Школа гетер

Елена Арсеньева

Школа гетер

Где розы мои?Фиалки мои?Где мой светлоокий месяц?Вот розы твои,Фиалки твои,Вот твой светлоокий месяц!Песня древних времен

© Арсеньева Е., 2014

© Дизайн обложки – Арсеньева Е., 2020

При оформлении использован фрагмент картины Джона Уильяма Годварда «Отдых и озорство», 1895 г.

Икария

Это слово – «лаис» – она впервые услышала от отца, еще когда жила на островке Икария в селении близ морского побережья и звалась просто-напросто Доркион, то есть маленькая косуля. Такое имя дала девочке Филомела – ее тетушка, которая и вырастила Доркион. Маленькая косуля сначала думала, что Филомела ее мать, но однажды та привела девочку в горы, показала груду камней возле непроглядно-глубокой расщелины и сказала, что там, в той расщелине, погибла Фтеро, родная мать Доркион. Достать ее тело, чтобы по обряду предать огню, так и не сумели, поэтому Филомела просто сложила на обрыве груду камней, чтобы можно было найти место, где погибла любимая сестра, прийти поклониться ее памяти и принести жертвы духу Фтеро, который, конечно, тоже обитает здесь, а не отправился в Аид, в царство мертвых: ведь ритуальное погребение не совершалось, два обола[1] не были положены Фтеро на закрытые глаза, а значит, ей нечем было заплатить перевозчику, который переправляет усопших через безвозвратную реку Ахерон.

Филомела очень любила сестру, а потому говорила, что мечтает после смерти лежать в той же расщелине. Ничего, что хищные птицы расклюют ее останки! Зато ее дух будет рядом с духом Фтеро.

– Когда я умру, ты скажешь людям о моем последнем желании, – велела она Доркион.

Маленькая косуля – и в самом деле еще малышка – не в силах была даже вообразить себе, что Филомела может умереть и оставить ее одну-одинешеньку, но все же, конечно, пообещала сделать так, как она хочет. И, когда настало время, исполнила это обещание…

Однажды в их небольшом селении поднялась ужасная суматоха. К берегу подошла галера. Она была огромной! Раньше здесь появлялись только большие и маленькие рыбачьи лодки. На одной из таких лодок давным-давно ушел в море отец Доркион. Ушел – и пропал. Его жена Фтеро частенько высматривала лодку в морских далях, а чтобы лучше видеть, забиралась на самые высокие скалы. С такой скалы она однажды и сорвалась в пропасть…

И вот отец Доркион вернулся! Он был одним из гребцов на той огромной галере и рассказал, что она называется пентеконтера, потому что на ней пятьдесят гребцов и пятьдесят весел: по двадцать пять в два ряда. Пентеконта означает – пятьдесят.

Обычно за веслами на галерах сидели рабы, но иногда гребцами нанимались и свободные граждане, потому что за этот тяжкий труд хорошо платили. Сюда брали только силачей, и вот таким силачом был отец Доркион. Огромного роста, плечи широченные, глаза серые, дерзкие, а всклокоченные ветром волосы похожи на львиную гриву… Он и сам был похож на льва!

– Ты не мой отец, – сказала Доркион, с восторгом глядя на него. – Разве может лев быть отцом маленькой косули? Ты вон какой сильный, а меня вечно колотит этот противный Орестес…

– Я твой отец, – ответил «лев». – У тебя мои глаза! Ты похожа на меня, будто дождевая капля на ливень. Вся разница в том, что в ливне воды больше, а капля – маленькая. Вот и я большой, а ты маленькая. Мое имя – Леодор, дар льва, а тебя, если хочешь, мы будем звать Лаис, то есть львица. Один сарацин[2] – мы вместе были в плену у финикийских пиратов, вместе бежали и стали добрыми друзьями – выучил меня своему языку. Слово «лаис» мне очень нравится! Когда-нибудь ты станешь прекрасной и грозной, как львица, и расквитаешься с этим противным Орестесом. Только сначала тебе надо подрасти. А потом я заберу тебя с собой, увезу за море, Зевс свидетель!

– Но там, за морем, живет мормо – страшный упырь, который набрасывается на детей и убивает их! – испуганно воскликнула Доркион. – Я бы хотела научиться летать, чтобы он меня не догнал!

