Девятое сердце земли

Неделя, всего лишь неделя здесь, и я только подхожу к порогу этого языческого храма, где мне предстоит обратиться в нечто иное. Мы изучили оружие, тактику, возможности врага и свои собственные. Мы слышали, как казнят пленных, только хлопки выстрелов, но даже от этих звуков на мгновение останавливалось моё сердце. Я представлял, как льётся кровь из их ран. В таком месте, как это, она льётся без видимых причин – просто струится по ходу движения во времени, как утренний кофе в чашку. Осознаёт ли здесь хоть кто-нибудь ценность человеческой жизни? Мне никогда не приходилось думать о подобном. Смерть, даже насильственная, всегда была для меня чем-то естественным, подчиняющимся природе. Как простая часть жизни, спокойно принимаемая мной по мотиву непричастности. Когда майор Таубе застрелил безумца в кандалах, и я увидел, как душа, пусть и такая грязная, покидает тело, меня посетила мысль: а насколько естественна эта данность? Насколько эта смерть сейчас – лишь эпизод в нормальном ходе вещей, и не более того? Я могу попасть в плен и оказаться на месте этого безумца. Разве я не такой же враг для них, каким он был для нас? И буду ли я, лёжа в луже собственной крови, считать это таким же естественным?

Я нахожусь в постоянном напряжении, как зверь, в любой момент готовый к нападению. Короткие часы сна не приносят расслабления, и кажется, что скоро у меня начнёт сводить плечи от непрекращающейся тревоги. Сейчас я жду лишь одного – первой казни. Даже от мысли об этом меня начинает трясти, и я не в силах совладать с такой дрожью. Все мы обязаны подчиняться этой махине, созданной чужой волей. Никто из тех ребят, кто оказался со мной в этом диком походе, не хочет стрелять в людей. Чёрт побери, да иначе не было бы этого места. Солдаты сразу бы уходили на фронт, где их командиры были бы уверены в точности их выстрелов. Но они заставляют нас. Меняют нас. Вырывают с корнем нашу природу и сажают в образовавшуюся пустоту семена каких-то экзотических, ядовитых проявлений. Как мне остаться собой? Нет ответа. Нет ответа. Никогда я не думал, хороший я человек или плохой, просто был какой есть. Теперь же мне отчаянно необходимо верить, что я всё-таки был хорошим, закрепить это как данность хотя бы в собственном прошлом. Будущее – густые заросли тёрна, через которые мне ещё предстоит продираться. Кем выйду оттуда? Нет ответа.

В миру о Горе Мертвецов говорили вполголоса. Слухи, которыми обросла крепость, густели и зацветали плесенью. Неловкие осуждения в отдельных газетах и в тёмных углах за колоннами особняков на светских вечерах, рассеивались почти сразу. У простого же народа эти толки вызывали то страх, то благоговение. Поговаривали, что есть и другие места подобного рода, учитывая масштабы фронта и потребность в подготовленных солдатах. Как бы то ни было, в отвлечённых фантазиях или терпкой реальности, Гора Мертвецов – что монета о двух сторонах, и для большинства не было иного выбора, кроме как класть её перед собой сверкающей решкой. Способность, оказавшаяся Конмаэлу не по силам.

Он был по натуре молчалив и плохо сходился с людьми. Остальные рекруты не были ему ровней ни по возрасту, ни по положению, они были запуганы, скрывая это под бравадой. Он будет офицером, все они – рядовыми солдатами, пушечным мясом, пускай даже высшего сорта, и это ставило их на долгую дистанцию друг от друга. Он один сидел на занятиях в библиотеке, один ел в потемневшей от чада веков столовой и ни с кем не перебрасывался парой слов, прежде чем провалиться в сон. Конмаэл запретил себе думать о какой бы то ни было связи с этим местом и гнал от себя все вопросы с раздражением пса, стряхивающего блоху. Скоро он уедет отсюда, и недуги ненавистной крепости останутся лишь в памяти. Уйдут, вытесненные новыми.

Неделя занятий завершилась так скоро, что отрезок времени показался точкой. Не осталось больше ни дней, ни часов на призывы к смирению, что так и не пришло.

В день, на который был назначен первый расстрел, рекрутов собрали в небольшом дворе за башней Правосудия. Несколько офицеров заняли позиции вдоль стен. Конмаэл узнал бурые потёки на камнях, но теперь их природа была ему ясна и почти не пугала. Ремень тяжёлой винтовки оттягивал плечо.

