (ведь и впрямь мало кто сумел бы этак споро и безвредно для себя угомонить лесное чудовище!) гадюка-судьба подсунула под ногу склизкое.

Нет, не позволит Мечнику совесть обокрасть хранильника. Ни Белоконевой купленнице, ни Кудеславу нынешнее утро не сулит никаких находок. А вот потери…

Был у Мечника друг – один-единственный, зато какой!

Был.

Отныне не будет. Придется теперь дружбу рвать по живому, чтобы хоть вспоминалась она добром.

Говорят, у всех баб на такое глаз куда как остер, да только Векша то ли слепенькой уродилась, то ли вовсе глупа. Старая Белокониха разглядела, даже Кудеслав догадался, а эта, с осени у хранильника проживя, так и не поняла: впрямь ведь старик разум от нее потерял.

И Мечник бы мог потерять. Верно, потому-то до сих пор нет у него жены, что и в своих, и в дальних пройденных землях надеялся он отыскать именно такую, как Векша.

Вот и отыскал себе на беду.

Слышишь, ты, приильменская наузница-чаровница? Вовсе ничего путного не найти нам с тобою нынешним светлым утром.

Но на хранильников двор Мечник Кудеслав больше и ногою не ступит. Дружеская-то верность крепка, только лучше не испытывать ее крепость этаким вот рыжим соблазном.

* * *

– Никак, уже восвояси ладишься, друг душевный? – за ехидством Белоконева взгляда могло крыться все, что угодно. – А почеломкаться на прощание со стариком, поклониться ему за приют да ласку – запамятовал? Или недосуг тебе, спешные дела заждались?

Кудеслав так и замер – одна нога в стремени, другая на земле. Белоконь, всей грудью навалившись на посох, с неподдельным интересом следил за изменениями краснеющего Мечникова лица.

– Ну, ты уж решай: или в седло, или обратно на землю-матушку. А то неудобно, поди, этаким раскорякой…

Волхв отер ладонью глаза, стирая с них насмешливое лукавство; заговорил по-иному, серьезно:

– Впрямь, остался бы – чай, есть о чем рассказать и тебе, и мне.

Кудеслав послушно выпростал ногу из стремени, отпустил коня – тот бесцельно побрел по двору, время от времени лениво подбирая с утоптанной земли какую-то казавшуюся ему съедобной всячину.

– За насмешку прости – по-доброму я, не со зла же, – Белоконь снова будто смахнул что-то с глаз. – Это я тебе должен бы в пояс кланяться за людоеда, а не ты мне за ласку, которой не было… Или была? – прищурился он вдруг. – Векша-то долгонько оставалась с тобою. Может, уж вперед моего успела за все отблагодарить – да так, что мне бы сейчас впору стребовать с тебя лихву?

Волхв сказал это негромко, с вроде бы вполне дружескою ехидцей, но Кудеславу почему-то вдруг припомнилось испуганно-свирепое "Кто?!", медвежьим ревом плеснувшее из Белоконевой глотки тогда, давно, в святилище ржавого небесного камня.

А хранильник коротко оглянулся, поманил так и не успевшего заговорить Мечника к боги знают когда брошенному возле дворовой огорожи корявому ошкуренному бревну:

– Пойдем-ка присядем. Речи предстоят долгие, а в ногах правды нет.

Кудеслав послушно двинулся следом.

Речи, поди, предстояли не только долгие, а и злые. Старику было от чего злобиться. Его купленница и впрямь долгонько оставалась наедине с Мечником – почти до полудня, когда пришли помогать свежевать медведя воротившиеся Белоконевы сыновья. Плакать к тому времени она перестала, от Кудеславовой груди давно уже отлепилась – просто стояла неподалеку, глядя то вбок, то на вершины деревьев (куда угодно, лишь бы не на него). Только когда в лощине послышались голоса да объявились людские фигуры, Векша вдруг сказала негромко и торопливо:

– Век бы тебя, облома, не видеть! Ведь притерпелась было уже к доле своей, покорилась – нет же, сызнова все кувырком…

Сказала, и ушла – склоном, чтоб не встретиться с подходившими.