– Ничего, галера под парусом летит как ветер, никакой мормо нас не настигнет, – успокоил отец. – Мы отправимся в Афины. В этой жалкой деревушке моей дочери не место! Согласна уехать со мной и зваться Лаис?

– Конечно, согласна! – радостно закричала Доркион, но Филомела только головой покачала и буркнула, что будет звать ее по-прежнему, а слово Лаис ей вовсе не нравится, да и вообще вся эта затея с Афинами ей не по нраву. Зачем девчонке голову всякой ерундой забивать?! Леодор и будущая Лаис только засмеялись, однако Филомела поступила по-своему, так что теперь у Доркион было два имени: одно для Филомелы, Орестеса и всей деревни, а другое – для того неведомого «когда-нибудь», которое еще не наступило, но непременно должно наступить – ведь так сказал отец, а Доркион верила каждому его слову!

Несколько дней они почти не разлучались. Леодор рассказывал о морях и городах, о тех людях, которых повстречал на своих сухопутных и водных дорогах, о новых знаниях и умениях, которые обрел, но куда чаще слышала от него Доркион истории о богах и богинях.

– Человек должен понимать, что он не бесформенный комок глины и не муравей, который всегда смотрит в землю, – говорил отец. – Глаза человека должны почаще устремляться к небесам, чтобы встречать взоры богов, которые снисходительно приглядывают за нами!

Никто в деревне никогда не произносил таких речей… Конечно, все с рождения знают об Олимпе и его бессмертных обитателях, об Аиде и царстве мертвых, о Посейдоне и его подводных владениях, люди беспрестанно упоминают имена богов, сплескивают им вино из кубка и бросают в огонь кусочек лепешки, клянутся богами и взывают к ним, однако Леодор говорил о них не просто как о величавых, грозных или милостивых творцах человеческих судеб, но рассказывал и о том, как они сами рождались, любили, ссорились между собой, сражались, карали или вознаграждали, как порой снисходили к людям. Слушая отца, Доркион чувствовала себя иссохшей губкой, которая жадно впитывает воду новых знаний. Его слова постепенно превращали маленькую косулю если еще и не в львицу, то в маленького львенка. И она не сомневалась, что навсегда запомнит все, что услышала от него.

Теперь Доркион частенько казалось, что боги наблюдают за ней. Иногда, особенно глубокой ночью, бывало даже страшновато: чудилось, будто не луна заглядывает в приотворенную дверь хижины, а сама Селена явилась навеять девочке причудливые сны. В лесу она всегда готова была улыбнуться дриаде или убежать от похотливого сатира. Пение сирен доносилось до нее сквозь шум морских волн. Руки Гелиоса касались ее плеч, когда особенно сильно жгло солнце. Когда Доркион проходила мимо чьего-нибудь огорода, где, по обычаю, стояло изображение Приапа, отпугивающее птиц, то раньше стыдливо отводила взор от его непомерно большого детородного органа. Но теперь она старалась не оскорбить божество и с почтением взирала на магический фаллос, сообщающий плодородие земле и ее произрастаниям.

Доркион верила, будто наяды поднимаются из морских глубин, чтобы улыбнуться самым красивым корабельщикам и поманить их с собой на дно, и умоляла отца – ведь он был, на ее взгляд, красивейшим из мужчин на свете! – не отвечать на их призывы. И, конечно, не слушать пение сирен, которое сводит людей с ума.

– Я люблю море, но мне еще не надоела земля, – успокаивал отец. – Я был простым пойменесом – овечьим пастухом, потом рыбаком, потом пленником финикийских пиратов, я был каменотесом, бродягой, скороходом, который носит письма из города в город, теперь я мореход… Но есть еще множество интересных занятий, которых я еще не попробовал! Разве я могу умирать?! К тому же я ведь должен вернуться за тобой, дочь моя… когда ты немного подрастешь! Нет-нет, тебе не место в такой глуши, среди этих людишек, которые ничего не знают и не видят дальше своего носа, хотя живут на берегу необъятного моря, и стоит им только захотеть, весь мир откроется пред ними!

Время летело слишком быстро, и вот кончились эти счастливые дни: пентеконтера ушла в морские дали, с ней вместе ушел отец, а Доркион с Филомелой принялись его ждать.

Филомела была грустна, ничего не могла есть, ее беспрестанно тошнило. Доркион знала, что все ночи, проведенные в их доме, отец спал в постели Филомелы, поэтому у нее скоро будет ребенок. Брат или сестра Доркион!

