Когда сказки превращаются в кошмары. Часть 2. Феечка

Кот со вкусом потянулся и от души зевнул, показав красный шершавый язык и обнажив острые, безупречно белые зубы, клыки которых были размером с указательный палец взрослого играющего на фортепиано мужчины. Отчего до наблюдателя, если бы он был в этой комнате, дошла бы простая, но ясная мысль о том, что хоть зал и был исполинских размеров, как и камин, и мебель в нем, но и кот был отнюдь не маленьким зверем. Зверем, скорее, вызывающим испуг, чем умиление и желание его погладить. Если какое желание и возникало, глядя на него, то это было желание бежать как можно быстрее и как можно дальше, не оглядываясь, в надежде, что тобой не заинтересуются и не ринутся следом.

Тем временем кот лег на живот, вытянул лапы вперед и, положив на них черную лохматую голову, немигающим взглядом уставился на огонь. Одновременно с этим человек бесшумно встал с кресла, чуть косолапой походкой подошел к камину и подбросил в него пару поленьев. Затем снова вернулся обратно, чуть кряхтя, уселся в кресло и поплотнее закутался в плед.

Кот вспоминал, не отводя чуть прищуренных глаз от огня: «Все началось с любви… Да-да, с нее с самой… Он очень любил умершего хозяина. Не той преданной, всепоглощающей и не рассуждающей любовью, что любят собаки. Когда тело выполняет свои функции лишь для того, чтобы быть рядом с человеком, чтоб ловить его взгляд, улавливать и исполнять его малейшие желания, отдавать ему себя всего целиком и полностью, не рассуждая, прощать ему все и… не жить, если Хозяин уходит за Грань…

Н-е-ет, коты любят по-иному. Не теряя себя, не уронив достоинства, видя все несовершенства человека. Они принимают его со всеми его недостатками, относясь к ним снисходительно свысока, ограничивая самого себя в свободе, чтобы быть рядом с человеком. Чтоб лежать рядом с ним на кровати, успокаивая его мурлыканьем. Чтоб ловить для него мышей, заботясь о сохранности его еды. Чтоб забирать его проблемы, переваривая их и иногда болея вместо него.

Не будь этой любви, кот просто б ушел в лес, на вольные хлеба, после смерти хозяина. Но он остался. Остался, потому что очень любил своего человека, а человек очень любил своего детеныша. Так что ради этой самой любви коту пришлось взять на себя заботу о потомстве Хозяина, ставшего сиротой и выставленного братьями из дома. С этого все и началось…»

Кот поскреб когтями ковер и чуть изменил позу. О детеныше принято заботиться. Котам требуется одно, а людям немного другое. Так что человека было нужно обеспечить домом, едой, положением в обществе и женщиной для воспроизводства потомства. Для последнего вполне себе подходили король и его дочка. А вот с первым было посложнее… Свободных богатых домов в округе не наблюдалось. А Кот не был бандитом, и потому выгонять из дома какого-то знатного дуралея с его потомством ему претило. Но и обеспечить домом человека было надо. Что делать?

По зрелым размышлениям, оставался лишь один вариант: Великан-Людоед. Тут тебе и дом, и положение, и еда, и благое дело… Можно и о Принцессе подумать. Так что план созрел быстро. Остальное было делом техники: новый хозяин был простофиля, в принципе обалдевший и от свалившегося на него горя, и от подлости братьев, и от… говорящего кота. Так что убедить его придерживаться кошачьего плана не составило большого труда.

Король же просто был дурень, впавший в ступор от вида говорящего животного и усиленно соображавший: не сильно ли он перебрал вчера?.. И почему, если перебрал, явилась не белочка, а кот?

Так что этот тоже особо не сопротивлялся. Его, как говорится, можно было брать голыми лапами… Оставался, собственно, сам Людоед. И в этом была загвоздка. Нет, не в том, что он был Великан, а в том – что Людоед. Что освобожденную эту Энергию надо было переварить и не дать взять над собой верх. В противном случае людоедом бы стал он сам. С такой энергией трудно совладать в принципе, еще труднее, если по натуре ты хищник, а уж с тем Потоком, который проходил через Великана, и подавно. Так что трогать Людоеда было, конечно же, верхом неразумности.

Кот вздохнул и перевернулся на спину, чуть поджав задние и вытянув передние лапы, свернул кончик хвоста бубликом: «Неразумно – да. Чревато – очень. Но… близилась осень, хозяйский детеныш мерз и хотел есть. Работы не было. Денег тоже. И потому… Людоед».

