Девятое сердце земли

– Значит, офицеров всё-таки признают за людей.

Сержант покосился на своего нового командира.

– Как по мне, руки-ноги-голова есть, стало быть, человек. Мы же и стреляем их только потому, что они люди. Среди зверья сволочей нет – будь то звери, не творилось бы такого. Хоть кем их признавай.

Конмаэл не стал отвечать и отвернулся.

Вскоре конвой привёл пленного офицера, их сопровождали Игнот, который нёс лопату, и Гектор с Харой, вооружённые винтовками.

Приговорённый был не таким, каких Конмаэлу приходилось видеть прежде. Молодой, темноволосый и голубоглазый, крепкий и чистый, пленный держался со спокойным достоинством, и даже неряшливая одежда не портила впечатления. Он немного дрожал от холода.

– Господин лейтенант Форальберг, разрешите доложить – капитан Леопольд Линдебран доставлен для исполнения приговора, – Гектор отчеканил каждое слово. Он был молод и полон служебного энтузиазма.

– Господин Форальберг… – пленный подал голос, чем немало удивил Конмаэла. Разговаривает. – Не в моём положении просить, но, пожалуйста, возьмите письмо. – Он достал из кармана помятый конверт. – Это мои последние слова для жены и сына. Прошу, передайте им, когда почтовое сообщение станет возможным. Даже если это случится нескоро.

Молодой лейтенант растерялся. Человек под формой был готов услужить смертнику. Офицер сознавал, что это недопустимо. Но всё же, поразмыслив, он забрал конверт из рук пленника. Матей покосился и едва заметно фыркнул, но промолчал.

– Передам, капитан Линдебран. Непременно передам.

Откашлявшись, Форальберг развернул лист с приговором. Документ был заверен министерской печатью.

– Капитан Леопольд Линдебран, вы, являясь офицером вражеской армии, захваченным в плен, объявляетесь врагом нашей страны и обвиняетесь в многочисленных преступлениях против жизни, чести и свободы наших сограждан и короны. Как иностранный военнослужащий и интервент, вы подлежите казни через расстрел, без права захоронения на родной земле.

Конмаэл свернул бумагу и добавил уже тише:

– Приговор привести в исполнение немедленно. Можете воспользоваться правом последнего слова.

Пленник пожал плечами и задумался, отвлечённо глядя в сторону.

– К кому же мне обращаться здесь с последним словом? К своим палачам? Или, быть может, к этому лесу, к чужой для меня земле? Я понимаю все причины того, что сейчас случится со мной. Таковы правила войны. Вы исполняете свой долг, так же, как исполнял его я. Я не стану извиняться за свои действия, я поступал как хороший солдат и не стыжусь этого. Я прощаю вас, потому что вы тоже поступаете как хорошие солдаты. Я вам желаю дожить до мирного времени, только и всего. Больше мне сказать нечего.

Конмаэл кивнул. Где этот человек взял силы и желание рассуждать миролюбиво и здраво на пороге смерти, и можно ли это уничтожить пулями? Такое достоинство стоило бы уважать, но лейтенант не понимал его истоков, и уважения так и не появилось.

Гектор и Хара выстроились перед пленником. Тот стоял, не шелохнувшись и спокойно смотрел перед собой.

– Целься! – Сержант Разин не стал медлить. – Огонь!

Гулкие хлопки разнеслись среди зимних деревьев – два точных выстрела – в сердце и голову. Солдаты расстрельной бригады хорошо знали своё дело. Капитан Линдебран упал. Шея вывернута, одна рука заведена за спину. Скоро его плоть будет промерзать, а потом растворяться в земле, и это всё, что ему досталось от этой войны.

Конмаэл вздрогнул от грубого лая Матея:

– Разойтись! Игнот, принимайся за дело, покуда земля ещё готова принять выродка. Последний в этом сезоне.

Солдат, больше похожий на каменную скульптуру, ожившую по непонятным причинам, взялся за лопату, остальные же отправились назад в крепость.

Матей чуть придержал своего командира за локоть, чтобы никто больше их не услышал, и угрожающе навис над ним, отчего тот чуть не поскользнулся.

– Зачем ты взял это чёртово письмо, Конмаэл?

Второй раз за утро он ощутил замешательство, но это уже выходило за рамки. Он оттолкнул подчинённого и расправил плечи.

– Я лейтенант Форальберг, сержант. Не забывайтесь.