Маленькая косуля очень радовалась этому, однако Филомела укоряла себя, что не устояла и отдалась Леодору.

– Вот так же было и с бедняжкой Фтеро, – вздыхала она. – Моя сестра с ума сходила по этому парню и была счастлива, когда однажды он позвал ее сходить омыться в источнике Афродиты…

На Икарии существовал такой обычай. Если мужчина хотел, чтобы девушка стала его женой, он звал ее к источнику Афродиты. Ведь ее власть простирается на весь мир. Люди верили, что именно Афродита повелевает дождями, солнцем и даже может усмирять бури на море, ниспосылать удачу рыбакам. И, уж конечно, именно она должна благословить любящих, омывая их водами своего источника.

Потом, когда Доркион уже попала в Афины, она узнала, что там задает тон и определяет все обычаи суровая и мудрая Афина-девственница, а потому городские девушки тоже очень берегут свое девство. Ни одна не взойдет на ложе мужчины, если он во всеуслышание не объявит ее своей женой и потом не будет справлен пышный свадебный пир! А вот на Икарии жили куда проще. Всех благословляла Афродита около своего источника.

Конечно, родителям приходилось следить за своими дочерьми, чтобы они не ходили туда с кем попало, но за Филомелой и Фтеро следить было некому: их отец и мать давно умерли, девочек воспитывала и растила сельская община, поэтому никому не было особого дела, с кем гуляют сестры. Участь таких, как они, предрешена с рождения: если не найдутся мужчины, которые возьмут их в жены, то они станут женами общины. Любой сможет найти утоление в их объятиях: пастух, рыбак, гребец со случайно подошедшей к берегу галеры, недужный, который нарочно прибыл на Икарию, чтобы исцелиться в одном из тех целебных источников, которыми она славится, – да кто угодно! И они никому не смеют отказать, ибо только так могут вернуть долг за общинное милосердие.

Леодор сводил Фтеро к источнику Афродиты – и с тех пор она считалась его женой. Но Филомела с ним туда не ходила и потому не смела надеяться, что Леодор прилюдно назовет ее супругой.

С Филомелой и прежде нередко проводили время мужчины, однако она ни разу не беременела и очень этому радовалась. А теперь загрустила.

– На что мы будем жить, маленькая моя косуля? – вопрошала Филомела печально. – Когда кончатся те монеты, которые оставил Леодор, что будет с нами? Неужто снова зависеть от щедрот общины? Снова останемся в нужде, как было до его приезда?

– Отец скоро вернется, вот увидишь! – уверяла Доркион. – Вернется – и мы не будем знать нужды и горя. Отец возьмет тебя в жены, увезет в Афины, и там я буду помогать тебе растить дитя. Я буду очень хорошей нянькой!

Филомела очень хотела в это верить, но она слишком страдала от беременности, чтобы надеяться на лучшее. И вот однажды она решила, будто ей так плохо потому, что ее ночи с Леодором не были благословлены Афродитой. И решила сама пойти искупаться в ее источнике и попросить у богини прощения.

Но богиня отвергла ее мольбы…

Наверное, вся Эллада[3] знает об источниках Икарии, которые называются банями Геракла. В незапамятные времена великий герой побывал на острове и исцелился от старых ран, давно мучивших его. Каких только нет здесь целебных вод! Одни выгоняют из тела дурные жидкости, другие расслабляют желудок, третьи помогают при параличе и других болезнях… Однако потом, позднее, когда Лаис уже жила в Афинах и в Коринфе, она много слышала рассказов об их волшебной силе: мол, они возвращают молодость старикам и оживляют мертвых.

Лаис точно знала, что все это глупости. Особенно про оживление мертвых!

На Икарии ходили слухи, будто некогда один буколой – то есть пастух, который пасет буйволов, – нашел на берегу прекрасную женщину. Ее выбросило на землю волнами. Она была мертва, но море пощадило ее красоту. Этот пастух страстно в нее влюбился и возжелал ее. Он тоже верил в слухи о том, что целебная вода способна оживить мертвых, а потому отнес красавицу к одному из источников. Воды источника не исцелили ее, пастух направился к другому, третьему, даже в источнике Афродиты ее омывал, но ничего не помогло. Пастух желал эту женщину так сильно, что возлег с нею и владел мертвой не раз, пока это не стало вовсе уж невозможно. Тогда он вошел в море с нею на руках, да так и утонул, сжимая возлюбленную в объятиях.

