Невыдуманные рассказы

Чекист сокрушённо покачал головой.

– Ну да ладно, давай, наливай ещё по одной!

Филумов решил, что спорить с пьяным Ягудиным бесполезно и лучше его не раздражать, но всё не выдержал и спросил:

– С чего вы взяли, что они враги?

– С чего… Я сквозь стену вижу, за версту чую! Помяни моё слово, я их всех на чистую воду выведу! Грайферов этих и Новицких! – и он стукнул кулаком по столу. – Всех к ногтю. Йосю первого, ворюгу! Потом и с интэллигэнтами этими разберёмся.

Димка догадался, что «Йося» – это Иосиф Грайфер, только не сообразил, почему Ягудин назвал его «ворюгой». Возможно, Ягудин просто сболтнул сдуру, а может, и знал чего.

Так или иначе, но отставной подполковник был недалёк от истины: Иосиф действительно воровал и делал крупный гешефт на алкоголе. Схема была нехитрой. Грайфер, будучи экспедитором, каждую ходку загружал в свой грузовик на два-три ящика больше, чем значилось в накладной. Неучтённые «лишние» ящики он сдавал в винный магазин, в кафе или ресторан. Продавцы магазинов, буфетчики и бармены спокойно реализовывали «левую» продукцию, делили выручку пополам с Иосифом и получали приличные «мани». Конечно, все они рисковали, особенно экспедитор (без него ни одна такая операция не смогла бы состояться), но пока что схема сбоев не давала. Таким образом, Грайфер каждый месяц, помимо официальной зарплаты, клал на карман в два, а то и в три раза больше. За долгие годы работы он скопил колоссальную сумму, и ему было чего бояться. Он действительно готовился вместе с семьёй рвать когти из Союза, покуда не загребли. Иосиф уже давно ходил под расстрельной статьёй, и «вышак ему ломился конкретный». Сыновья его – Лёнька и Генка страдали от того, что не могли привести к себе в дом друзей: не дай бог, чужие люди увидят, как живёт простой советский экспедитор.

– Но это всё мелочь, камса, – продолжал Ягудин. – Тут, ты знаешь, Митяй, какие дела?

– Нет, а что?

– Тут такие, брат, дела! Мы с ребятами сейчас проводим операцию. Нащупали антиправительственный заговор. Литовцы. Националисты. На днях будем брать. Опера следят за их явкой. Они там…

Он вдруг резко припал к приёмнику:

– Третий, третий, я первый. Как слышишь меня? Доложи обстановку!

Приемник отвечал шумом и музыкой.

– Так, понял тебя. Продолжайте наблюдение!

Ягудин резко повернулся к Дмитрию. В его туманных сумасшедших глазах плясал азарт охотника.

– Слыхал? Такие вот дела. Нельзя расслабляться. Кругом враги. Советская власть в опасности, но мы на посту. Понял?

– Н-да, – неопределенно протянул Филумов.

– Мы же с тобой русские, Митяй. Давай к нам, в органы. Будем вместе давить гадов!

Филумову сделалось не страшно, нет, но как-то жутко противно, словно его окунули головой в дерьмо, его затошнило – и захотелось поскорее выбежать на свежий воздух. Сославшись на неотложные дела, Димка начал продвигаться к выходу. Ягудин пытался его остановить:

– Постой, Митяй! Давай еще выпьем. Не уходи. Сейчас начнётся самое интересное!

Но Филумов, не слушая его, уже пошёл к двери и выскочил на площадку первого этажа. Старик не стал его догонять.

Он выскочил на площадку, перепрыгнул через три ступеньки – и оказался на улице. Глоток свежего воздуха после удушливого смрада ягудинской квартиры привёл Филумова в чувство.

«Чёртов гэбист! Все мозги запудрил. Я же к Мирке шёл».