Матей упрямо сжал губы.

– Да будь ты хоть фрейлиной королевы. Нельзя брать такие письма.

– Это просто послание домой от уже умершего солдата.

– Оно никогда не дойдёт до адресата, это знаешь ты и знал он, а вот внутри может быть что угодно. Неспроста такие передачи.

– Я прочитаю.

– А я не про информацию! Отравленный порошок, вдохнув которого ты умрёшь за несколько мучительных минут. Как тебе такое?

– И где бы он раздобыл его тут, в тюрьме? У этих людей ни черта нет за пазухой. Он хотел, чтобы я забрал это письмо. Я его взял и утешил умирающего.

Сержант скривился и тихо выругался. Изо рта его шёл пар.

– Мы тут не санитары, Конмаэл, – он сделал акцент на его имени. – Наше дело расстрел. Святая Мэри пусть пленных ублажает, ну так он у нас мальчик-дурачок. Мы убиваем приговорённых врагов, по закону. Они не просто так оказываются здесь перед нами. Схватывай на лету прописные истины, лейтенант Форальберг, сожги письмо и включайся в работу, иначе сам окажешься, где не надо. Господин.

Матей театрально раскланялся. Конмаэл ничего не стал отвечать, его устраивала прямолинейность сержанта. Хорошее качество. Но оставлять подобное обращение без внимания он не хотел.

Когда они вошли в крепость, Конмаэл остановил Матея перед конвоем.

– Отведите сержанта Разина в тюрьму, на верхний уровень, заприте на двое суток. Очень надеюсь, что за это время он вспомнит, как обращаться к старшему по званию. Передайте Фоке, чтобы не пускал к нему рядового Мэри.

Солдаты конвоя удивлённо переглянулись, но им ничего не оставалось, как подчиниться. Они взяли Матея под руки и повели в сторону подземелья. Тот в ответ лишь кивал и хохотал:

– Выйдет толк, да, лейтенант! Выйдет.

Почему-то Форальберг был уверен, что сержант говорит не о себе.

Вечером того же дня Конмаэл сидел в своей комнате при тусклом свете лампы. Потрескивал камин. Лейтенант вертел в руках конверт, не решаясь его открыть. Потрёпанная и пожелтевшая бумага, прочная, шершавая. От неё пахло потом, сухой землёй и железом. Письмо казалось чем-то чуждым, не принадлежащим ни этой реальности, ни этому моменту. Почерк был крупный, ровный, без наклона, буквы стремились к квадратным формам, будто пишущий боялся, что слова скатятся с бумаги. Получателем значилась Арсиноя Линдебран. Конмаэл рассмотрел конверт под каждым возможным углом, подумал немного, барабаня пальцами по столу, и наконец вскрыл его, аккуратно заглянув внутрь в поисках ядовитого порошка. Но там лежала всего лишь бумага, столь же плотная и шершавая, исписанная таким же почерком, что и на конверте. Форальберг отвернулся к камину. Глядя на пламя, словно надеясь на диалог с древними духами огня, он думал, каких последствий от прочтения письма ему стоит ждать. Не заденет ли это его тщательно выстраиваемого равнодушия? Но вскоре, сочтя такую возможность ничтожной, он быстрым движением вынул бумагу из конверта. Он читал бегло, не желая погружаться в суть, отмечая лишь отдельные слова и фразы. Ничто не привлекло его внимания. Это и правда оказалось прощальное письмо. «И вот ты читаешь это, а я уже мёртв. Давно мёртв. Ты, верно, уже выплакала все глаза, и тут снова я, как призрак, восстал из прошлого. Так не плачь теперь долго. Забирай сына, уезжай за океан. Всё как мы и хотели. Я принял смерть легко и достойно, так и знай, и не мыслил ни о чём, кроме твоего будущего счастья. А оно непременно состоится. Эта фантазия прошла со мной через все тяготы, когда стало ясно, что моя дальнейшая жизнь невозможна. Мой сын вырастет прекрасным человеком, я доверяю твоему воспитанию всецело. И твоя улыбка будет расцветать на новых счастливых землях, я верю в это. Я умер без тревог и с любовью, а это ли не благо?»

Конмаэл Форальберг читал письмо, не меняясь в лице. Так вот он, источник его спокойного достоинства перед ликом смерти – уверенность в будущем покое и счастье своей семьи? Не оказалось у Леопольда Линдебрана ни тайн, ни загадок – одна лишь любовь.

