Ворона кайская

«Ах, да! – спохватился он, – Чуть не забыл! Передала ли тебе любезная матушка мой маленький cadeau4, что так поспешно был оставлен мною на столике? Дела, не терпящие отлагательств, потребовали моего беспардонного исчезновения, за что я и вынужден просить у тебя прощения. К тому же мы, кажется, планировали устроить урок музыки, который так же не состоялся по причинам от меня не зависящим. Прости и за это. Смею надеяться, что других упущений с моей стороны не предвидится.

Итак, до скорой встречи, моя милая Бетси.

Твой навеки Мишель.»

– Гришка! – позвал Михаил.

Из боковой комнаты появился второй камердинер Григорий, в помятой рубахе с расстегнутым воротом. В руках он держал влажное полотенце.

– На-ка, вот письмецо! Отнеси сей час в дом вице-губернатора.

– Не поздновато ли? Вечереет.

– Ничего не поздно! Письмо срочное. Для Елизаветы Апполоновны.

– Вот еще, развлечение, – проворчал камердинер, вытирая о рубаху мокрые руки, – в ночную слякоть через пол-города топать. Я же только воду нагрел, чтоб компресс ставить!

– Не ворчи, каналья, – насупился Михаил, – Ступай. Я сам справлюсь.

В боковой комнате, тем временем, кашлял и постанывал на своем топчане хворый Платон. Его мучала жаба5, и Гриша, узнав о срочной командировке хозяина, принялся срочно ухаживать за больным со всем присущим ему рвением.

– Платон, ты как? Держишься?

– Да, барин, – прохрипел Платон, – Жив еще.

Надо бы им денег оставить, – подумал чиновник, устраивая на горле у старика горячее полотенце, вощеную бумагу, и клочок шерстяной ваты, – рубля три. Микстуры нынче дороги. Да все на спирту. Как бы подлец Григорий сам не выпил.

Глава вторая

Лето 1852 года. Слободской уезд. Трушниковская волость. Даревня Нелесово

Ворота сарая трещали, готовясь рухнуть под натиском напирающей с улицы челяди…. Городской голова Гурдин беспомощно скользил ногами по земляному полу, усыпанному грязной соломой, и кричал:

– Да не копайся ты, … Василич! Давай скорее!

Становой пристав лихорадочно метался в поисках кочерги или оглобли, чем можно припереть дверь. Ничего подходящего, однако же, не находил, поэтому кричал в ответ:

– Нету, Ваня, мать твою! Ни бревна, ни черта лысого!

Гурдин, упершись другим боком, постарался дотянуться высвобожденной рукою до деревянной лопаты, стоящей у стены.

– Вот зараза! Знал бы заранее, что так получится, ни за чтоб не поддался на твою агитацию: поехали, мол, не деньгами, так сеном оброк возьмем!

– Так, значит, я виноват, да?!

– А кто?! – вопил Гурднин.

– Нет уж, дудки! Мужики тебя побьют, а я представитель власти. Меня и пальцем не тронут.

– Как же! Плевать им на твою власть! Не видишь, – это бунт!

Толпа снаружи отлегла и все стихло. Бунтовщики отошли в сторону и стали держать совет. До укрывшихся в сарае доносились лишь отдельные фразы, но целого разговора было не разобрать. Впрочем, планы охочих до расправы крестьян были понятны без слов.

– Совещаются, – прошептал пристав, – Что-то будет.

Гурдин, прищурившись одним глазом, пытался разглядеть хоть что-нибудь через узкую щель меж досок, но дальше сажени не видел. Из толпы зевак, состоящей так же из деревенских баб и ребятишек различного возраста, отделился семилетний пострел, подбежал к сараю и плюнул в то самое место, откуда выглядывал Иван Дмитрич. Городской голова резко отпрянул от ворот, ударился затылком о невысокую балку, и сел на пол.

– Падлюка-а-а! – простонал он, вытирая глаз.

– Это только начало, – злорадно усмехнулся пристав.