Над этой историей можно посмеяться, можно всплакнуть, можно сморщиться с отвращением, можно пожалеть несчастного, которого Эрос довел до безумия, однако тот буколой сослужил жителям Икарии плохую службу. Афродита была жестоко оскорблена тем, что он предпочел обнимать труп, а не живых женщин, и осквернил воды ее источника тлетворной мертвечиной, а потому порешила очистить свой источник. С тех пор иногда – неожиданно и внезапно – вода здесь сильно нагревалась и становилась нестерпимо горячей. Конечно, заживо не сваришься, но обжечься можно довольно сильно. Именно поэтому в этом источнике никто не купался, как, скажем, в море, а просто осторожно омывался. Неплодная женщина плескала воду в свое межножье, чтобы вдохнуть в него жизнь, слабосильный мужчина поливал свой вялый, поникший стебель… Афродита многим помогала, но не всем везло: иногда богиня оставалась глуха даже к самым искренним мольбам.

Филомеле не повезло больше всех. Она, наверное, забыла, как опасен может быть этот источник, и вошла в воду по пояс. Именно в это мгновение вода вдруг стала нестерпимо горячей! Филомела бросилась на берег, но было уже поздно: она упала – и здесь же, на берегу, выкинула плод. Истекая кровью, она пыталась ползти, лишилась сознания – да так и умерла.

Потом, когда бедняжку нашли, стали решать, как ее похоронить.

Спрашивали Доркион. Та была вне себя от горя, рыдала и сетовала на судьбу, однако все же нашла силы рассказать, где хотела после смерти покоиться Филомела. Староста общины очень удивился, но все же уважил это желание. Мертвое тело сбросили в ту же глубокую расщелину, где некогда погибла Фтеро, а на обрыве сложили вторую груду камней.

Потом, когда все ушли на поминальный обед, Доркион сама потихонечку собрала еще одну кучку камушков. Для младенца, которого так и не родила Филомела.

На поминальный пир идти не хотелось – Доркион знала, что там будут решать ее судьбу. Община станет судить да рядить, на сколько оболов надо расщедриться каждому, чтобы обеспечить прожитье сироты. Впрочем, обитатели любой деревни не богаты деньгами: некоторые вообще их в глаза не видели, – а потому каждый будет помогать Доркион, чем может. Жить она, конечно, останется в той маленькой хижине, где прежде ютилась вместе с Филомелой. Один сосед насыплет в глиняный горшок горячих угольев из своего очага, чтобы сироте было чем обогреться, другой принесет охапку сосновой щепы, смоченной в смоле, чтобы осветить ее жалкий угол, третий плеснет в черепок похлебки или сунет Доркион пару сморщенных оливок и кусок черствой лепешки, четвертый даст кусок полотна для хитона[4], когда ее одежда совсем обветшает и превратится в лохмотья… Конечно, Доркион придется отрабатывать эти милости, а потом, когда наступит ее время, придется благодарить мужчин тем, что ложиться с ними в постель, если у их жен будут в это время грязные дни и они не смогут исполнять свои супружеские обязанности. Словом, Доркион ждет участь Филомелы: скудное житье-бытье, случайные мужчины, внезапная беременность, никому не нужный ребенок, а может быть, и печальная кончина…

Тоска грызла такая, что Доркион ничего не могла, кроме как плакать. Она уже не верила, что вернется Леодор, что вырастет достойной того имени, которое дал ей отец… Никогда не стать ей Лаис, она навеки останется жалкой Доркион! Весь мир чудился враждебным, но самым большим врагом девочка считала Афродиту.

Как богиня могла так поступить?! Как она могла убить Филомелу?! Афродита, прекрасная и милосердная, щедрая и пылкая богиня любви, – почему она столь сурово наказала Филомелу за такую ерунду, как зачатие младенца без брачного венца? Да не счесть, сколько таких младенцев рождается на свет! Разве это преступление? А вот сама Афродита – дитя преступления, дитя отцеубийства! Всем известно, что она родилась, когда Гея, владычица земли и прародительница богов, возмутилась против своего жестокого и неутомимого супруга Урана. Она призвала на помощь сыновей, однако вступиться за мать решился только Крон. И однажды, когда Уран явился ночью, чтобы совокупиться с женой, Крон отсек ему серпом детородный орган и отбросил его в море! Долгое время член носился по волнам, и вот из белой морской пены, сдобренной семенем Урана, восстала Афродита Анадиомена – Пенорожденная…

Доркион сидела на берегу источника, на том месте, где сухая земля впитала кровь Филомелы, с ненавистью смотрела на воду и проклинала богиню, которая обездолила ее. Сердце девочки ожесточилось, и она ничуть не опасалась, что совершает святотатство, а потому может понести суровую кару.