Нет, в принципе, все прошло как по маслу: великан был съеден, хозяйский детеныш пристроен. И вроде бы никаких последствий не наблюдалось. Никаких левых желаний. Так что Кот с удовольствием грелся на солнышке, охотился за мышами, флиртовал с кошками… Одним словом – жизнь наладилась, и все пошло своим чередом.

Все шло своим чередом ровно год. А через год, в один из осенних промозглых дней, слушая, как завывает ветер в печной трубе, Кот понял, что сегодня ночью он будет охотиться на… человека. Вот так.

Кот снова перевернулся на живот и свернулся калачиком, чуть прикрыв пушистым хвостом нос. Выход? А никакого выхода нет. Энергия Людоеда спокойно текла внутри него широким потоком, и этот поток требовал человечины. И совладать с ним не было никакой возможности. Оставалось только… Ну да – любовь. Кот не мог ни причинить боль человеку, ни подвести его под подозрения. А ведь начни пропадать люди в округе, и соседи тут же бы вспомнили, чей это замок… И сначала б это были только слухи… потом вилы… и факелы.

Нет, подставить хозяина Кот не мог. Любовь… однако. Оставалось одно – охота в Другом Мире. Да – такие есть, и коты хорошо чувствуют Двери в них. И одна из таких Дверей находилась в глубине леса, примыкающего к замку. Лес был не то что очень старый, а скорее, даже древний. Многовековые деревья сплелись в нем верхушками так плотно, что свет почти не проникал к их корням. Там не росла трава, не видно было молодых побегов, лишь ковер из опавших листьев шуршал под ногами да кое-где на огромных валунах, в большом количестве раскиданных по лесу, рос бледно-зеленый, почти белесый, мох. Черные стволы деревьев были причудливо изогнуты, словно танцевали странный, не известный людям ритуальный танец. Вот в самом центре этого недружелюбного леса, среди двух причудливо изогнутых стволов одного из деревьев, и находилась Дверь.

Воздух чуть колебался в разнодвижущихся слоях почти прозрачного марева, образуя небольшую впадину. Ветер шумел в кронах деревьев, где-то сбоку слышалось журчание воды в роднике. Лес жил своей обычной жизнью, когда Кот в первый раз шагнул в образованную маревом воронку… Шагнув туда, он не мог видеть, как следом за ним туда же шагнул человек…

Хозяин снова поднялся и поправил дрова в камине. Он никогда не был силен в магии и потому, когда Кот впервые заговорил с ним, чуть не чокнулся от удивления и страха. Остановило только одно: сыновье послушание – раз отец оставил ему это… в наследство, значит, так и должно быть. Отец лучше знает…

А потом были купание в холодной по-осеннему воде, гонка по полям, еще не принадлежавшим ему. Женитьба на принцессе и… разговор по душам с вроде бы довольным, но тем не менее чем-то обеспокоенным другом… То, что ему рассказал Кот, с трудом укладывалось в рамки его понимания. Но другу он поверил. Поверил сразу и беспрекословно. Поверил и стал искать информацию. Кое-что о Мире и его правилах рассказали тетрадки его отца, выкупленные у братьев, по счастью, те не успели пустить их на растопку печи. Кое-что помогли прояснить книги, хранящиеся в замке, когда-то принадлежавшем Великану. Там же, при разборе завалов в одной из многочисленных кладовых, был найден Меч.

А потом были уроки у мастеров по владению им. И были поиски ответа на вопрос: что делать, если?.. И была надежда, что это «если…» никогда не наступит. Но прошел год, и надежда умерла… В Мире за все надо платить. Но должен ли платить Друг за любовь? Должен ли кто-то платить пусть и в чужом, но Мире, за его – человека – безбедное житье, купленное такой ценой? На все вопросы для самого себя он ответил отрицательно. И потому в один из солнечных осенних дней шагнул в провал из марева вслед за Котом…

Мужчина уселся в кресло, плеснул себе вина в бокал, отпил глоток и снова невидящим взглядом уставился на огонь. В том Мире была ночь… Было холодно, и моросил дождь. Кот почему-то превратился в высокую, тощую фигуру, всю в черном. Когти, претерпев изменения, стали двумя огромными ножами. Сам же человек из стройного блондина неожиданно для себя превратился в лысоватого толстячка-брюнета. Камзол стал халатом, а сапоги – шлепанцами, одетыми на босу ногу. Но меч, меч остался Мечом…

Мужчина поставил пустой бокал обратно на столик и поплотнее закутался в мягкий шерстяной плед. Чтобы Кот смог вернулся обратно, Домой, в том Мире его следовало убить… Убить было непросто. Во-первых, он не помнил хозяина и сопротивлялся, а во-вторых, почему-то весь раскатывался на мелкие черные шарики, которым нельзя было дать срастись обратно вместе.