Майор вышагивал перед ровным строем рекрутов, бросая на них цепкие взгляды – опрятно ли одеты, хороша ли выправка. Уголки его рта были всегда опущены, и судить, остался ли он доволен, было трудно. Солнечный свет, хило пробивающийся из-за облаков, ложился на лица размытой серой вуалью.

– Господа рекруты! Вы начинаете практиковаться. Без заминки стрелять во врага – главная обязанность любого солдата на войне. Я хочу, чтобы вы знали – ваша дурь, если она осталась, мне не нужна. У вас было достаточно времени, чтобы собраться с мыслями и подготовить себя к тому, что должно произойти. Тот, кто в боевых условиях осознанно стреляет в цель, на войне на вес золота. Человеку сложно пустить пулю туда, где ей самое место, – таково несовершенство нашей натуры. Но вы не простые люди, вы солдаты короля, и вы преодолеете в себе эту слабость. Таким, как вы непозволительно струсить и заклеймить себя позором, отвернуться от доблести, обещанной вам самим провидением. – Майор отрывисто кашлянул, будто у него запершило в горле. – К делу. В ваших винтовках по одному патрону. Первый раз стреляете с близкого расстояния. Вас семнадцать – я надеюсь насчитать семнадцать отверстий в теле. За каждым из вас будет наблюдать сержант – и так все дни, пока вы будете расстреливать пленных. Ваше неповиновение будет караться согласно закону военного времени. Что есть положительный пример, господа рекруты? Вы целитесь, не закрывая глаз, не размазывая под носом сопли, нажимаете на спусковой крючок по команде, и все мы видим результат. Ясно?

– Так точно! – хором выкрикнули рекруты. Эхо их голосов тут же поглотили высокие каменные стены.

На сей раз майор Таубе удовлетворённо кивнул.

– Будущий офицер Форальберг! – позвал он, не глядя на Конмаэла. – За мной!

Они прошли через небольшую дверь в башне. Темноты и духоты на этот раз скопилось здесь многим больше, чем в день его прибытия в крепость. В центре стояли конвойные, держа под руки закованного в кандалы человека. Это был мужчина крепкого телосложения, облачённый в бесформенные лохмотья, с холщовым мешком на голове. Он был спокоен и более всего походил на пугало с деревенского огорода.

Майор Таубе встал чуть поодаль от пленника и заговорил нараспев с нотками чистого железа в голосе:

– Нам неважно твоё имя и неизвестен твой род. Тяжесть твоих поступков перевешивает всё, что могло бы спасти твою душу. Ты изгоняешься из рода человеческого, и я приговариваю тебя к смерти.

Его голос стремился ввысь, под своды, но ударялся о деревянные перекрытия и навсегда застревал в них, и финальный виток правосудия впитывался в стены башни. Короткий и обезличенный, приговор показался Конмаэлу магическим заклинанием.

Пленный ничего не ответил и даже не шелохнулся. Конвой грубо вывел его во двор. Следом вышел майор, за ним Конмаэл.

– Построиться!

Рекруты поджали и без того стройную шеренгу напротив стены со ржавыми потёками. Там уже поставили пленника. Он был по-прежнему спокоен. Мешка с его головы не сняли, и это создавало иллюзию лёгкой задачи.

– Оружие с плеча!

Двор на мгновение наполнился звуком потревоженных винтовок. Конмаэл почувствовал глубокие толчки своего сердца. Оно вдруг стало тугим и юрким и забилось о рёбра.

– Целься!

Во рту пересохло, ладони вспотели, перед глазами поплыли круги, и ему пришлось часто моргать. Нажать на спуск, просто нажать на спуск, одно движение пальца, одно, просто нажать на спуск и ни о чём не думать.

Руки и ноги онемели. Конмаэла замутило. Он отчётливо ощущал каждую свою клетку, мельчайшую частицу себя, и ему было так скверно, как никогда в жизни. Ожидание обволакивало сознание своей липкой сущностью.

– Огонь!

Голос обрушился откуда-то сверху, предвкушая силу тысячи громов. Все рекруты нажали на спусковые крючки, воздух наполнился треском разрывающихся патронов. Конмаэл почувствовал, как при отдаче приклад мягко ткнулся в его плечо, и крепко зажмурился. Запахло палёным. Он целился в пленника, но почему-то был уверен, что промахнулся. На мгновение он выпал из душной реальности, и, хоть частицы пороха и щекотали ноздри, ему почудилось, будто это он стоит на месте приговорённого, это он – тот, кого сейчас расстреляли. Он словно перелетел туда и оказался перед самим собой, исполненным страха и ничтожества, застывшим с винтовкой у плеча с закрытыми глазами.