Димка вернулся в подъезд и подошёл к дверям Новицких. Остановился в нерешительности: звонить ли? Наконец, нажал на кнопку звонка. Тот приглушённо зажужжал. Через несколько минут послышались медленные шаркающие шаги, повороты замка. Дверь приоткрылась, и в проёме показалась старушка – тётя Виктории Казимировны, Барбара Феликсовна, которую все знакомые принимали за её маму. Дмитрию она казалась совсем древней: маленькая, согнутая, глуховатая, сухонькая. Седые с жёлтым отливом волосы, заплетённые на затылке в неизменную худую косицу, сморщенное, словно печёное яблоко, личико. Трясущиеся руки, которые напоминали пожелтевший пергамент, всегда в работе, вечно что-то варят, стирают, убирают в комнатах, кормят всю семью – и так до самой смерти. Бледно-голубые с мутноватым налётом глаза и весь облик говорили о бесконечном терпении, смирении и доброте.

Барбара Феликсовна, или Бася, как называли её родители Мирослава, была женщиной деревенской, не шибко образованной и привыкла к роли домашней работницы. Она души не чаяла в своём «Мирошке» и прощала все его выходки. Тот же звал её запросто бабусей.

Митьку несколько смущало отношение к ней Мирки: снисходительное и слегка ироничное, отдающее поведением барчука с престарелой прислугой.

Несколько иной, вернее совсем другой, была Мария Севериновна – мама Владимира Романовича. Она и в старости пыталась сохранить привычки знатной дамы. Муж её был инженер-путеец, интеллигент. Живали и в Петербурге, но не богато. Больше мотались по российским железным дорогам: мужа часто по службе переводили с места на место. Примечательно, что из всех вещей, которые им удалось нажить за недолгий срок осёдлой жизни, Новицкие возили за собой небольшую библиотеку и огромный концертный рояль. Этот легендарный рояль затерялся где-то на исторических путях и, не дойдя до наших дней, остался устным преданием семейной хроники. Но зато сохранилась старинная семиструнная гитара, игре на которой Мария Севериновна с энтузиазмом бралась обучать всех Миркиных друзей. Не миновала сия участь и Димку.

Высокая, худая, в домашнем махровом халате, папироса «Север» в зубах (курила исключительно ленинградский), дым из широких, резко очерченных ноздрей и гитара под мышкой. И романсы пела, русские романсы, которые и позабыли-то все давно.

– «Идите к черту с вашим обаяньем!

В неразберихе, в суматохе дня

Я не искала вашего вниманья.

Зачем вы так смотрели на меня? – выводила Мария прокуренным хриплым баритоном, и в её слезящихся глазах отражались старинные кружева, аллея Летнего сада, Нева и Фонтанка.

Комната, в которой жили обе старушки, вся насквозь была прокурена питерским «Севером». Бася никогда не курила, страдала от дыма и смрада товарки, но терпела. Как полька и католичка, она была набожна и богобоязненна. На стенке над её кроваткой висели бумажные иконы Спасителя и Девы Марии Остробрамской. На половине Марии Севериновны красовались фотографии молодого Владимира Романовича, внуков и портрет самой Марии, снятый в заповедные времена, глядя на который, можно было судить о её былой красоте: на вас смотрела дама в широкополой шляпе со страусовыми перьями и в шикарном вечернем платье.

– Добрый день. А Мирка дома? – спросил Дмитрий.

На это старушка тихо прошелестела:

– Дзень добжий. В дому.

После чего оставила дверь открытой, как бы приглашая Дмитрия войти, а сама неспешной походкой удалилась к себе в комнату.

Филумов разувался в прихожей, когда послышался голос Мирека:

– Ты чего там застрял, Фил? Иди сюда.

– Да, щас, разуюсь только, – пробурчал Димка из коридора и пошел по тенистому коридору в кухню.

