Чешский роман

Жена Лешика белой тушей сидела с края свадебной скамьи. И непрестанно, обстоятельно, вдумчиво, вглядываясь в каждый кусочек, ела. На оголенном дебелом* плече лежала желтая коса. Когда она поднялась, Нину изумила величина колыхнувшейся под юбкой задницы, похожей на гигантскую, разбухшую от воды тыкву. Ещё жальче стало мужичка. И, как кобель чует за три версты сучку, так Лешик просёк, что на него обратили внимание более пристальное, чем он привык. Прошурудил глазками по залу, увидел, понял, включился. Упорхнув от жены к чужому столику, уже ухарски ухаживал и подливал девчонкам вино.

– Давайте танцевать! А то вы всё бегаете или так сидите, – заигрывала она.

– Мы не обучены, – подыгрывал он.

– Ой ли? Так я ж видела, как вы топтали ноги женщинам!

– Как топтал?

– Увлеченно.

Танцевал он плохо, топчась и подпрыгивая, не слыша музыки, но безошибочно делал главное – неотрывно смотрел в глаза, лыбился, что-то лепетал и прижимал руку к ее лопатке, словно качал ребенка. Было в этом столько верного мужского поведения, той значительной простоты и надежности, что 27-летняя ветреница Нина Картузова вконец растеряла ориентиры. И завела ненужный роман с женатым человеком.

– Я научу трем движениям – и вы станете великим танцором. Хотите?

– Очень. Хотя я и без движений гляжусь неплохо, а?

– Партнерши млеют, ага. Но еще три шажочка сделают вас окончательно танцором, – поддакнула Нина, поежившись от ощущения, что говорит не она, а какая-то услужливая самка, напрашиваясь на случку.

Вознеся руку Лешика на свое плечо, Нина повела: шаг вперед – в сторону – назад, вперед – в сторону – назад, раз – два – три, раз – два – три… Как кучер, водила она будущего мужа по залу, а со дна души поднималось что-то тягуче тоскливое.

Женихались они недолго. Вопрос стоял о месте встреч, не гулять же, как детям, по улицам. Сняли дом и вселились. Лешик покончил с прежним супружеством легко, точно его не существовало. Нина подозревала, что дебелая тыква и не заметила разрыва. Может, там не было никакой семьи, а так – совместное подобие с какими-то целями? В любом случае, Лешик настоял сразу расписаться. И свадьбу сыграли, где сидело шестеро гостей, включая свидетеля Беловошкина.

Пережив первую ночь супружества, она погрузилась в тупое отчаяние. Фатальность совершенной ошибки была очевидной. Лешик не умел в постели ничего. Но не знал этого. И делал свое дело с привычной убежденностью, что замедленные киносъемки или кроличьи судороги и есть любовные игры распалившегося мачо. О, если бы она нашла возможность переспать с Лешиком до того, как расписаться!.. Всегда легко согласная на секс в первый день знакомства, тут, до самого конца ухаживаний, мысли не возникло проверить – а кто же ляжет в ее постель на ближайшие несколько лет?

– Ой – ё – ё!.. – смеясь и плача, стонала под мужем Нина, боясь по-настоящему ужаснуться, что эти цирковые номера отныне ждут ее каждую ночь. – А пусть! Свыкнется – слюбится, – и решительно уместилась на маленькой твердой руке, обняла маленькое тело, ощутив короткие икроножные мускулы. Приехали.

Не то, чтобы она совсем не ценила низкорослых мужчин. Вот уж без претензий! Хоть ее и смущали брючки на спинке стула, маломерность ботинок, которые муж, как назло, называл «сапожками», детские ладошки с жесткими шершавыми пальчиками, во всем другом ей не приходилось стесняться Лешика. И в своем кругу, и в ее, и на работе, и на улице он весьма котировался, в добавок характер его был вовсе не мальчиковый.

3

Индюшачьим Наполеоном тайно прозвала она мужа. Не сообразуясь с действительностью, мужчинка ощущал себя исключительно Алексеем Дмитриевичем. Старухи во дворе так его и величали. Говорил веско, смотрел дерзко. Каждым движением, даже надевая «сапожки», демонстрировал столько победительного превосходства, словно тоже выиграл битву при Ватерлоо, а на ногах его не менее, чем ботфорты.

Но одна лишь победа числилась за ним – над нею, Ниной Картузовой. Если бы муж догадался умерить спесь и жил таким, каким вырос – недорослым, невзрачным, но старательно нежным и заботливым Лешиком, Нина наверняка бы к нему потеплела. Если полюбить невозможно, то можно смириться с окончательностью выбора. Надо же начинать когда-то просто – жить! Нельзя вечно ждать неведомого будущего, тупеть от настоящего и толстеть в надежде, что однажды положение изменится. Что, сбитая потоком сплошных ошибок, она каким-то образом воспрянет и вырвется из их трясины.

А пока она применила давний способ не погружаться в бесплодные губительные переживания: кофе утром, подстегивающий нервы, и пиво вечером, умягчающее их. Она пила и – жила, и в этом алгоритме усматривали правильность оба супруга.