Наконец Конмаэл решился посмотреть.

Пленник стоял у стены как ни в чём не бывало, совершенно невредимый.

– Господин майор, – пролепетал один из рекрутов, – клянусь, я стрелял в него, господин майор, в голову стрелял!

– И я!

– Я тоже стрелял!

Георгий Таубе смотрел на них, как довольный хищник, предвидящий манёвр своей жертвы.

– Молчать! Оружие на плечо!

Разговоры стихли.

– Каждый из вас сам решит позже, какой урок следует из этого извлечь. Я сказал, что в ваших винтовках по одному патрону – я говорил о боевом. Этот был холостой. Теперь настоящие. Сержант!

– Оружие с плеча! Перезарядить!

Конмаэла пробила дрожь: «Что же, это всё был балаган? А сейчас? Сейчас его нужно будет убить? Это нереально и происходит не со мной. Меня расстреляли только что, я был там и теперь умираю в бреду и агонии, вот где я. В бреду и агонии».

Но он снял с плеча винтовку и щёлкнул затвором, зарядив следующий патрон.

– Целься!

И почти сразу же:

– Огонь!

И снова воздух сотрясли хлопки выстрелов. На этот раз отдача ударила по плечу в полную силу. Теперь никто не зажмурился, желая убедиться в отсутствии подвоха, и все увидели, как глухо, будто мешок с мукой, падает на землю тело, медленно обагряясь кровью.

Конмаэл тоже не закрывал глаз и видел, как стая пуль ворвалась в пленника, по-прежнему спокойного и молчаливого, как по его грязной рубахе расползлись пятна, как он рухнул наземь.

В ушах зазвенело, нещадно разболелась голова. Одного из рекрутов вырвало, но никто не обратил на это внимания.

Сквозь пелену до слуха донёсся какой-то грубый голос. Чей-то приказ?

Сержанту пришлось повторить:

– Оружие на плечо!

Прошло время, пока рекруты очнулись, оторвали глаза от трупа и выполнили команду.

– За ужином получите вино, – тон майора смягчился. – На сегодня всё. Вы молодцы, господа рекруты. Разойтись.

Георгий Таубе тенью удалился в башню свершившегося правосудия.

Налетел порыв холодного ветра, толкнув Конмаэла в плечо. Всё было кончено.

Вечер того дня рекрут Форальберг помнил смутно. За ужином было необыкновенно тихо, и даже сладкое вино не согрело замерших внутренностей и не растопило мыслей, катающихся по кругу ледяным шаром.

Казалось, что главное испытание пройдено и больше подобного не случится.

Перед рассветом следующего дня Конмаэл сидел в углу библиотеки при пламени чадящей керосиновой лампы. Пока все спали, он пытался собраться с мыслями и записать в дневник впечатления от прошедшей казни. «Я убил» – эти слова монолитным грузом легли на бумагу, засвидетельствовав свершившийся факт. Они будто не требовали дальнейших пояснений, оставаясь пугающе самодостаточными. Завитки не хотели складываться в буквы, а буквы в слова.

Будущий офицер смотрел на жёлтый огонь керосинки, разгонявший предрассветную тьму. Иногда он начинал дёргаться, и тогда тени плясали вокруг в диком неистовстве, словно пытаясь втянуть Конмаэла в свой языческий танец. Его разум постепенно успокоился, но оставался пустым, хоть юноша отчаянно желал передать бумаге всё, что с ним происходит. С тех пор как Конмаэл свернул с привычной дороги, он ощущал за собой трансформации, и хотел помнить, какими они были раньше – он сам и мир вокруг него. Когда-нибудь позже он взглянет на себя прежнего с тоской, с гордостью или с отвращением, снизу или с высоты своего будущего «я». Когда-нибудь позже.

Мрак библиотеки стал постепенно рассеиваться.

Конмаэл вертел в пальцах ручку, постукивая ею по столу и глубоко уйдя в безмыслие.

Дверь библиотеки отворилась с неуклюжим скрипом. Конмаэл вздрогнул и вернулся к реальности. Вошёл человек, которого он раньше не видел. Это был высокий и плотный солдат, с белокурыми кудрявыми волосами и крупным глуповатым лицом.

– А! – воскликнул он, и этот возглас разорвал священную тишину рассвета. – Спозаранку за книгой, рекрут?