Мирек сидел на привычном месте за столом и дымил. Он сильно похудел за время болезни. Щёки впали, а нос вытянулся, к тому же он отрастил длинные волосы, и, когда склонялся над книгой, они падали ему на лицо, словно крылья, и Мирек становился похож на раненного тощего грача. Прибавьте к этому кустистый пушок на подбородке, худые руки, синеватую бледность – он редко выходил на улицу – и портрет готов.

– Привет, старик.

– Садись, сейчас чаёк свежий заварю, потолкуем, – пригласил Димку приятель, застенчиво улыбаясь: Мирка всегда стеснялся открыто проявлять свои чувства, но было видно, что он рад приходу Филумова, что он его ждал.

– Я только что от твоего соседушки Ягудина. Там у него духан такой стоит!.. Совсем старик умом тронулся.

– Палыч? Да он тут всех заколебал. Родственница его вторую неделю глаз не кажет. Готовить, стирать некому. Повадился к нам захаживать и, главное, к обеду, гад, норовит попасть. Сквозь стенку он, что ли, запах чует?

Послышалось короткое жужжание звонка.

– Кажись, опять он. Вот гад!

Звонок повторился, но на этот раз длиннее первого.

– Не открывай, ну его!

– Придётся открыть, а то он сейчас в дверь ногой бить начнёт.

Мирка было приподнялся, но тем временем Бася уже подошла к двери. На пороге стоял хмельной Николай Палыч в помятом костюме, несвежей рубашке, но в галстуке. Левая пола его пиджака подозрительно оттопыривалась.

– День добрый, пани Буся! – бодро выпалил Ягудин. У него получилось нечто среднее между «Бася» и «бабуся». Старушка что-то недовольно проворчала в ответ. Палыч, смущённо улыбаясь и приседая, вошёл в кухню. От него разило многодневным перегаром.

– Николай Палыч! – саркастически приветствовал его Мирослав. – Какими судьбами! А мы тут ждём не дождёмся Вас, гостя дорого. Милости просим к столу. Фил, дай Палычу табурет.

– А я слышу, Митяй к тебе пошёл – значит, ты дома. – Ягудин принюхался. – Чем это у вас так вкусненько пахнет? Я, признаться, ещё не обедал.

– Ты, Палыч, наверняка и не ужинал, – подначил Филумов.

– Твоя правда, Митяй! Догадливый ты шибко. Я же говорю, тебе бы к нам в контору, смышлён не по годам.

– Я уж лучше так, художничать буду, – отмахнулся Димка.

– Ну, гляди, а то давай. Нам такие смышлёные нужны. Мирославу не предлагаю – по здоровью не пройдёт.

Мирослав сделал вид, что пропустил последнюю фразу чекиста мимо ушей.

– Ладно хорош тебе, Палыч, вербовать. Обедать будешь? Бабуся, давай кушать мужикам.

Старушка пришкандыбала на кухню и, что-то шепча себе под нос, трясущимися руками наливала горячий суп в глубокие тарелки и подавала на стол.

– Во как у Буси от жадности руки-то трясутся, – прокомментировал Ягудин. – Это что, суп?

– Молочный с овощами, – уточнил Мирка.

– Не, я молочный не буду, а что на второе?

– Ты погляди на него, Фил, он ещё нос воротит. Бабуся! Гость спрашивает, что у тебя вторым номером?

– А? Не зразумею я. – И Бася приложила ладонь лодочкой к уху.

– Что у тебя есть ещё пожрать?

– Так блины с земнякув.

– Слышь, Палыч, картофельные драники будешь?

Подполковник выразил на своём лице восхищение.

– Оладьи?! Это же совсем другое дело.

– Давай ему, бабуся, твои блины!

Бася бубнила себе под нос что-то по-польски, из чего Филумов мог разобрать, что «чёрт бы побрал такого гостя». Но всё же наложила ему полную тарелку румяных и жирных драников. Палыч, с жадностью оголодавшего волка, накинулся на еду. Хватал грязными руками огненные блины, обжигал рот, тихо матерился. Проглотив, не жуя, штуки четыре, он несколько сбавил темп.