Кроме того, желательно было предотвратить убийство ничего не подозревающих, беззащитных и ни в чем не виноватых аборигенов. Жертвами Кот всегда выбирал девушек. Может, их потом было вкуснее есть? Он не знал. Может, как блюдо они выглядели более эстетично? Ему трудно было судить о красоте аборигенок чужого Мира. А возможно, сказывалась некоторая доля ревности в отношении хозяина и Принцессы… Ведь свое внимание человек делил между ними. Кто знает? Да и сути это не меняет. Кота следовало остановить, желательно до убийства выбранной им жертвы. И вернуть домой. Потому что это был Друг. Потому что потом год можно было жить спокойно. Потому что… это была любовь. А остальное? Остальное надо было преодолевать. Вместе.

Человек поудобнее вытянул ноги. Вернуть домой Кота удавалось всегда. Предотвратить убийство – нет. В первый раз Кот вскочил на что-то железное и сильно грохочущее… В голове всплыло слово: «Мотоцикл». Кроличьих Дыр рядом в пространстве не было, и он нагнал его лишь в каком-то заброшенном здании, когда все было кончено… Как правило, жертвы его животного на человека не производили особого впечатления: они дурно пахли, были грязные и неряшливо одетые. Так что чувство сожаления смешивалось с чувством брезгливости.

Мужчина громко щелкнул пальцами, и моментально возникший на пороге зала слуга внес в комнату кальян. Затянувшись, человек продолжил воспоминания.

Иногда все заканчивалось благополучно. И намеченная жертва даже и увидеть ничего не успевала, как человека и кота выносило обратно, в их Мир. Переход выплевывал их на камни, прямо рядом с родником. Так что потом можно было пить, пить, пить… Долго. Взахлеб. Не останавливаясь. И потом, потом – вытянув ноги, молча сидеть на острых камнях, без сил привалившись к шершавым корням векового дерева. Так продолжалось десятилетиями. Но в этот раз, в этот раз все сложилось несколько иначе…

Мужчина задумчиво потер переносицу: «Девушек было двое. Они были опрятно одеты. Чисты и хорошо пахли». (Перед глазами почти постоянно стояла распластавшаяся на белом полу фигурка девушки в небесно-голубом пальто. Красное пятно на этой небесной голубизне, расплывающееся все шире и шире. И ее подруга с бешено сверкающими кровавой яростью глазами…)

«На кого Кот напал в этот раз? И почему он на них напал? Ответов на эти вопросы пока не было. Но он их найдет. Обязательно. Не будь он Маркиз де Карабас», – человек холодно усмехнулся.

За окном надрывно взвыл ветер. «Ничего, до следующего дня осеннего равноденствия впереди еще целый год. Он найдет ответы…» – мужчина улыбнулся. Улыбка вышла почти нежной, если, конечно, не смотреть в эту минуту в его глаза…

После полуночи

Я, чуть прихрамывая (во-первых, разбитое колено давало о себе знать, а во-вторых, просящий каши ботинок не добавлял скорости), брела по вымощенному фигурной плиткой сырому от дождя тротуару. Кожаные ботинки равнодушно втаптывали в камень мокрую, опавшую с деревьев листву. Их черные носы то пропадали в ее черно-желтом разнообразии форм и размеров, то вновь выныривали на поверхность тротуара.

«Словно парусники в бурю», – мелькнула в абсолютной пустоте сознания эта нелепая мысль. Казалось бы, где парусники и море, а где я и мой хлюпающий полуоторванной подошвой ботинок?

«Вот бриги накрыло огромной волной так, что их носы зачерпнули соленую воду моря, а вот они опять вынырнули, все еще живые и способные плыть….» – рассуждала я, представляя себе бушующие воды океана, близость скал с их каменными пиками, торчащими из воды и готовыми пропороть брюхо любому, кто неосторожно приблизился к ним. И то уходящие по самые кончики мачт под воду, то вновь появляющиеся из недр морской пучины и упорно карабкающиеся на гребень волн, пытаясь на них удержаться, не провалившись обратно в бездонную бездну моря, корабли.