– Молчи лучше! – огрызнулся Гурдин.

– Эй, вы! – донеслось снаружи, – Выходите оба! Иначе сожгем сараюшку!

– Зачем жечь-то! – прошептал голова, поспешно поднимаясь на ноги.

Перспектива оказаться поджаренным за три осьмушки сена его не устраивала.

– Здесь люди, православны-я-а! – завопил он не своим голосом, – Не губите, Христа ради-и!

Голенищев от крика вздрогнул. Он понимал, что мужики вряд ли решаться на поджог, иначе всю деревню спалить можно, а вот угроза физической расправы и кровавого беспредела перед ним красочно замаячила. По большому счету – черт с ним, с Гурдиным! – рассуждал пристав, – Возмещение оброка – его проблема! Мне бы самому выпутаться. И единственным шансом для спасения, хотя, довольно призрачным, оставался факт присутствия среди бунтовщиков сына деревенского батюшки Ильи Поклонова. С ним он водил некое подобие дружбы, и неоднократно пил водку в городе.

А Гурдин, прильнув к воротам, продолжал вопить:

– Бес попутал, граждане мужики! Я оброк с вас теперича не требую и от арендных земель отказываюсь! Смилуйтесь, любезны-я-а!

– Ну, да! – раздалось в ответ, – Заливай, да меру знай! На что надеялся, злыдень? Одних подвод пригнал дюжину! Хотел чужим сеном грузить? Мы их тоже спалим! Будет тебе потеря!

Гурдин, выслушав мужиков, снова открыл рот, но Голенищев схватил его за рубаху и оттащил вглубь сарая, отстранив, таким образом, от переговоров.

– Илья! Ты что ли тут командуешь?! – закричал пристав.

– Я! – последовал ответ.

– Узнаешь?

– Василич? – раздалось неуверенно.

– Да, Илья! Собственной персоной!

– А я думал, померещилось мне! – в голосе ответчика прозвучал сарказм.

– Пьяный ты что ли?

– Не-а! Трезв как стеклышко!

– Тогда выпусти!

– Так выходи, кто тебя держит!

– Ага! Вы меня бить будете! – ответ пристава прозорливо отвергал другие варианты развития событий.

Тишина. Через какое-то время незнакомый голос, и уже явно не Ильи Поклонова, отвечал становому фальцетом:

– Ну, для порядку …разве! Поколотим маненько.

– Понятное дело, – хмыкнул Голенищев, – такой случай подвернулся.

Становой повернулся к Гурдину. Голова сидел на ворохе сена и вытирал со лба пот. Его вид был плачевен. Шелковая рубаха порвана; бархатная жилетка, до того чистая и перетянутая поперек пуза серебряною цепочкою – заляпана грязью; атласные шаровары разорваны с боку от колена до самого низу; хромовые сапоги топорщились гармошкой и походили на чумазые самовары.

– Что, брат, сдаваться будем? Надеюсь, до смерти не забьют.

Гурдин устало пожал плечами и даже не взглянул на пристава.

– Эй, Илья! Поди, че скажу-то! – позвал Голенищев.

Тут же из-под самых дверей раздался голос молодого Поклонова:

– Говори, Василич.

– Ты, …это, – начал пристав, – ежели меня пальцем тронете, я вам припомню.

– Тут такое дело, – неуверенно отвечал Поклонов, – мужикам пар надо выпустить. Накипело. Ты уж не серчай, но я поперек народу не пойду. Извиняй, ежели что.

– Илья, …сучий потрох! – закричал Голенищев, срывая ногти о деревянный засов.

Поздно. Поклонов отошел от ворот и командовал толпе:

– Давай, мужики! Выноси ворота!

Бунтовщики, держа на плечах здоровущее бревно, ринулись на хлипкий сарай и снесли его вместе с воротами. Илья Поклонов, усмехаясь, стоял в сторонке и наблюдал за процессом расправы над городским головой и представителем власти. Его форменное пальто с петличками служащего резко выделялось на фоне мужицких азямов с заплатами.