– А что, Мирослав, нового на литературном фронте? – важно спросил подполковник.

– Нового, благодаря вашему ведомству, маловато.

– А вам бы всё солженицеров всяких читать и этих, белогвардейцев! Знаю я вас, антиллигэнцию! – И он погрозил блестящим от сливочного масла немытым пальцем.

– Как же, прочитаешь, когда вы ничего не печатаете, – возмущённо проговорил Димка.

– А я что тебе, издательство?

– Правды боитесь!

– Кто боится? Мы, чекисты, ничего, никого и никогда не боялись. Это нас все боятся! А правда, она разная бывает. Для вас одна правда, а для нас другая – высшая, государственная.

– Хорош тебе, Палыч, придуриваться! Не надоело? – устало заметил Мирка.

Ягудин завертелся на стуле и молча вытащил из внутреннего кармана пиджака едва початую пол-литру, бережно поставил на стол и предложил:

– Может, дёрнем в честь праздничка?

– А что, Фил, давай по рюмашке?! – встрепенулся Мирек.

– Ты что, тебе ж нельзя.

– Брось, от одной не помру. Наливай!

Филумов разлил водку по рюмкам.

– Хозяюшка, Вы бы присели к нам. Прошу, пани! – Палыч старался быть вежливым и галантным. Бася отнекивалась, шептала «не вольно», но всё же притулилась на краешке стула.

– Ну, за праздник мира и труда, – бодро произнёс Ягудин, выпил и, поморщившись, добавил: – И за всеобщее братство всех трудящих народов! Вашу ручку, пани Буся. – И старик неожиданно стал лобызать дряблую Басину кисть.

Тут из ниоткуда возникла Мария с гитарой в руке, и в кухне запахло петербургским «Севером». Уже в полном составе выпили по второй. Мария провела большим пальцем по струнам и запела:

– И будет вновь ни холодно, ни жарко,

Поскольку нити волшебства слабы.

Мне этот взгляд останется подарком.

Подарком усмехнувшейся судьбы.

Николай Павлович разомлел и с блаженной улыбкой слушал Марию:

– Вот это я понимаю слова, а музыка! Не то что эти ваши. – Он кивнул на Димку. – «Критенсы» волосатые. Трынь-брынь! Прямой кишкой орут. Дайте-ка мне, пани Мария, инструмент – вспомнить молодость!

И он, закатив глаза и не попадая в ноты, затянул:

– Товарищ Сталин, Вы большой учёный… – Все просто покатились со смеху.

Ягудин закончил и строго глянул на Мирека с Димкой:

– А вы всё курите, куряки! Смотрите, господа, пичужки стоять не будут! – И поднял свой заскорузлый указательный палец.

«Господа» заржали. Дамы засмущались. Вернее, засмущалась одна Мария. Бася, по глухоте своей, ничего не поняла и уже начала подрёмывать на стуле.

– А у тебя, Палыч, как с этим делом? – лукаво поинтересовался Филумов.

– У меня полный порядок! Всегда на посту, как часовой! – задорно рапортовал Палыч. – Только интересно: куда мой секретный агент Дуня запропала? Я её давно на явочной квартирке завербовал. С прошлого четверга на доклад не является. Совсем от рук отбилась, злостно нарушает дисциплину. Уволю к чёртям собачим!

За шумом и смехом еле расслышали звонок в дверь. Димка, как самый крепкий из всей компании, пошёл открывать. На лестничной площадке он увидел «агента Дуню».

– Мой-то Николай Палыч не у вас?

– У нас, у нас. Вы проходите.

– Ну, слава богу, а то я его обыскалась! Спасибо, рада бы, да дел по дому – уйма. Давайте-ка его сюда, голубчика!

– Палыч, это за тобой! С вещами на выход!

Ягудин прискакал на одной ноге.

– Дунюшка, душенька, а мы тут с ребятами и с хозяюшками сидим рядком, калякаем.