Он сказал это совсем не враждебно и даже с улыбкой, отрывисто хохотнув, но у Конмаэла его слова вызвали лишь раздражение.

– Думаю, это не возбраняется, – нехотя ответил Форальберг.

– Нет, конечно, нет. Слыхал, у вас вчера была первая казнь?

– Была.

Незнакомец протянул что-то нечленораздельное и напустил на себя печальный вид, став комично похожим на провинившегося пса.

– Ну это ничего, да, ничего. Мерзкое дело наше, но нужное. Да, работа такая. А я вот тут тоже… пораньше… токмо не за тем. – Солдат вмиг сбросил тоскливую мину и изобразил таинственность. Очевидно, он ждал расспросов, но его собеседника нисколько не интересовала цель его визита.

– Прошу прощения. – Выдержав паузу, Конмаэл встал, собрал свои вещи и направился к выходу.

– Ну, бывай, – запоздало бросил ему вслед здоровяк, но и здесь не получил ответа: рекрут вышел из зала не обернувшись.

Конмаэл едва удержался, чтобы не хлопнуть дверью. В нём змеёй завертелась злость на непрошеного гостя, который так грубо нарушил столь необходимое ему уединение. Неотёсанный деревенщина. Перед глазами встала чёткая картина расстрела, заполыхала алым, и неспособность выразить словами то, что он чувствовал, лишь подогревала его раздражение. Сердце забилось сильнее, внутри комом нарастало что-то тяжёлое и раскалённое. Дыхание участилось, будто невидимые меха раздували рождающуюся внутри злую энергию. Конмаэл сам не заметил, как оказался в маленьком дворике за башней Правосудия и встал напротив окровавленной стены, сжав кулаки, готовый в любую секунду сорваться с места. Демоны раздирали его изнутри, волна ненависти накрыла его, разум помутился. Он закричал. Вырвавшийся звук напоминал рёв – так трубит раненый олень, неготовый к скорой смерти. Конмаэл бросился на стену, как в последний бой. Он рычал, бил кулаками по шершавому камню, каждый удар резкой болью отдавался в руках до самых плеч, но он не замечал ничего и не знал ничего на этом свете, кроме того, что нужно бить стену. В сознании вспышками, сменяя одна другую, возникали картинки: удар – человек с мешком на голове смирно стоит во мраке башни, ещё удар – треск выстрелов разносится по округе, но человек стоит, следующий удар – пленник оседает и падает, облачаясь в красное.

Отдав гневу все силы, Конмаэл привалился плечом к ненавистной стене и стал пинать её сапогом. Из глаз его потекли слёзы. Они обжигали, мешали дышать, их солёный привкус сливался с запахами крови и камня. Ноги у него подкосились, и он сел на холодную брусчатку, уронив голову на руки. Дыхание постепенно выровнялось.

– Рекрут Форальберг! – голос майора разрезал утренний воздух. Конмаэл поднял на командира тяжёлый взгляд.

– Встать.

Ничего не произошло. Он всё так же глядел на майора, молча, с усталой мутной злостью.

Таубе в три широких шага подошёл к нему, схватил за шиворот и рывком поставил на ноги.

– Я сказал встать.

Конмаэл устоял, но продолжал молчать. С его рук вяло капала кровь, веки распухли, в ушах звенело.

– Выпей. – Майор достал из кармана флягу и вложил её в руку рекрута. Тот попытался отмахнуться.

– Пей, говорю.

Конмаэл отвернул крышку и сделал глоток. Рот и горло обожгло крепким алкоголем, это обратило его к реальности.

– Теперь ты готов меня слушать?

– Да, господин майор, – хрипло ответил он.

Выдержав паузу, Таубе заговорил, хмуро глядя на Конмаэла:

– Тебе невыносимо трудно принять то, что с тобой происходит. Труднее, чем остальным. Другие рекруты ещё даже не стали мужчинами, но простых людей война касается охотнее – у каждого из них кто-то погиб, каждый заранее знал, что попадёт на фронт. Их внутреннее устройство проще, и они рады быть здесь, а не сразу в пекле. Большинство новобранцев на передовой гибнет в первом же бою. Они более открыты тому, что сейчас делают. Ты же варился в другом котле и даже не мыслил о таком исходе. Твоё отношение понятно. Но вот в чём штука – это не имеет никакого значения. Сейчас условие задачи одно – действовать. А не думать о своём отношении к происходящему и не задаваться десятками бессмысленных вопросов. Твоё дело – нажимать на спусковой крючок и отправлять пули в цель. Не думай о казнённых как о людях. Это не твои друзья из соседнего поместья и даже не твой лакей или конюх. Они из тех, кто отправляет твоих друзей и твоих лакеев в могилы. И у тебя сейчас есть прекрасная возможность делать то, что должен делать всякий солдат, и при этом без особых усилий. Ты не рискуешь жизнью и не мёрзнешь в сырых траншеях. Куда уж проще. Будь мужчиной, Конмаэл, уже пора. Соберись. Мы поняли друг друга?