Пристав, получив пару тройку пинков по мягкому месту, был с позором изгнан. А вот голову со двора не выпустили: обступили со всех сторон и возили теперь в пыли, отвешивая тумаки да затрещины.

– Хватит ужо! – вступился за несчастного подоспевший только что местный авторитет Ерофей Дудихин, – Убьете, не дай Бог.

Плотник Ерофей имел в среде мужиков неоспоримый вес. Он был высок ростом, да и силою не обижен. Никому и в голову не приходило с ним спорить.

– Ладно, – загудела толпа, – Жаль руки о кровопийцу пачкать! Да пошел он на все четыре стороны! Хрен больше сунется!

– А вы погодите, ребята, – вставил свое слово Илья, – Пущай бумагу подпишет, что претензий к нам не имеет и от оброчной статьи отказывается. На бумаге-то оно надежнее, чем на словах. Правда, ведь?

– Правда, правда, – закивали селяне.

– Дело-то серьезное получается. А вдруг эта сволочь в суд побежит, побои снимать?

– И то, правда, – зачесались мужики, – Чегой-то мы не подумали. Свяжем его, и в амбар.

– Ты как, Ерофей? – Поклонов ткнул Дудихина в бок, – Возьмешь на постой оброкодержателя? Ишь, как мужики на него зыркают. Не доглядишь – пришибут, чего доброго. А комиссия из уезда примчится вскорости, так и выпустим.

– Ой, ли? – прищурился Дудихин.

– Прибудет, дай срок, – кивнул Поклонов.

Гурдин, ожидая окончательного приговора, сидел на земле, вздрагивая плечами и размазывая по рубахе кровь. Он хлюпал разбитым носом и ошалело взирал на сгрудившихся вокруг него экзекуторов, не подозревая о своей дальнейшей участи.

– Ну что, Иван Дмитрич?

Илья принял молчание Дудихина как согласие.

– Милости просим на новую хату. Там, правда, не прибрано и мышей полно, в сарайчике, …ну да ладно.

***

– Вот же, сволочи! Вот сукины дети! – фыркал становой, расплескивая воду и умываясь прямо из бочки на другом конце деревни, – Я этого не оставлю! Вы меня знаете!

Босоногая девчонка, уворачиваясь от шумных брызг, приплясывала рядом, держа наготове полотенце. Она с нескрываемым любопытством разглядывала побитого и растрепанного представителя власти, пытающегося привести себя в порядок. Особенно ее заинтересовали отпечатавшиеся на спине и брюках следы пыльных сапог.

– Давайте, хоть, одежду почищу, – ехидно улыбалась девочка.

Она, конечно же, понимала, как такое могло случиться – ее отец частенько появлялся в таком виде после деревенских праздников, однако, продолжала выказывать неведение.

– Некогда, – мотал головою пристав, ополаскивая шею.

– И где вас так угораздило? В канаву упали?

– Ты мне еще! – огрызнулся Голенищев, выхватывая полотенце, – Скажи отцу, чтоб коляску закладывал. В Слободской поеду. Быстро!

***

Бричка станового тряслась по дорожным ухабам в сторону Путейского.

Ну, погодите, черти! – ругался в полголоса Голенищев, – Посмотрим, какие вы песенки запоете, когда я исправника привезу. Вы мне за все ответите, мужичье неблагодарное.

Проселочная дорога ныряла в лес. Версты через две должна была появиться соседняя деревня. Голенищев планировал остановиться в ней и прихватить в дежурной избе кой-чего из провизии: путь в Слободской был неблизким.

– Здрасьте-пожалуйста! – воскликнул Николай Васильевич, и натянул вожжи.

В паре саженей от остановившейся лошади, ногами к дороге, сидел здоровенный мужик, опираясь спиною о дерево. Холщовая сумка с широкой кожаной лямкою, какие бывают у пастухов, лежала открытая рядом. Поверх нее – поеденное яблоко. Тряпичная шляпа с широкими полями надвинута на лицо, обветренные руки с аккуратно подстриженными ногтями сложены на животе. Выглядело все так, будто мужик долго ожидал кого-нибудь из попутно проезжающих, да и уснул в тенечке.