Дочитав, офицер невесело ухмыльнулся, поднялся из-за стола, подошёл к камину и, не колеблясь ни секунды, бросил в огонь сперва конверт, а за ним и само письмо. Древние божества в пламени приняли подношение, съедая буквы одну за одной. Это послание никогда не дойдёт до адресата, как и тот, кто его уничтожил, никогда не сможет познать достоинства того, кто его написал. Арсиноя Линдебран никогда не прочтёт последних слов мужа. Конмаэл сделал над собой усилие, и это перестало его волновать. Что-то ещё сгорело в пламени вместе с этим письмом, нечто очень важное, но молодой лейтенант этого не заметил.

Он выходит из облаков, спускается с туч вместе с дождём. Что-то большое перед ним, не различить. Размытые очертания становятся узнаваемы, он видит старое поместье, тёмное в густом вечере, тёмное от дождевой воды. Он не успевает удивиться – в окнах загорается жёлтый свет, лампы освещают вход. Неужели он только сейчас заметил их во мраке? Белые вспышки бьют по глазам, тут же успокаиваясь: это всего лишь свет фар. Один за другим автомобили подъезжают к парадному входу. Из них выныривают гости – фраки и шляпы, платья и бриллианты. Слуги раскрывают над ними чёрные зонты. Он не видит лиц и фигур – пока вереница гостей исчезает в доме, он смотрит на них со стороны и чувствует лёгкое волнение.

Вот он внутри. Он растерян от пестрящих вокруг людей, всё те же фраки и платья, кружат и кружат. Он не видит ни одного лица, но знает, кто они. Движение вдруг успокаивается. Он в просторном зале – высокие своды, деревянные панели, гобелены, мягкие ковры. Свежие цветы в вазах. На одной из стен висит герб, в конце зала широкая лестница. Изящество интерьера, обрамлённое в рамки достаточности. Люстры проливают свой звёздный свет, он стекает по стенам и распыляется, окутывая собою всё вокруг, каждое плечо и всякую пылинку. Всё мерцает. Он доволен. Ему так спокойно, как не было уже давно. Чувство безопасности, в которое можно закутаться, будто в одеяло.

– Рад видеть вас своим гостем, Конмаэл, – слышит он рядом глубокий бас. Высокий господин, прямой, строгий. Первое лицо, которое он увидел отчётливо: складки у носа, ясные, чистые глаза, жёсткие волосы с остатками былого цвета. Гай Блажевский, хозяин поместья.

– Для меня честь быть гостем в вашем доме, господин Блажевский.

Произнёс ли он это или только подумал? Он словно был в двух ролях сразу – говорит и приветливо пожимает руку собеседнику, но не чувствует ни руки, ни своего голоса. Он смотрит со стороны, как призрак, как побочный эффект задвоившегося бытия.

Но действо продолжается.

– Приятно слышать, весьма. Но отчего я не вижу вашего отца?

Он чувствует холод, некстати налетевший сквозняк.

– Альберт просил передать свои глубочайшие извинения. Обстоятельства вынуждают его присутствовать на одном из заводов в столице. Он сожалеет и выражает надежду побывать в вашем поместье в другой раз. А покуда, – он виновато разводит руками, – боюсь, вам придётся ограничиться лишь моим обществом.

Гай Блажевский смеётся. Внимательное лицо его нисколько не меняется, но Форальберг знает, что тот смеётся.

– Наслаждайтесь вечером, Конмаэл, и будьте покойны. Ваше общество вполне подойдёт.

Он отходит и теряется среди гостей. Их разговоры сливаются в однородный шум, он силится отделить один от другого, но будто захвачен механическим аттракционом на ярмарке, с которого не сойти. Он сжимает кулаки и поднимает взгляд к потолку, видит там ясное небо и верхушки весенних деревьев, подсвеченные солнцем. Его это не удивляет, наоборот, успокаивает. Он знает, что всё идёт так, как должно.

Он опускает голову. Безумный аттракцион окончен, поместье успокоилось вместе с ним. Гости стоят, разбившись на небольшие группки. Беседуют, потягивают коктейли в ожидании ужина, наслаждаются своей принадлежностью к достойному обществу. Они довольны и уверенны, и это делает довольным и уверенным его самого.