Рекрут наконец поднял глаза на командира – всё это время он слушал его, глядя в одну точку на брусчатке.

– Да, господин майор.

– Хорошо. Скоро построение. Сходи в медпункт, пусть тебе забинтуют руки, и возвращайся в строй. Ступай.

Конмаэл, ничего не говоря и не меняясь в лице, прошёл мимо Таубе в крепость.

Следуя указанию майора, он сперва отправился в медпункт. Медсестра замотала бинтами его саднящие кисти, не задавая лишних вопросов, – перевязка прошла в полной тишине. Потом он возвратился в казарму, где уже прозвучала команда «подъём», спокойно вышел на построение, молча позавтракал. Рекруты с удивлением поглядывали на его забинтованные руки и тихо перешёптывались, но никто не посмел обратиться к нему. А потом, когда перед очередными лекциями выдался свободный час, он вернулся в библиотеку, открыл дневник и, ни минуты не размышляя, записал всё о состоявшемся накануне расстреле.

Глава 2

Из дневника Конмаэла Форальберга

15 октября

Я убил.

Теперь, когда я пишу это, сидя в библиотеке, мне видится это полусном, полузабытьём. Мои руки забинтованы: разбиты о каменную стену. Я убил, а боюсь, что умер. Первые патроны в винтовках были холостыми. Я не знаю, что это за извращённая и мерзкая психология, но тот самый выстрел был точкой невозврата. После треска залпов и запаха пороха часть меня словно отделилась от тела и воспарила над происходящим. Мне почудилось, что на месте пленного был я. Среди стрелявших тоже был я. И когда мой палец надавил на спуск и приклад уткнулся в плечо, эта мнимая, но самая реальная из всех пуля попала аккурат мне в грудь. Пленник остался стоять, а я упал, корчась в агонии и захлёбываясь кровью – я всё это видел со стороны, жалел себя и брезговал собой.

Следующие патроны были настоящими.

Тот человек, он был молчалив и спокоен. Быть может, его опоили чем-то или его смирение вышло из берегов рассудка и заполнило собой даже инстинкты выживания. Хочу ли я погружаться в размышления о его судьбе и жизни, которые уже прерваны, в том числе и моей рукой? Едва ли. Но он человек. И мне перед ним стыдно.

Принятие моего теперешнего качества оказалось невозможным. Поутру я очутился там, где накануне всё свершилось, и разбил кулаки о стену. В тот момент она олицетворяла для меня всё, чему я был обязан противостоять – дрянные лапы смерти, выстрелы, зловонную кровь. И я проиграл эту схватку. Треклятые камни остались стеной, новый я остался новым собой.

Но полыхавшая ярость спалила пелену неведения, укрывавшую мой разум, и теперь я знаю, как поступить. С меня сошёл первобытный ужас перед произошедшим. Мне видится теперь, что всё, о чём я прежде думал в жизни, не стоит и малой толики того, что открывается мне в вынужденном смирении. В столкновении с гранями своей сущности, вытесанными недавно в новых цехах, с гранями острыми и, опять же, вынужденными. Чьё будущее от меня сокрыто.

Меня призывают делать свою работу и не думать о заключённых как о людях. Великая честь оказана мне – с непреступной лёгкостью избавлять мир от этих существ.

Я растерян. В другой стране – такие же люди. Их заботы мало отличаются от наших, их мучают те же демоны: они бывают раздражительны, устают, болеют, переживают. Они счастливы, они несчастны, но они есть и дышат тем же воздухом.

И их учат ненавидеть нас точно так же. На разум легко набросить саван, особенно если он велик и подготовлен для целой нации. И когда развязавшие войну сталкивают эти укрытые от человечности силы, не остаётся другого выбора, кроме как обороняться. Этот снежный ком нарастает, когда взаимная ненависть завладевает людьми. И, пока они воюют, уверенные в том, что делают правильный выбор, те, другие, проводят свои дьявольские сделки. Это всё очевидно и глупо, но мы поддаёмся этой глупости с пугающим воодушевлением.