– Ей! – крикнул становой, не выходя из брички, – Любезный! Ты чего рассиживаешь? Не положено!

Сидящий под деревом даже не шелохнулся.

– Оглох, что ли?! – повторил с раздражением пристав, – Тебе говорю, проваливай!

Черная ворона, сорвавшись с высокой елки, неожиданно спикировала на Голенищева и взмыла вверх. Пристав подскочил, и выронил вожжи.

– Чертова бестия!

Оглядевшись по сторонам, словно бы опасаясь подвоха, Николай Васильевич бесшумно спрыгнул на землю и медленно, шаг за шагом, подошел к спящему. Он, конечно же, не боялся разбойников. В окрестных лесах их не было. Но в свете последних событий в Нелесово, так и жди подлянки со стороны местных жителей.

– Ты кто? – спросил Голенищев, – Из местных? Что-то не припомню тебя. Как фамилия?

Мужик молчал.

– Пришлый? Справку покажи, …или пачпорт. Ну!

Пристав пнул сапогом обутого в лапти бездельника. Тот, как набитый пшеницей мешок, медленно завалился на бок. Шляпа с мужика упала, открывая на суд Голенищева раздутое, иссине-желтого цвета лицо.

– Мертвяк!

Становой запаниковал. Этого не хватало! Куда теперь с мертвяком-то!? …Погодь. Надо бы его катомку глянуть, вот чего!

Николай Васильевич потянул холщовую сумку на себя. Так: еще два яблока; сапожное шило; сухие портянки; рубаха с заплатками; кнут; ага – жестяная коробочка, должно быть в ней справка или денежки.

Так и есть. На дне коробки сложенная вчетверо и потрепанная по краям бумажка, поверх нее – рубль мелочью. Пристав вытряхнул деньги в карман, бумажку вытащил и развернул, с трудом разбирая написанное: Иван Листратьев, крестьянин деревни Подуево, следует по месту жительства в Казанскую губернию, находился в (Л…) на излечении. Ясно, обычный бродяга. И хорошо что не местный, иначе скандалу не оберешься.

Лошадь, все это время спокойно стоявшая на дороге, повела ушами и фыркнула. Откуда-то издалека послышались приглушенные бабьи крики:

– Марья-а! А-ню-тка-а! ау-у!

В ответ раздались такие же, но с другой стороны:

– Ау-у! мы зде-еся! Идите все к на-ам!

Нашли время грибы собирать, – ругнулся пристав. Чего доброго, на дорогу выйдут.

Голенищев хотел бросить все, прыгнуть в бричку и дать деру, но мысль о том, что так он создаст себе еще больше хлопот, остановила его. Загнав лошадь с коляскою в лес, становой вернулся обратно, подхватил мертвяка под мышки, и кряхтя от надсады (а мертвец был тяжелый), потащил от обочины в ближайшие заросли.

Что же делать, что же делать? – лихорадочно соображал Голенищев. Оставить как есть – медведи сожрут. Закопать? Так в лесу глубоко не закопаешь – корни одни, да и времени нет. Опять же, какие-нибудь волки выкопают и то же самое будет. Еще и кости разбросают. Утопить? Так нет тут речки. Хотя, есть болото! Камень на шею, и в трясину. Никто не найдет. Ну а мне одной проблемой меньше. Без того неприятностей с избытком.

Взяв мертвеца за шиворот, пристав поволок его к болоту, но запах, исходивший от оного, был решительно невыносим. Плюнув, Голенищев потащил несчастного за ноги, ругаясь на чем свет стоит. Ноги крестьянина Листратьева пахли не лучшим образом.