Реальность растворялась в мягком тумане опьянения, голова становилась просто головой, а не вместилищем злых мозгов. Забрезживал смысл во всем, что с нею произошло, даже – в сидении с немудрённой закуской против своего чужого мужа. Снисходительная и воодушевленная, она могла говорить о том, о чем днем, до пива, думалось с отвращением. О домашних делах, в особенности. Дом, о котором мечталось, как о прибежище, давно превратился для нее в место тяжких обязанностей и неприятных настроений.

Лешик, начинавший уставать от вечной меланхолии жены, был рад ее вечерней болтливости и улыбчивости. Понимая причину, пивным возлияниям не противился. Хотя пива не любил. Не по уму в трезвенниках ходил – по необходимости. Придурнее и визгливее существа, чем он в подпитии, поискать было. Сам себя терпеть не мог. А Нина попивала, не видя в том беды и повода для беспокойств. Замечала лишь, что потихоньку наращивает обороты хмельного постоянства. Банки быстро пустели, а потянуть вечер, поговорить, даже хоть с Лешиком, хотелось. И она переключилась на полуторалитровые бутыли, заодно уж присматриваясь к трехлитровым емкостям.

Безуютный быт их проходил в обветшавшем купеческом особняке на окраинной улице, в угловой двухкомнатной клетушке. В других клетушках, соседствовали несколько стариков и детдомовский паренек, облагодетельствованный жильем после армии.

Стены особняка давно сгнили и сочились плесенью. Печь с трудом справляла ненадежное тепло. Дверь клетушки постоянно клинило. Летом она хлябала и держалась железным крючком, зимой вмерзала в косяки так, что Картузовы держали во дворе топор – выцарапывать, иначе не войдешь. В окна дуло, половицы над сырым подпольем опасно скрипели, мыши методично выгрызали по углам дыры. Только сверху не капало, и то счастье.

Мужа оскорбляла необходимость жить в хибаре при наличии в деревне добротного пятистенка с резным коньком над высокой крышей. Но Нину переезд страшил сильнее, чем мыши и сырость. Жить на чужой территории значило отказаться от свободного отношения к времени и доставшемуся месту. Пусть плохонькому, но – своему, где она хозяйка дней и положений.

– Видала, что пишут? – отбросил муж местную газетку. – Расселение ветхого фонда взято под контроль губернатором! Теперь уж точно.

– Это «точно» ты получишь лет через пять, в лучшем случае. То-то радости будет!

– Хоть и так. Главное, съедем из этой халупы, еще и бесплатно.

– А деньги где возьмешь? Ванны, раковины, смесители, краска, обои!.. Как представлю, какую каторгу с этими переселениями нам готовят – страшно делается. Ты же не умеешь ничего! Лампочку вкрутишь, а гонору – точно звезду с неба достал. Это советская власть жилье с уголочки давала. Теперича не то, что давеча. Цементная коробка с дыркой в полу – и обустраивайся.

– Глупая ты, скажу честно. Коробка с дыркой тоже денег стоит. А где они у нас?

– Вот именно: где они у нас? Деньги! – прокричала она, заглядывая под стол. – Выходите! Мы вас давно не видали!.. Нищие мы, только что подаяния пока не просим.

– Это намек? – поджал муж глянцевые губы.

– Не. Это констатация факта. А все-таки, почему ты никак не уйдешь со своей фабрики? Людей не осталось, производство свернули. Теперь в любом подъезде мебель сколачивают, а ты всё точишь и точишь ножки к табуреткам.

– Во-первых, не к табуреткам, а к стульям. Во-вторых, меня с работы никто не гонит.

– Может, они забыли про тебя, а?…

– Кто?

– Начальство. Кто там теперь шурует? Мальчики с области? Какой-нибудь депутат?

– А вот и нет. Зять городского прокурора, поняла! И мы скоро будем делать рамки для фотографий и для картин. Багеты.

– Рамки? Это вселяет… Люди исстрадались уже без рамок для фотографий, да. И что, во всех цехах теперь будут рамки? Девять на двенадцать, под аккомпанемент известной песенки?

– Нет никаких цехов давно.

Лешика раздражали насмешки жены. Только холодный человек может издеваться над его привязанностью к старой фабрике, где он когда-то вместе с отцом не только ножки к табуреткам тачал*, но мастерил шкафы, комоды, кровати, столы, да всю мебель, что человек в квартире держит! А сколько делали кухонной утвари? Деревянные солонки и хлебницы нарасхват шли, ценились как подарки и котировались в виде взяток. Мать лучшей художницей считалась. Такими цветами и павлинами все эти ложки-плошки расписывала, что их в Москву на выставку возили показывать!.. А в одно прекрасное утро ничего никому стало не нужно. Лешик никак не мог вспомнить, когда это точно произошло? Так внезапно всё кончилось, что в оторопи растерялись даты. Цеха умолкли, краски выветрились, люди исчезли, оборудование заглохло. В отгороженном закутке, куда стащили десяток станков – что под руку попадалось, то и тащили, лишь бы спасти, а оказалось, уберегли главное, пять человек вместо прежних ста пятидесяти колупались, делая уже не свою мебель, а детали к чужой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.