Он слышит за спиной грохот. Один из гостей толкнул подставку с вазой, и теперь она кружится на своём донышке и, сделав несколько оборотов, обретает равновесие. Гость с тревогой наблюдает за происходящим, но после ухмыляется. Букет застывает неподвижно – крупные алые маки, только что встревоженные, умело останавливают ход времени вокруг себя.

Неуклюжий гость присоединяется к небольшой группе, Конмаэл следует за ним и оказывается в гуще беседы.

Говорит взрослый мужчина с детским лицом и высоким голосом, он очень румян и взволнован:

– Ну, господа! Позвольте заметить, война – мера крайняя. Исключительная. Этап варварских решений завершён, мы же цивилизация, в конце концов! Искания лучших умов обоих королевств не могут отречься от того уровня развития, какого достиг человек! Посему сплошная глупость эти ваши толки, прошу прощения за прямоту. Война. Они и по сей день встречаются на приёмах, ровно так же, как и мы. Манеры! Господа, неужто вы можете представить, что нынче вечером двое из нас повздорят, разобьют друг другу носы, как деревенские пропойцы, а на будущий день один пригонит к стенам второго фермеров с вилами? Абсурд!

Оратор краснеет всё сильнее, то ли от коктейля, то ли от того, сколь устойчивой он находит свою позицию.

Со стороны раздаётся тихий скрипучий голос. Говорит пожилой господин, на груди его сверкают военные награды, но какие – Конмаэл не может разобрать. Эти знаки отличия очень тяжелы, он это точно знает. Оттого их владелец так сутулится, наклоняется почти до пола.

– Ужасы войны забываются. Более полувека прошло с последнего Передела, и страх больше не держит их манеры под руку. И в низах нагнетено – теперь всякая кухарка, глядя на мартовские похождения котов, видит в том политику. А это верный признак – правители вскоре позабудут о приличиях и превратятся в капризных и злобных детей. Вот увидите. Запасайтесь победными настроениями.

Форальберг чувствует скованность и напряжение. Что они знают, как легко судят о грядущем терроре! Скоро они все согнутся, как этот увешанный медалями старик. Согнутся от того, что потолок станет давить, а стены сжиматься, когда Девятый передел войдёт в зал.

– Вы глубоко заблуждаетесь, – продолжает розовощёкий, – манеры – их наследие. Власть – их наследие! Уж они-то знают, как с этим управиться, не бросая на алтарь войны своих подданных, успокоив всех начиная с самых низов. Вот увидите, через год-другой мы будем вновь торговать и ездить друг к другу в гости.

Он стоит неподвижно, охваченный злобой. Как хочется кричать! Рассказать взахлёб, как чудовищно они заблуждаются! Внутри него так громко, возражения мечутся по разуму, нужно, нужно обо всём рассказать! Но он не может пошевелиться, кажется, он застыл, как те маки в вазе. От подавленного крика у него крутит живот. Он отворачивается, с трудом дышит.

Его внимание привлекает молодая гостья, стоящая в дальнем конце зала, и он успокаивается, отвлёкшись. Он знает её, только не может вспомнить, откуда. Он видит её так близко, хотя она стоит далеко от него. У неё тёмные, аккуратно уложенные волосы, и ни одной пряди не позволено выбиться из причёски. Он знает её серые глаза с густыми ресницами, острые скулы, тонкие руки. Он убеждён, что её линия рта ему неприятна, как и вся она целиком. Ему не по нраву эта девушка, в том нет никаких сомнений.

– Конмаэл! – Гай Блажевский возникает рядом с ним, и вот уже темноволосая гостья стоит поблизости. Теперь, на расстоянии вытянутой руки, он плохо видит её, но знает все её черты.

– Позвольте представить вам Шивон Коттон, мою племянницу. Шивон, этот молодой господин – Конмаэл Форальберг, сын Альберта, промышленника и моего давнего друга.

– Рад знакомству, госпожа Коттон.

Он хочет отвернуться, но кланяется и улыбается.

– Надеюсь в скором будущем также испытать радость от знакомства с вами, господин Форальберг.

Её голос обволакивает. Он будто мерцает светом звёзд, но слова её так же холодны, как те небесные светила для всех, кто смотрит на них с земли.

– Уверен, это будущее предельно близко.

Она не слушает его, скучающе глядя в сторону.