Внезапно до нее донесся нежный женский голос, напевающий:

Где розы мои?Фиалки мои?Где мой светлоокий месяц?Вот розы твои,Фиалки твои,Вот твой светлоокий месяц!

Доркион так и ахнула. Она знала эти слова с первых дней жизни, ведь это была любимая песня Фтеро и Филомелы! Неужели дух одной из них явился ее утешить?

Но нет, это был не дух. К Доркион приближалась женщина в белом одеянии. Она была высока ростом и стройна, тело ее маняще покачивалось при ходьбе, а больше ничего нельзя было сказать о ее внешности, ибо лицо ее закрывала кальма – легкое покрывало, словно в знак траура или печали. Доркион никогда не видела эту женщину прежде.

Может быть, это одна из тех, которые прибыли сюда, чтобы излечиться? Может быть, лицо ее изуродовано проказой или изранено, поэтому она прячет его от людей?

Стоило Доркион так подумать, как до нее донесся чуть слышный смешок, словно незнакомке непостижимым образом стали ведомы мысли девочки.

В самом деле смешно – при таком-то сложении она должна быть невероятной красавицей!

Доркион хотела заговорить с незнакомкой, поздороваться, однако странное смущение сковало ее. И трепет охватил: не то страх, не то восхищение, которое отнимало речь. Доркион не видела ее глаз под покрывалом, но ощущала испытующий взгляд.

Наконец незнакомка нарушила молчание.

– Что ты делаешь здесь, около источника Афродиты, дитя? – спросила она самым мелодичным на свете голосом, и Доркион стало понятно, что пела и в самом деле она. – Почему на лице твоем столько горя, а глаза полны слез?

– Я оплакиваю свою тетушку, которая погибла на этом месте по вине Афродиты, и я оплакиваю себя, потому что осталась одна на белом свете, – ответила Доркион.

– Разве у тебя нет ни отца, ни матери? – участливо спросила женщина.

– Мать давно умерла. А отец… я сама не знаю, есть он или нет. Быть может, его давно накрыла морская волна. А может быть, он и думать забыл обо мне и о том, что обещал забрать меня отсюда и увезти в Афины.

– Афины… – задумчиво повторила незнакомка. – Ну что же, славное место. Оно понравится тебе, но еще больше понравится Коринф: ведь там воздвигнут великолепный храм Афродиты, в котором ты будешь служить.

На какой-то миг Доркион онемела от изумления.

– Я буду служить в храме Афродиты?! – кое-как выговорила она. – Откуда ты знаешь, госпожа? Разве ты вещая пророчица и видишь мое будущее?

– Я вижу твое будущее, – кивнула незнакомка, – а кроме того, всем известно, что Лахезис, одна из тех сестер-мойр, что прядут нити людских жизней, назначает каждому человеку жребий еще до его рождения. И бессмысленно пытаться изменить его. Что предназначено, то и сбудется, а все, что может помешать исполнению жребия, будет сметено с пути человека, даже если он обольется слезами и проклянет неумолимых богов. Путь жизни долог и богат впечатлениями. Каждое событие кажется необыкновенным, каждая радость – ослепительной, каждое горе – неодолимым, однако, оглянувшись назад, человек видит лишь неразличимую пыль забвения – и продолжает идти вперед.

Доркион растерялась. Речи незнакомки были слишком мудрены для нее, как и некоторые рассказы отца о богах и их замыслах, но она изо всех сил пыталась проникнуть в их смысл.

– Все, что может помешать исполнению предначертания, будет сметено с его пути… – повторила она то, что поразило ее больше всего.

Женщина кивнула, и Доркион снова ощутила ее внимательный, настойчивый взгляд сквозь покрывало.