Остановившись у края болота, Николай Васильевич бросил ношу, в конец обессиливши. Господи, помоги! – взмолился он, – Прости мя грешного! Только бы камень какой, по-увесистей. Но камня нигде не было. А-а-а, и так сойдет! Пристав отпихнул в болотную ряску мертвое тело и закидал землей, замаскировав таким образом. Для надежности воткнул в него палку, пригвоздив, как он полагал, к илистому дну накрепко.

Покончивши с неприятными обязанностями, Голенищев, перекрестившись, поспешил в обратную сторону.

– Слава те Господи! Избавился. Ежели не найдут раньше времени местные, вернусь, когда с бунтом закончится.

Еле дождавшись убытия станового, ворона, выжидавшая случая, спрыгнула с елки, смело перешла через дорогу и принялась доедать раскатившиеся по обочине яблоки.

***

За прошедший месяц, что Илья Поклонов вернулся из города, он без труда возобновил прежнюю дружбу со всеми жителями деревни, и закрепил репутацию славного малого. Местные еще помнили его мальчиком, поющим на клиросе; или же с фонарем в руках открывающим Пасхальных крестный ход. Не ребенок, а сущий ангел в белых одеждах. И все думали про него: чем не замена батюшке, когда тот уйдет на покой и передаст приход сыну. Однако же, никто не ожидал от мальца блестящих талантов к наукам! В общем, девяти лет отроду Ильюшу отправили в город, на учебу, в которой он явно преуспел. Вместе с тем, открылись вдруг его другие способности. Подросток оказался строптив. Преподаватели часто ставили его на горох и угощали розгами, а директора видели в малолетнем шалопае будущего карбанария. Но, Бог миловал, как говорится. В конце концов Илья, как поповский сын, начал карьеру с первой (самой низкой) ступени служебной лестницы, – с переписки бумаг, за несколько лет добравшись до чина губернского секретаря. Что прервало его карьеру и привело обратно в деревню? Смерть матушки, случайная и бессмысленная.

Мать Поклонова попала под лошадь, когда переходила деревенскую улицу…

– Тпру-у-у, Соня! – Илья Поклонов натянул вожжи, остановив телегу возле домишки под соломенной крышею.

В этом низеньком домике с двумя маленькими окошками ютился со всем семейством Ерофей Дудихин. В его же сарае сидел со вчерашнего дня плененный Гурдин, ожидая приезда уездной комиссии.

Из подворотни выскочили две хозяйские собачушки, встречая Илью забористым лаем. Не обращая внимания на собак, Поклонов твердой походкой направился в сени и, найдя дверь, решительно дернул за железную скобку.

К нему уже спешил сам Ерофей, на ходу обтирая руки о распущенную рубаху. Дудихин приветствовал Илью вопросом:

– Новости какие привез, али так, поболтать?

– Поговорить надо, – кивнул Поклонов, – да и новости кой-какие имеются.

Дудихин хмыкнул:

– Ну, проходи тогда. Поболтаем.

Света в маленькой горнице было мало. Чадила в углу под образами зажженная лучина. Жена Дудихина, Ксения, такая же высокорослая как и муж, собиралась стряпать, растапливая печь. Ребятишки, завидев гостя в форменном пальто с петличками, попрятались за занавеской, разделяющей комнату надвое.

Ерофей сгреб рукавом со стола стружки, дунул на табурет и предложил Илье сесть.

– А я вот, кроватку ребеночку лажу, – пояснил Дудихин, – Моя-то, скоро родить должна.

– Правда? Я и не знал.

– Да, – кивнул хозяин, и обратился к жинке, – Сколько там осталось? Неделя, две?

– Где-то так, – равнодушно отвечала Ксения.

– Мальчик, девочка? Который по счету?

– Пятый будет. Думаю, девочка, – отвечала женщина.

– И девочка – тоже хорошо, – подытожил Илья, – Я вот что зашел к тебе, Ерофей.

– Говори, – Дудихин махнул рукой в сторону жинки, мол, не обращай внимания, говори.