– Запел! Чего расселся? Людям покою от тебя нет! Ну-ка марш домой!

Ягудин вышел на площадку, боязливо втягивая голову в плечи.

– Опять наклюкался, пёс старый!

Бася спросонья вдруг открыла глаза:

– Чекай, пан Микола, возьмешь пироги до дому! – Она прошуршала на кухню, мелко потрясывая лапками, словно летучая мышь.

– Я вам! – погрозил Ягудин кулаком Миреку с Димкой. – Чтобы у меня тут тихо!

– А ну, пошли! – И «Агент Дуня» не сильно, но точно дала подполковнику леща по затылку и за шкирку потащила к дверям его квартиры.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Филумов ещё спал. Ему снился странный тревожный сон. Будто идёт он по лесу в густом тумане. Ранее утро или вечер – не разберёшь. Под ногами болотистая мягкая от воды кочковатая земля. Слева болото, справа поднимается сосновый лес с еловым подлеском. Дмитрий идет по тропинке вдоль болота. Зябко и промозгло от холодного и влажного тумана. Где-то раздается дальний шум, приглушённый ватной пеленой.

И вдруг послышался приближающийся топот и дребезжащий треснувший звяк колокольца. По тропинке из тумана навстречу Филумову выбежала худая, в черно-белых пятнах, корова. Подбежав к Дмитрию, она остановилась и поглядела на него человеческими глазами, как будто умоляя его о чем-то. Но он не знал, чем помочь бедняге. Она постояла еще немного, тяжело вздохнула, побежала дальше и растаяла в тумане. Слышался только удаляющийся топот ее копыт. Потом топот стих, но тут же раздался с другой стороны. Дмитрий подумал, что это еще одна отбившаяся от стада коровёнка. Но это были люди.

По тропинке, друг за другом, звериной побежкой, трусили трое мужиков, одетые, как близнецы, во все серое: серые лица, кепки, пиджаки, плащи, серые штаны заправлены в грубые, грязные от болотной жижи, кирзовые сапоги. Первый, подбежав к Филумову, крикнул:

– Мужик, Милку не видел? – Лицо его было полно злобы и нетерпения, а глаза покрыты какой-то бледно-голубой мутью, вроде крахмального киселя. В руке он держал длинный столовый нож, которым в деревнях режут хлеб и скотину.

Дмитрий молча покачал головой. Следом подбежали еще двое с веревкой и цепью. Первый стал подходить вплотную к Филумову, поигрывая ножом. Что-то зловещее шевельнулось в его сером, мертвом лице, то, что нельзя назвать человеческой улыбкой.

«Беги!!!» – крикнул кто-то в голове Филумова.

– Держи его! – приказал старший, и двое начали обходить Дмитрия с двух сторон. Он даже не успел как следует испугаться. Резко развернулся и побежал в сторону леса. Еловые ветки хлестали его по телу и лицу, но он не чувствовал боли. Ноги несли его, почти не касаясь земли.

Вначале за спиной еще раздавался шум погони, но, видно, охотники поняли, что не догонят его, и отстали. Дмитрий остановился и прислушался, но ничего, кроме своего дыхания и ударов сердца, не услышал. Пошел, уже спокойно, в глубину леса.

Под ногами, плотным зеленым ковром, лежали мхи, кустики черники, первобытные заросли папоротника. Хрустели сухие опавшие ветки. Среди зарослей он увидел еле различимую тропинку и пошел по ней. Сосны и ели стали постепенно сменяться березами и осинами. Тропинка, причудливо извиваясь, постепенно расширялась. Показались заросли сирени, бузины и калины. Тропинка шла туда. Филумов зашел в полную туманной зелени и влаги глубину и увидел остатки полуразвалившейся ограды. Местами еще видны были, сложенные из красного кирпича столбы и искореженные звенья чугунной решетки. Пройдя через пролом, Дмитрий вышел на липовую аллею, вернее на то, что от неё осталось. Видно было, что аллеей и парком давно уже никто не занимается. Дорожки, когда-то любовно вычищенные рукою садовника и посыпанные мелким речным песком, заросли осотом, подорожником и мелким кустарником. Заваленные многолетним растительным мусором, они все ещё были различимы. По бокам аллеи попадались изъеденные кариесом времени мраморные скамьи, украшенные с торцов барочными завитушками. Виднелся, белея, чуть поодаль, остов летней беседки, заросший плющом и диким виноградом.