Я осознаю: всё, что я делаю, и всё, что происходит здесь, неправильно. Такая незатейливая мысль из детских уроков нравственности – «это плохо» – без пространных измышлений и ответвлений из «но» и «вопреки». Я оставлю всё неизменным и недополненным. Это плохо. Мои дальнейшие поступки должны опираться на эту простую истину, и, возможно, это даст иной знаменатель моему раздробленному существованию. Я даже не стану просчитывать все последствия. Я хочу остаться человеком и видеть, что у стены передо мной тоже стоит человек. Скинуть саван, пока его тяжесть не погребла меня под собой.

«Какой мягкий и солнечный день», – подумал Конмаэл, стоя среди офицеров Горы Мертвецов. Даже башня Правосудия заиграла светом, когда солнце безропотно заглянуло в негостеприимные окна. Повсюду витала пыль, и теперь, в ярких косых лучах, она была заметнее всего. Было приятно наблюдать, как потоки воздуха закручивают её в несмелые вихри, и крохотные её частички беспокойно копошатся в пространстве. Конмаэл находил идиллию в этом хаотичном движении и отвлечённо радовался ей.

– Нам неважно твоё имя и неизвестен твой род. Тяжесть твоих поступков перевешивает всё, что могло бы спасти твою душу. Ты изгоняешься из рода человеческого, и я приговариваю тебя к смерти.

Майор Таубе привычно зачитал приговор. Сегодня конвой привёл мужчину, он был похож и в то же время непохож на предыдущего. На голове его был такой же мешок, а на теле – рваная одежда. Он был худой, словно высохший, и так же молчал.

Вслед за майором Конмаэл вышел во дворик, там уже ждали рекруты с винтовками на плечах.

– Построиться! – рявкнул сержант.

Конвойные поставили заключённого к стене, солдаты вытянулись в смертоносную шеренгу. Они изменились: движения их стали увереннее, взгляды смелее скользили по пленнику.

– Оружие с плеча!

Приговорённый как будто ожил – он всё так же молчал, но по телу его пробежала лёгкая судорога. Он стоял на месте и никак не сопротивлялся.

Конмаэл был сегодня куда спокойнее. Руки у него болели, но были холодны. Он дышал нарочито медленно, усмиряя тревожное биение сердца, и стараясь плотнее прижать к земле подошвы обеих ног.

– Целься!

Шестнадцать винтовок устремили свои дула на заключённого.

Только шестнадцать.

– Я не буду этого делать.

Голос Конмаэла, негромко прозвучавший в закрытом дворике, нарушил привычный порядок вещей.

– Что это за выходки, рекрут? – Взгляд Таубе наполнился колючим недовольством.

– Я не буду этого делать, господин майор. Я не стану стрелять в него.

Рекруты непонимающе уставились на сослуживца. Пленник не проронил ни слова, но Конмаэл был готов поклясться, что тот внимательно слушает. Таубе раздражённо поджал губы и на мгновение задумался.

– Оружие на плечо! – скомандовал он остальным рекрутам и добавил: – Шаг вперёд, господин Форальберг.

Конмаэл пребывал в каком-то отстранённом спокойствии. Он был удивлён собственной решимостью и теперь лишь подчинился и сделал шаг вперёд, глядя прямо перед собой.

– Сержант, заберите у него оружие. Вот так. Форальберг, четырнадцать шагов вперёд.

Он вновь подчинился и, досчитав шаги, поравнялся с заключённым. Внутри предательски заклокотало.

– Кругом!

Конмаэл вдруг увидел себя стоящим на линии огня. Дрожь против воли прошла по его телу, мышцы спины сильно напряглись в попытках унять её. Поднявшийся страх заметался внутри. Он стоял напротив своего отряда, люди смотрели на него молча и даже чуть брезгливо. На солнце набежало облако, похолодало. Пальцы Конмаэла стало покалывать.

– Оружие с плеча!

Он закрыл глаза.

– Задача та же. Целься! – прозвучало в темноте.

Порыв ветра ласково потрепал волосы Конмаэла, он был мягким и приветливым, он нёс на своих крыльях последнее тепло. «Хороший день».

– Огонь!

Свист пуль пришёл откуда-то издалека и совсем не оглушил. В него не стреляли. Темнота стала мучительной, он открыл глаза. Шестнадцать дыр изуродовали тело человека с мешком на голове. Тот упал, но почему-то не умер сразу – бился в агонии, мучился, извивался в луже крови, мычал. Но вскоре это прекратилось.