И вот все гости за столом. На затравку подают закуски, потом суп-пюре с дичью и лимонными клёцками. Присутствующие как будто снова начинают толковать о войне. Фаршированный тетерев прилетает следом и, насытив животы, убеждает гостей в неразумности применения оружия. А он, Форальберг, чувствует острый голод, на него наводит панику невозможность отведать хоть кусочек. Его руки не смеют поднять нож и вилку, он сидит неподвижно, касаясь ровной спинки стула. Десерт, фисташковое бланманже, сводит на нет все беспокойные дискуссии. Люди возвращаются в зал, сытые и несколько ленивые. Обед расставил все точки зрения по местам, велел им сидеть тихо и вести себя прилично. Но Конмаэл ничуть не насытился, будто все эти блюда были приготовлены не для него.

Он встаёт у пианино, проводит рукой по крышке. Она сверкает лаком, и он знает, что должен ощущать гладкий холод от этого прикосновения.

– Вы играете?

Шивон стоит рядом с ним.

– Нет, госпожа Коттон, музыку я создавать не умею.

– Что же вы умеете?

Она поднимает крышку пианино и начинает небрежно перебирать клавиши. Раздаются глубокие медленные аккорды. Звуки появляются в его голове, снаружи слышен лишь шум светского приёма.

– Умею проектировать здания. По окончании обучения я намерен быть архитектором.

Её строгое лицо становится удивлённым.

– Вы осваиваете профессию и станете работать? Я полагала, ваш отец ожидает вашего участия в управлении заводами.

– Нисколько не ожидает. Этот камень преткновения между нами уже давно порос мхом. Я избрал собственный путь. Конечно, он не проторён, и осваивать его мне предстоит на своих ногах, а не в экипаже, но зато с него открываются виды лишь на мои горизонты.

– Вы сомнительный бунтарь, господин Форальберг. Ленивый, хоть и исполненный поэтичности. Полагаю, пару крепких сапог для своего путешествия вы раздобыли не сами.

– У меня нет желания бунтовать. И если я ухватил из дому сапоги, так что в этом дурного? Я же не хвалюсь, что сам их сшил.

Шивон молчит. Она как будто полностью поглощена мелодией. Силуэты гостей стали размыты, всё слилось в единую тёмную массу. Пространство сжалось.

Он чувствует тревогу, будто теряет что-то важное, что необходимо поймать прямо сейчас, не упустив момента. Но он лишь наблюдатель.

– А вы, госпожа Коттон? Уверен, вы умеете создавать ещё массу всего, помимо музыки?

Она поворачивается к нему и улыбается, он отчётливо это видит, полагая, однако, иллюзией.

– Я женщина, господин Форальберг. Всё, что мне необходимо создать, это удачный брак.

Шивон опускает крышку пианино и собирается уходить. Он слышит её смех – она смеётся над ним. Пусть уходит, пусть уносит с собой весь холод, что расточает вокруг себя, забирает до капли. Всё плывёт, растворяется, как будто засасывается в воронку, в водоворот посреди странной реки событий. Он слышит звон стекла – кажется, одну вазу всё-таки разбили.

Конмаэл дёрнулся и проснулся. Нестройные границы сна поплыли прочь, медленно высвечивая из-под стен красивой приёмной залы особняка грубую кладку крепости. Некоторое время Конмаэл лежал, глядя в потолок, пытаясь понять, почему память предложила ему этот вечер, этот островок жизни, когда-то случавшейся с ним. И почему эта девушка? Но с удивлением он ощутил себя спокойным и удовлетворённым, словно отдохнувшим сверх меры. Потом он поднялся, умылся, привычно намочив ворот рубашки, и облачился в офицерскую форму. Любой сон в итоге выскальзывает из рук, и единственное, за что можно ухватиться, – хорошо выполненная работа.

Через несколько дней Конмаэл задумал проинспектировать Игнота и Томаша вместе со стариком Ароном и вызвался пойти с ними к ангару за крепостью. С лёгким недоумением он обнаруживал в себе любопытство к своим обязанностям. Ему необходимо было знать, как всё устроено и что собой представляют люди в его бригаде. День выдался облачный и уже по-настоящему зимний, земля успела промёрзнуть, изо рта валил пар. Двое солдат молча приветствовали своего командира за воротами крепости, старик Арон, взглянув на Конмаэла, скривился, что-то промычал себе под нос и подхлестнул костлявых мулов. Телега с тремя телами угрожающе зашаталась и медленно тронулась. Действо напоминало похоронную процессию. Солдаты угрюмо шли за повозкой, их командир замыкал строй. Деревянные колёса скрипели, порождая странную, чуждую слуху мелодию. Изредка подавали голос мулы, Арон плевался и непрерывно что-то бубнил. Телега подскакивала на каждом ухабе – снег ещё не успел плотно заполнить собою ямы, и дорога была испещрена рытвинами, как после бомбёжки.