Кудеслав немногим дольше ее задержался возле людоедовой туши. Наскоро обтер вызволенный меч сперва о медвежью шерсть, потом – медвежьим же салом; отмахнулся от подобострастного аханья хранильниковых сыновей и заторопился прочь до того поспешно, что даже рогатину забыл – вспомнил о ней лишь покорно усаживаясь рядом с Белоконем (ну вот, теперь еще от Велимира на орехи достанется: шкуру не взял, оружие не сберег… одно слово – урман железноголовый!).

Очень хотелось Мечнику уехать, не видясь с волхвом. Татем украдливым проскользнул через двор, торопливо оседлал да вывел коня… Ан углядел же хранильник, в самый последний миг завернул. Ведун старый… Ишь, зыркает, будто ворон на разлитое варево: лакомо, а не склюнешь…

– Ну, так что же? – с прежним ехидством подначил Белоконь, выждав, пока Мечник усядется. – Векша-то хорошо ли тебя отблагодарила? Уж скажи…

– Да холодновато еще, чтобы прямо в лесу, на сырой земле, заниматься этакими благодарностями, – попробовал отшутиться Кудеслав.

Волхв прищурился:

– Не скажи! Дело-то жаркое, за ним и в настоящую стужу не вдруг озябнешь!

– Жаркое, да не настолько.

– А тебе, неженатому, откуда может быть ведомо настолько или не настолько? – вновь прищурился Белоконь.

– Чтоб такое изведать, собственную жену иметь не обязательно – на крайний случай и чужая сгодится… – Мечник прикусил язык, но глупые слова уже сорвались. Дошутился.

Волхв вдруг захохотал, да так раскатисто, что бродивший по двору конь прянул и оглянулся.

– Вот теперь вижу, что ничего для меня огорчительного меж вами не случилось, – с трудом выговорил хранильник, утирая слезы. – Не то бы ты, чем подобное ляпнуть, скорей вот это бревно проглотил!

Отсмеявшись, Белоконь посерьезнел:

– Шутки шутками, а только не хочу, чтобы это впредь между нами стояло. Вот слушай: нынче ночью я тебе о Векше и о замыслах своих рассказывал почти так, как оно все на самом деле. Почти, да не совсем. Думалось мне, будто если бы у нее родился от меня сын, то уж он-то… У нее ведь и впрямь немалая ведовская сила. У нее да у меня… Удайся сын хоть в мать, хоть в отца, хоть в обоих родителей разом – все едино был бы ведун. Вот из него-то я и воспитал бы себе…

– Так как же ты не побоялся гнать ее в лес на ночь глядя? И зачем мальцом вырядил?

– Погнал потому, что больше гнать было некого, – развел руками хранильник. – Мужиков не хватило; моих же тюх на такое и упряжкой не сдвинешь. А мальцом обрядил от страха. Ну, чего смотришь? На мне, чай, узоры не намалеваны.

– Это кого же ты убоялся? – еле сумел выговорить ошарашенный Кудеслав.

Белоконь криво усмехнулся:

– Кого? А ты сядь покрепче да еще руками ухватись за колоду, тогда скажу… – он глубоко вздохнул, и вдруг брякнул чуть ли не зажмурясь:

– Тебя!

Пожалуй, Мечник бы все-таки не упал, даже если бы по Белоконеву совету не ухватился за бревно руками. Но ждал он чего угодно, кроме того, что довелось услыхать. А волхв продолжал:

– Свою-то долю предугадывать мне не дано, а вот Векшину я доподлинно вызнал. И твою тоже. Не минуть вам с нею друг друга, никак не минуть. А я, дурень старый… Веришь ли, до того она меня раззадорила – пытался судьбу обмануть, отвести тебе глаза от нее. Как твой приезд, я ее в амбаре прятал, или еще где придется… А она все равно тебя как-то высмотрела, исхитрилась-таки… Ведь нешто с долей поспоришь? Доля – она все по-своему ломит, да как! Чем сильнее противишься, тем больней, с костяным хрустом, с кровушкой… Людоед, верно, и впрямь послан мне в наказание. Заставила-таки судьба меня, строптивца, тебя да Векшу свести. Ценой сынова увечья заставила. Так что теперь уже вижу: никак по-моему не бывать. А и пускай себе, – махнул он вдруг рукой с деланой беспечностью. – И так от нее одно беспокойство. С тобой вот друг на друга было стали косо глядеть… Бабы мои вообразили, что молодая да любая непременно свой порядок в избе заведет, над ними поднимется – особенно ежели родит-таки мне сына…