«Наверное, желание жить присуще всем, даже неживому, – рассуждала я. – И опавшим листьям не нравится, когда их топчут, и корабли не хотят тонуть, и человек не хочет умирать. – Я судорожно сглотнула. – Но корабли тонут, листья топчут ногами, а люди умирают. Почему?»

Я остановилась, ссутулившись, затем подняла воротник мокрого, грязного, тяжелого от пропитавшей его воды пальто с болтающимися на ниточках пуговицами и, глубоко вздохнув, посмотрела на Небо.

Видимо, так устроен человек, что когда с ним или около него что-то случается, он требует ответы от Неба.

А иссиня-бездонная чернота Неба была усеяна бело-голубыми огоньками миллиардов звезд и молчала. Да и не надо ему было говорить, само его наличие говорило за себя. В Нем ежесекундно рождались и умирали целые Галактики, превращаясь в пыль. А эта пыль или рассыпалась на атомы, или вновь обретала форму Галактик. Вот одной из таких пылинок на ботинках Вселенной и был человек. А уж рассыплется он на атомы или соберет себя в кучу, это целиком его личное дело. Во Вселенной нянек нет. Дилемму – быть или изображать, что ты есть, – каждый решает для себя сам, по праву свободы воли.

Волны Вселенной, на которых нас штормит, не зависят ни от наших желаний, ни от наших заслуг, но от нас зависит, пытаемся ли мы выплыть или предпочитаем камнем идти на дно, предоставив вместо себя окружающим лишь пустую оболочку, имитирующую личность. Эта оболочка ест, пьет, автоматически отвечает на вопросы, ходит на работу. Но сознание, чувства, то, что делает хомо сапиенса личностью, а не просто биоматериалом, т. е. именно самосознание покоится на дне моря страха, отчаянья, боли. Сам же человек становится этаким помойным бачком, смердящим фобиями, истериками, поиском виноватых.

«Так что выбираешь ты?» – мысленно задала я сама себе вопрос.

Я осмотрелась по сторонам: пустая, безлюдная аллея парка, с редкими, дающими неяркий желтоватый свет фонарями вдоль нее. Мокрый ковер опавшей листвы под ногами. Черный провал парка, с черными ветками-кольями деревьев, вырвавшихся из этой черноты на неверный свет фонарей. И бездонная глубина ночного Неба.

«Все в этом мире двояко. Страшное и прекрасное идут рядом рука об руку. Но и прекрасное не значит доброе», – рассуждала я.

«Человек лишь маленький кораблик, которого несет течение жизни по волнам кармы, рока. А страшное или прекрасное – не более чем фон на пути этого движения. Декорации, к которым по воле Сил выносит человека, показывая ему то одну сторону монеты, то другую. А что ему больше понравится, это уж решать человеку. Что понравится, так он и будет относиться ко всему происходящему с ним, так и будет себя вести с самим собой в первую очередь, а уж во вторую с окружающими его созданиями. Так что в итоге выбираю я? Вот ведь поистине философский вопрос», – холодно усмехнулась я про себя.

И резко тряхнула головой, отчего волосы мокрыми грязными сосульками свесились на глаза. «Что твой черный терьер, Притом не мытый», – мелькнула в голове ехидная мысль. Отчего я глупо хихикнула.

Затем несколько секунд снова постояла молча, раздумывая. Познать самое себя, оказывается, совсем не просто.

«Да, черт возьми, я выбираю – ЖИЗНЬ», – решила я. Затем, зло прищурившись, подняла голову вверх и, раскинув руки, яростно прорычала:

– ЖИЗНЬ! Вы слышите, с…ки?! ЖИЗНЬ!

Мокрые волосы спутались, тяжелое пальто тянуло вниз, грязные руки саднило, болело колено, но…. Я была жива. Жива! И потому надо было выбираться отсюда. Вопрос: как? И куда? Грязная, мокрая, уставшая, оборванная.

А-а… «К бабушке», – решила я.

До нее было ближе всего. К тому же она все еще была на даче. Это был плюс. Правда, жила она в коммуналке. И это был минус. Но соседи-алконавты обычно все выходные квасили, не вылезая из своей комнаты. Так что их теоретическое наличие проблемой не являлось. И это решало возникшую дилемму – куда податься? – несомненно, в пользу бабули. Приняв решение, я, убрав мокрую прядь волос со лба, довольно шустро заковыляла дальше.

Как говорится: «Вижу цель. Иду к ней. Что тот “Искандер”2, бли-ин», – иронично хмыкнула я.