Спустившись с холма, они свернули с центрального тракта на боковую дорогу в поле, ещё более неровную, и вскоре оказались перед ангаром. Арон загнал телегу внутрь.

За дверями не было ничего, кроме двух печей, трубы которых уходили в крышу, и огромной кучи угля у стены. Ветер гулял по углам ангара, но воздух здесь всё равно был спёртый. Свет поступал лишь из больших длинных окон под потолком. Какое-то таинство должно происходить в таком месте, как это, что-то, внушающее первобытный трепет и причиняющее боль. Конмаэл чувствовал лишь напряжение.

Томаш и Игнот принялись за дело – сгрузили умерших и уложили в печи: двоих на разные ярусы одной, третьего – в другую. Одежды с них не снимали. Солдаты взялись за лопаты, торчащие из угольной кучи, и стали перебрасывать топливо туда, где оно будет питать голодное пламя. Никто не произносил ни слова.

Конмаэл стоял в углу ангара. Его замутило от запахов, от той картины, что он видел, и от той, что воображал, – она станет реальностью совсем скоро. Тела казались манекенами, синюшно-восковыми, и он почувствовал на ладонях холод их кожи, вспомнив, как ему пришлось грузить убитых в свой первый день. Это ощущение намертво прилипло к его рукам, и он стоял сосредоточенный, шевеля и подёргивая пальцами, пытаясь стряхнуть с себя эту память.

Арон выгонял мулов наружу, когда у входа послышалась какая-то возня.

В ангар зашёл Кит Мэри, таща за собой прицеп, в котором было ещё одно тело.

– Подожди-подожди! Вот ещё, примите в компанию, бедняга в камере преставился. А, капитан, здравия! Ну и погодка сегодня! Ух, зима у порога стоит да в двери стучит!

Белокурый великан запыхался, раскраснелся, но выглядел, по своему обыкновению, довольным. Не успел он подкатить прицеп к Игноту, стоявшему у печи, как рядом с телом вырос вдруг оживившийся Арон. Глаза его разгорелись, рот был полуоткрыт. В состоянии явного предвкушения он потянулся руками к телу покойного и стал шарить по его одежде – по карманам и вдоль корпуса, будто ища нечто ценное. Офицеру стало невыносимо противно, захотелось пристрелить этого калеку на месте.

– А ну, отставить! – рявкнул Конмаэл, и от неожиданности вздрогнули все, кто был в ангаре. Его голос пронёсся резким эхом по стенам.

Плешивый старик уставился на него непонимающим гневным взглядом. Ему было неведомо, почему нарушили его славный обычай, но руки он убрал.

– Арон, убирайся отсюда! А вы продолжайте свою работу.

Проходя мимо Форальберга, старик злобно зашипел, и Конмаэл подумал, что сейчас он на него набросится и укусит, как дикая обезьяна, но тот прошёл мимо и скрылся за дверями.

– Он всегда так делал, командир Конмаэл, – обиженно протянул Кит Мэри.

Лейтенант поморщился, вновь услышав от подчинённого своё имя, но оставил это без внимания.

– А теперь не будет. И я приказываю вам пресекать подобные мерзости. Эти люди заплатили жизнью за свои преступления, и теперь всё, что при них, вместе с ними и исчезнет. Ясно?

Солдаты промолчали. Игнот и Томаш – в силу своей замкнутой внутренней системы, Кит Мэри – потому что понурился и смотрел виновато, для него этого было достаточно.

Конмаэл мог смириться со всем, что происходило вокруг, пока оно было частью большого механизма крепости, но эта шестерёнка была лишней – уродливой, нескладной, хоть и подходящей по размеру, но насквозь прогнившей. Такое он был намерен выкидывать прочь. Быть может, стоит выкинуть Арона целиком, со всеми его непонятными шестерёнками.

Солдаты развели огонь и закрыли печи. Где-то внутри потрескивало, разрасталось невнятное гудение.

– Всё, – глухой голос Томаша шёл откуда-то из глубин его желудка. – Долго топиться будут, часа три в общем. Что останется – в поля, оно уже неважное.