– Ты вот тут сидишь, комиссии дожидаешься, а того и не ведаешь, что Филимон с Петрухой измену затеяли, – понизив голос, произнес Поклонов.

– Да как? – отшатнулся Дудихин, выказывая полную неосведомленность.

Ксения, разжигая печь тонкими деревянными щепками, навострила уши.

– Так, – приблизившись к хозяину, прошептал Поклонов, – Хотят оброчную статью прикарманить. Удобный случай подворачивается. Сам посуди: Гурдина, считай, уже нет; тебе исправник, скорей всего, по шапке надает за самоуправство и в статье откажет; и тут они со своим предложением и денежками.

– И откуда ты знаешь? – нахмурился Дудихин.

– Знаю.

Ерофей резко двинул по деревянному столу кулаком и сердито рявкнул:

– Значит, вот кто нынешние беспорядки затеял: Филимон с Петрухою? А я-то голову ломал: почему, вдруг, Гурдин пошел на попятную? Ведь мы с ним, считай, договорились. Уже и половину денег за оброк отдали.

– Они, – подтвердил Илья.

– А ты, значит, по их указке действовал? – Дудихин глядел прямо в глаза Поклонову, – За нашими спинами агитировал. А потом Гурдина в мой сарай сосватал. Подержи, мол, его тут, пока высокое начальство прискачет!

– Прости, Ерофей. Так получилось.

– Иуда! – вскричал Ерофей, – И это не смотря на нашу дружбу! Не смотря на то, что я тебя с малых лет знаю!

Ерофей показал рукой, какого примерно росточку был Илья в те времена. Поклонов же, переждав вспышку гнева, спокойно проговорил:

– Погоди, Ерофей. Кулаки потом чесать будешь. Я помочь хочу.

Дудихин вскочил на ноги.

– Почто, вдруг?! И о чем нам с тобой разговаривать, гнилая душа! Наверняка, новую пакость замыслил, …да?

– Не я, – отрезал Илья, – Филимон с Петрухою. Теперь им надо Гурдина устранить. Причем, практически. Он же в твоем сарае сидит, правильно? А ежели умрет там, ты и виновным будешь. При таком раскладе – оброчная статья с доходами у них в кармане. Причем, с гарантией.

– И ты за этим ко мне пришел? Убить Гурдина? И как ты собираешься его на тот свет отправить?

У печки загремела роняемая на пол посуда. Ксения, с побелевшим лицом, упиралась рукою в бок и хватала ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба. Мужчины прервали разговор и удивленно уставились на женщину. Ерофей сообразил первым и бросился к ней, успев подхватить и бережно усадить на лавку.

– Ты,… это,…чего? – с неподдельной тревогою в голосе тараторил он.

– Уж не рожать ли собралась? – произнес Илья, подозрительно глядя на искаженное гримасой лицо Ксении.

Дудихин отмахнулся:

– Рано еще!

– Ерофеюшка, – прошептала Ксения, вцепившись в мужика, – беги за повитухой. Раньше времени решусь, ей Богу.

Баба смотрела на мужа широко раскрытыми глазами, полными отчаяния. На ее лбу выступили крупные капли пота.

– Ну, Господи, – прошептал Ерофей, – Совсем ты не вовремя со своими родами.

Было видно, как он разрывался, не зная как поступить: то ли помогать жене, то ли решать возникшее дело с Поклоновым.

– Беги, говорю, – взмолилась супруга, – Чую, неправильно идет, ножками!

– Вот, не слава Богу! – чертыхнулся Ерофей, бросив жену и начиная лихорадочно собираться, – Илья, ты со мной?!

– Я, пожалуй, здесь останусь, – проговорил Илья, – Пригляжу.

Дудихин, остановившись у распахнутой двери, испытующе посмотрел на Поклонова, мол, ну-ну, пригляди. Потом, не сказав ничего, прошмыгнул на улицу.

***

В отсутствие Дудихина, Илья поспешил навестить плененного Гурдина.

– Ну что, Иван Дмитрич, неудобно в сарайчике?