Аллея казалась бесконечной, как Млечный Путь. Нога болела, мокрое пальто тянуло к земле, грязь на лице и руках начала подсыхать и стягивала кожу, мокрые волосы слиплись, полуоторванная подошва ботинка противно хлюпала.

Вот такой офигительной «красоткой» я и вползла, наверное, в последний на сегодня трамвай. Пробила, слава богу, не потерявшуюся в суматохе этого вечера карточку. И протянула ее кондукторше. Но та лишь махнула рукой, брезгливо оглядев меня с ног до головы.

– Обкурятся, поблядушки, а потом в трамвай…. – услышала я ее презрительное бормотанье.

Просверлив ее спину уничижительным взглядом и показав ей фак, я устало облокотилась на поручни и посмотрела в окно.

Так, почти бездумно глядя в темное от грязи и наступившей ночи оконное стекло трамвая, с засохшими дорожками слез дождя на нем, я начала свое продвижение к дому, прочь от ночного кошмара.

Под негромкое поскрипывание, кряхтенье, мерный перестук колес и грохотанье по рельсам трамвая за окном неторопливо проплывали дома с манящими в тепло и покой светящимися огоньками окон; темные парки, пугающие своей почти непроницаемой чернотой; пустые остановки, будящие своей почти апокалиптической пустотой какой-то безотчетный, животный страх где-то внутри тебя.

Остановку за остановкой я преодолевала в почти пустом трамвае, кондукторшу и водителя я за живых существ почему-то не воспринимала. И наконец – метро.

Честно говоря, поднимаясь по ступенькам входа в него, я испытывала некоторые опасения, учитывая мой малопрезентабельный вид. Вдруг остановят? Но нет, контролеры у турникетов разбирались с парой подвыпивших и шумных тинейджеров, так что им было не до меня. Чем я и воспользовалась, быстренько приложив карточку и юркнув на эскалатор.

Народу в метро было несколько больше, чем в трамвае. Как-никак последняя электричка. Надо было успеть добраться домой. Так что я то и дело ловила на себе неодобрительные взгляды окружающих. Это было неприятно. Потому зайдя, наконец, в последний вагон, я устало прислонилась к поручню у последней же двери вагона. Двери закрылись. И состав тронулся.

Я так увлеклась бездумным созерцанием десятков кабелей, тянущихся в темноте туннеля и выхватываемых из его мрака лишь фарами и освещенными окнами поезда, что не сразу обратила внимание на вставшего напротив меня мужчину. До меня, наверное, целых пол-остановки не доходило, что я у этой двери стою не одна. Тем не менее, все же осознав, что в стекле двери мчавшейся по туннелю электрички мое отражение больше не одиноко, я задумчиво оторвала взгляд от «пейзажей», мелькавших за окном, и обратила свое внимание на образовавшегося рядом со мной человека.

Это был парень лет двадцати семи, смугловатый, с коротко подстриженными седыми волосами и седой трехдневной щетиной на лице. Невысокого роста, одетый в потертую кожаную куртку коричневого цвета, синие джинсы и ковбойские сапоги. Славянской внешности. Лицо было и симпатичным, и не запоминающимся одновременно. Выглядел он чуть устало.

«Тоже, наверное, день тяжелый», – сочувственно подумала я и посмотрела ему в глаза. Ох, лучше б я этого не делала.

Его радужка была изумрудного цвета, цвета зеленки, которая растеклась у него по радужке, затронув и роговицу. Должна сказать, что растекшаяся по роговице глаз зеленка вызывала у меня сложные эмоции. Преобладали оторопь и удивление. При этом, судя по всему, никаких неудобств или проблем со зрением у мужчины это не вызывало. Он стоял и спокойно смотрел на меня, пока я, чуть наклоняясь вперед (любопытство у меня всегда брало верх над всеми прочими чувствами), внимательно изучала этот феномен.

«Биоробот, – решила я. – Отправлен в наш Мир с важной миссией. Потому готовился в спешке, на скорую руку. Вот и лоханулись с глазами», – пришла я к выводу, выпрямляясь.

Должна заметить, что пока я удивленно-бесцеремонно изучала объект, парень и бровью не повел. Стоял как вкопанный. Ни один мускул не дрогнул на его лице. «Точно робот», – еще раз пришла я к выводу.

Поезд прибыл на очередную станцию, дверь открылась, и мужчина не спеша покинул электричку. Я пораженно смотрела ему вслед, прижавшись лбом к холодному стеклу. Следующая станция – пересадочная. Моя. Мне еще предстояло перейти на другую ветку.