Доркион напряженно размышляла. Отец обещал вернуться и забрать ее с собой в Афины. Но взял ли бы он и Филомелу с ребенком? Может статься, что нет, а значит, и Доркион пришлось бы остаться на Икарии: ведь она не бросила бы тетушку и ее дитя ни за что на свете! Значит, если ей в самом деле предначертано уехать в дальние края, то любовь и жалость к Филомеле могли бы помешать исполнению этого предначертания. И тогда выходит, что и вправду Филомела была кем-то сметена с пути Доркион, чтобы расчистить его…

От этой мысли стало жутко. Доркион не хотела таких жертв! Она готова была отдать все на свете, чтобы ей не выпадало такого жестокого жребия, однако всем известно, что бороться с волей богов бессмысленно, да и невозможно. С нею необходимо смиряться и следовать своей стезей покорно, ибо иначе твой жребий будет влачить тебя по жизни, как буколой тащит упрямую буйволицу, да еще и нахлестывает ее.

Значит, следует смириться со смертью Филомелы. Нет, Доркион никогда не перестанет оплакивать ее, но нужно думать и о себе, нужно смотреть в будущее и с надеждой ждать отца. Рано или поздно он приедет, увезет Доркион, она увидит Афины и Коринф, где поклоняются Афродите…

Имя богини уже не вызывало той ненависти, которую Доркион чувствовала несколько мгновений назад. Что уже случилось, то уже случилось! Даже боги следуют воле рока, жребию, назначенному Лахезис, даже Зевс подчиняется судьбе, хоть он и зовется Мойрагетом – водителем и отцом мойр! Где уж какой-то девчонке тягаться со своей участью!

Доркион покорно вздохнула – и впервые с тех пор, как узнала о смерти Филомелы, ощутила, что путы ожесточения, стянувшие ее душу и сердце, ослабели. Она поднялась, подошла к источнику и смыла его водой жесткую корку соли, которая покрыла ее лицо от пролитых слез.

Перевела дыхание и обернулась к женщине, чтобы поблагодарить ее. Но никого не было рядом.

Доркион решила, что незнакомка ушла в селение, побежала туда, но и там никто не видел ее и не слышал о ней.

– Где ты встретила эту госпожу? – спросила одна древняя старуха, которая всегда была добра к девочке.

– Около источника Афродиты, – ответила Доркион.

Старуха прищурилась:

– В прежние времена богиня иногда являлась людям около своего источника. Но я давненько не слышала об этом…

Доркион опустила глаза, чтобы скрыть восторг, который, наверное, показался бы людям смешным. Чтобы ей, заброшенной сироте, явилась Афродита?! Конечно, такого не могло случиться. Но даже сама мысль об этом была отрадной!

А время то еле тащилось, словно ленивая буйволица, то мчалось вперед, будто глупая коза. Доркион росла и взрослела. Жизнь ее складывалась не совсем так, как виделось ей в ее безотрадных размышлениях. Она не жила скудными подачками натужного милосердия: община определила девушку зарабатывать свой хлеб, помогая пастухам. Одним из них был Агазон – отец Орестеса, старинного приятеля, а вернее, неприятеля Доркион. Имя Агазона не зря значило – хороший: он и вправду был очень добр к девушке и, когда мог, защищал ее от этого драчливого забияки – своего сына.

– Не иначе, тебя в самом деле породили ореады – владычицы гор! – однажды в сердцах крикнула Доркион, потирая синяк, который ей поставил Орестес. – У тебя кулаки бьют крепче, чем камни, которые срываются со склонов!

– Нет, моего сына породила моя жена и его мать! – так и закатился смехом Агазон. – Однако родился Орестес здесь, в горах, потому мы его так и называли. Кулаки у него, может, крепкие и сильные, однако разумом он явно не силен.

– Это еще почему?! – Орестес так изумился, что даже не обиделся на отца.

– Потому что глазами-то смотреть умеешь, а видеть ими не научился, – загадочно ответил Агазон.

– И на что это я смотрю, не видя? – насторожился Орестес.

Агазон ничего не ответил, только лукаво повел взглядом в сторону Доркион.

– На эту маленькую косулю? – пренебрежительно хмыкнул Орестес. – А чего на нее смотреть? И что я могу в ней разглядеть?

– Очень много, – усмехнулся Агазон. – И сзади, и спереди. Еще будешь бегать за этой красавицей! И тогда спохватишься, что напрасно время терял!

– Она?! Красавица?! – Орестес недоверчиво захохотал. – Да уродливей ее только горгона!

Он замахнулся на Доркион, но та проворно отскочила и бросилась наутек. Помчалась сквозь заросли маквиса – только ее и видели!