Поклонов достал из кармана горбушку хлеба, завернутую в тряпочку, и шмат сала в пергаменте. Все это он выложил на деревянный чурбак пред сидящим в унынии Гудниным. Тот посмотрел на дары и презрительно хмыкнул:

– С какой стати я должен докладывать?

– Да так, – пожал плечами Поклонов, – Я ведь, против вас не имею ничего личного. Тут дело принципа, понимаете?

Илья вынул перочинный ножик и, развернув сало, стал аккуратно нарезать его тонкими ломтиками.

– Какого еще принципа? Ишь, образованный выискался!

– Вы меня плохо знаете. Да и все вокруг, …хотя думают обратное. Давайте говорить в открытую.

Поповский сын обтер ножик соломою и резко выставил руку вперед, водя лезвием перед носом Ивана Дмитрича. Гурдин отпрянул и нахмурился, пытаясь понять чего от него хотят.

– Скажу прямо: выбор у вас невелик. Вы либо умрете от рук бунтовщиков, либо будете жить долго и счастливо. Оба варианта меня устраивают. Если вы еще не поняли: я имею собственные далеко идущие планы.

– Нет, не понял, – передразнил пленник.

– Объясняю доходчиво, – Поклонов спрятал ножик в карман, – Когда вас освободят, уж будьте любезны, исчезните на некоторое время из города. А лучше – навсегда. Вы мне мешаете.

– Причины исчезновения?

– Сами придумайте. Например, в гости к родственникам уехали, или от долгов прячетесь. А еще я могу пустить слух, что будто вас волки съели, – это самое лучшее.

– Ну-у-у.

– Решайтесь, Иван Дмитриевич.

Поклонов взял ломтик сала, и демонстративно отправил себе в рот.

– И зачем тебе это?

Лицо Гурдина выражало явное недоумение.

– Иеволюция, Иван Дмитиич, – жуя, отвечал карбанарий, – Мадемуазель Иеволюция.

Бывший городской голова сник. Поклонов резко поднялся, собираясь уходить.

– Вы тут пока подумайте, а как выйдите, мы с вами поговорим. Опять же, наедине, без свидетелей.

***

Бабка-повитуха, взглянув на корчившуюся в предродовых муках Ксению, тут же вытолкала Поклонова, и самого Ерофея за дверь, приговаривая: идите-идите, нечаго тут околачиваться, когда надо будет – позову.

Илья, похлопав мужика по спине, тут же уехал, пожелав легких Ксении родов. Дудихин же, понуро кивнув, поплелся от дома прочь, погруженный в недобрые мысли. Поплелся, опустив голову, не разбирая дороги. Остановился он только тогда, когда миновал последнюю избу, и тянувшуюся за ней на половину упавшую изгородь. В этом месте широкая деревенская улица сужалась до размеров трех-четырех тропинок, уходящих в поля. Плотник развернулся на месте, потому как дальше ему идти было некуда. Вряд ли кто-то ждал его в соседней деревне. Единственные родные люди остались в маленькой избенке на два окна, с покосившейся крышею. И сейчас их станет на одного человека больше. А ведь его еще и кормить надо.

Ерофей побрел назад, осознавая тяжесть свалившегося на него бремени.

Тут со стороны деревни показалась громыхающая ему на встречу телега, запряженная низкорослой коренастой лошадкой. В ней развеселые двое: Филимон и Петруха. Филимон о чем-то с увлечением рассказывал, размахивая руками, а Петруха правил вожжами, поддакивая приятелю.

– О, глядикося, сам Ерофей к нам пожаловал! – воскликнул Петруха, разглядев на тропинке Дудихина.

Филимон толкнул его в бок.

– Ты чаво!

– Ничаво! А вдруг, он выпимши? Ишь, стоит как истукан, не шевелится.

Телега сбавила скорость, будто бы надобность, по которой друзья ехали из деревни, резко пропала. Поровнявшись с плотником, Петруха натянул вожжи.