Как только Филумов поравнялся с беседкой – началась осень. Порыв ветра расшевелил желто-багряную листву древних лип. Пронесся и затих. Впереди, скрытый за ветвями и кронами, показался старинный дом. Дмитрий подошёл ближе, и, по мере приближения, становилось ясно, что дом давно заброшен и необитаем. Стали видны колонны фасада, с отбитой местами, словно раненной, штукатуркой. В пробоинах виднелась деревянная дранка и пакля. Окна зияли черными прямоугольниками, без рам и стекол.

Филумов медленно поднялся на каменные ступени широкого крыльца. Кругом все завалено битым кирпичом, обрывками газет, хламом и мусором разоренного гнезда. Вокруг основания колонн проросли кустики крапивы. Пол крыльца весь покрыт трещинами и рытвинами. В центре фасада, там, где должны были быть двери главного входа – чёрная сквозная дыра проёма. Над ним – темное полукружие балкона.

Дмитрий, спотыкаясь, прошел внутрь. В вестибюле было темно. Пахло прелью, гниющим деревом, затхлым разором. Филумов немного постоял, пока глаза привыкли к темноте. Откуда-то сверху всё же пробивался тусклый свет. Он едва освещал два крыла парадной лестницы, уходившей на второй этаж.

Медленно Дмитрий поднимался по левому крылу. Воздух становился все плотнее и плотнее. Дмитрий застыл, не зная, что делать. Дальше идти он уже не мог. Сбежал вниз и попытался подняться по правой лестнице. Тут подъем дался легче.

Вот и площадка между этажами. В стене ниша, где должен быть бюст или портрет хозяина. Но там пусто. Выше, у потолка, овальный гипсовый герб. Он тоже разбит, но можно различить флаги и пушки с двух сторон, а в центре – слона с отбитым хоботом. Над головой чудища – крест.

Филумов с трудом поднялся на второй этаж. Балюстрада балкона светилась редкими зубами балясин. Сквозь проёмы дверей и окон было видно, что на дворе идёт снег, падает крупными хлопьями, ложится на чёрные, мокрые ветви лип, на кусты, на заросли, густой стеной обступившие дом. В этом пейзаже было что-то странное. Филумов пристально вгляделся и увидел в очертаниях веток, стволов деревьев и кустов человеческое лицо. Всё постепенно исчезло, сливаясь в одно бледное полотно.

«…Всё тихо покрывалось пылью

И тихо превращалось в пыль».

Филумов повернул налево, прошел вдоль стены, на которой виднелись прямоугольные тёмные следы от висевших здесь некогда картин. Вошел в большое помещение, бывшее давным-давно залом. На полу лежал снег. Валялись разбросанные и засыпанные снегом бумаги и книги. Снег падал через купол: раньше он был стеклянным. Где-то, кажется в глубине своего сознания, Дмитрий услышал шепот:

«Прозрачен день и свет,

Меж белыми стволами

Дубы чернеют…»

Он осмотрел все тёмные углы, но ничего не увидел, кроме свисающих с потолка водорослей паутины. Под куполом прозвенел прозрачный девичий смех, и эхо разнесло его по всему залу. Кто-то продолжал шептать:

«Лес – чёрно-белый аист,

Качая крыльями своих верхушек синих…»

– Кто здесь?! – крикнул Филумов. Девичье эхо продолжало смеяться.