Выйдя из вагона, я размышляла о встрече с этим странным субъектом и была этому крайне рада. Поскольку размышлять о начале этого вечера не могла себе позволить. Боялась истерики. Не думать же ни о чем было делом крайне трудным. Ко всему изнутри меня все еще трясло. А презрительно-косые взгляды окружающих очень злили и возмущали, добавляя к истерике ноты злости и обиды. Так что желание поистерить было временами просто непреодолимым. А тут такое переключение внимания. И так кстати! Прям – подарок Судьбы!

Я двинулась по бетонному проходу на другую станцию. Еще пара остановок, и я почти у цели.

Ноге в рваном, чавкающем и хлюпающем при каждом движении мокром ботинке было сыро, холодно и неприятно. Остальному организму, впрочем, было не лучше. Хотя в метро я все-таки немного согрелась и подсохла. Что придавало оптимизма и заставляло рваться вперед – к теплой комнате, горячей ванне и еде в холодильнике. Посему я целеустремленно двинулась по глухому бетонному проходу.

Впереди шла высокая худенькая девушка. Одетая в канареечного цвета пальто, перетянутое на талии широким кожаным поясом; в черной, с большими полями, фетровой шляпке на голове и лакированных полуботиночках на высоченной шпильке, она смотрелась оригинальным ярким пятном на фоне однотонности окружающих. Ее маленькие руки в черных кожаных перчатках ловко держали изящную дамскую сумочку.

Цок-цок-цок – стучали ее каблучки по плитке пола. Хрю-шмяк-ням-плюх – вторил им мой ботинок. Мы вышли на платформу. Девушка полуобернулась ко мне: вороньего крыла волосы, легкой волной уложенные в прическу, большие василькового цвета глаза; прямая спина; маленький, чуть вздернутый нос; ровная загорелая кожа; дорогая ( уж в этом мы, женщины, разбираемся) неброская косметика на лице. При виде меня на ее кукольном личике мелькнуло пренебрежение. Она искоса осмотрела меня, гордо вздернула точеный подбородок и отошла подальше.

На платформе, кроме нас двоих, никого не было. Стояла тишина. Наконец послышался шум идущего поезда, и электричка показалась из темноты туннеля.

Остановка. Двери открылись, и я шагнула внутрь, машинально скосив глаза на девушку. Та сделала шаг к краю платформы и… Чьи-то полупрозрачные щупальца схватили ее за ноги и, резко дернув, с силой втянули под вагон. Двери закрылись. Поезд тронулся. Я, остолбенев, застыла как изваяние: «Мне все приснилось? Или глючит? А девушка вообще была? Ее утащил кто-то? Или она спокойно едет в электричке? Это вообще ЧТО?!»

Ответов не было. Были только полумокрая, уставшая, голодная я, стук колес, пустой вагон и мир, переставший быть знакомым.

Поезд тронулся и въехал в туннель. Мерно застучали колеса, замелькали темные стены, протянувшегося под землей сооружения, сливаясь в одну сплошную черноту.

Электричка набрала скорость и полетела вперед по узкому, замкнутому пространству, состоящему из бетона и проводов. И в этот момент что-то полупрозрачное с наружной стороны вагона прыгнуло на дверь. Та слегка прогнулась под тяжестью сущности (как обозвала я про себя это непонятное нечто), но выдержала. Снаружи раздался режущий слух, скрежещущий звук по железу. Я на всякий случай отошла и встала в середине вагона, подальше от дверей. Разум отказывался воспринимать реальность происходящего, но инстинкт самосохранения вопил об объективности ставшего вдруг опасным и новым окружающего пространства.

Поезд дернулся и притормозил – мы подъезжали к станции. Что-то отпрыгнуло от двери, растворяясь во мраке туннеля. Электричка затормозила у края платформы.

Следующий перегон мы миновали без эксцессов. Поезд прибыл к нужной мне станции.

Одной в пустом, мчащемся в темноте вагоне было неуютно. Но вот покидать его, переступая черную полосу-границу, щель между вагоном метро и платформой, зная, что можешь быть схвачена и втянута под поезд неизвестно кем или чем, было просто страшно. Но и оставаться в вагоне было как страшно, так и глупо. И потому, сделав судорожный вдох, я опрометью прыснула из вагона, стараясь как можно выше и быстрее перепрыгнуть черную щель, отделяющую меня от края платформы.