Своего голоса он не услышал, но догадался о том, что крикнул, потому что с пола, покрытого тонким слоем белой пудры, словно в замедленной съёмке, вспорхнули большие чёрные птицы. Плавно помахивая крыльями, они поднимались вверх, но, не долетая до потолка, постепенно растворялись в воздухе…

Серебряный девичий смех распался на сотни мелких звенящих осколков и растаял в белесой мути зимнего неба. Вдруг что-то резко рявкнуло и громыхнуло, как будто кровельный лист железа упал с высоты на землю.

Дмитрий вздрогнул всем телом и проснулся. Встал и босиком прошёл в ванную. Что-то не так: дверь открыта. В ванной стоит плотный туман, словно здесь кто-то долго парился.

Сквозь пар Филумов увидел висящее в воздухе, горизонтально вдоль стены, на уровне умывальника, что-то тёмное. Это что-то было похоже на человеческое тело, одетое в чёрное пальто. Дмитрий попытался отыскать лицо, но это было невозможно. Филумова сковал страх. Чем сильнее он вглядывался в эту загадочную фигуру, тем страшнее и страшнее ему становилось. И, наконец, стало так нестерпимо жутко, что он проснулся окончательно.

На кухне мама гремела кастрюлями, что-то приготовляя к праздничному столу. За окном уже вовсю властвовал солнечный весенний день. С белого полотна двери на Филумова смотрел нарисованный им самим Спаситель и печально улыбался, глядя с неимоверной высоты в бездонную сияющую глубину.

В «ЭСТЕТИЧЕСКОМ БЮРЕ»

В «ЭСТЕТИЧЕСКОМ БЮРЕ»

Димке ещё не было семнадцати, когда он впервые переступил порог «эстетического бюра». До этого он видел художников только в классах художественной школы. Там было так же, как и в обычной школе, только вместо парт стояли мольберты. А тут!.. Нора, медвежья берлога какая-то. От двери вглубь мастерской вёл узкий проход, по бокам которого от пола до потолка громоздились стеллажи, заваленные банками, ящиками с красками и кистями, стопками картона, рулонами бумаги, кальки и прочей художественной утварью. Особенно поразила новичка двухметровая белая колонна: оказалось, что это такой ватман.

Стены «бюра» пестрели фотографиями, репродукциями картин и художественными поделками «эстетиков». На посетителей строго взирал волосатый Карл Маркс, писанный маслом, бок о бок с ним висел лысый Пабло Пикассо и гипнотизировал всех своим прозрачным взглядом.

В центре комнаты с потолка свисал большой чёрный паук с белым крестом на спине, сделанный из поролона и проволоки. Каждый, кто заходил в мастерскую, недоумённо смотрел на паука, и размышлял: что бы это значило? Среди работяг, которые и в мастерской-то не бывали, ходили слухи: «В эстетическим бюре на потолке висит клоп. К чему ета?! Никак, эти художники что-то замыслили!»

Тут же в углу притулилась гитара, на задней деке которой была нарисована обнажённая брюнетка с невероятно широкими бёдрами и огромадным бюстом.

Ветеран бюро и старший по возрасту оформитель Григорий Семёнович Пупукин время от времени вносил в пышные формы гитарной одалиски скромные изменения, постоянно что-то дорисовывал, подправлял, добиваясь соответствия отдельных частей модели своим вкусам и предпочтениям. Результат ошеломлял зрителей!

Сами «эстетики» произвели на Димку неоднозначное впечатление: они совершенно не соответствовали его представлениям о том, как должен выглядеть художник (пожалуй, кроме начальника бюро Сильвестра), Ермолай Перегудов и Пупукин – не вмещались ни в какие рамки. Их внешнее различие и внутренний антагонизм сразу бросались в глаза. Между ними шла ежедневная изнурительная борьба, то есть «борьба противоположностей» была налицо, а вот «единства» явно не наблюдалось. Ермолай своими выходками доводил педантичного, любящего во всём порядок Пупукина до исступления.