Вкус времени – III

Он быстро организовал праздничный стол и после банкета, как Саша не отговаривался, оставил ночевать, говоря при этом, что «поезда каждый день ходят, а когда мы еще увидимся, – утром я тебя сам посажу на поезд». И действительно, тут Саша был с ним согласен, – когда еще…

К тому же и воздух свободы пьянил, что хочу, то и делаю – день плюс, день минус, все равно он свободен и когда угодно доберется до родного города. И последний вечер во Владимире сопровождался нескончаемыми разговорами – «А помнишь?..», хотя былинные события происходили недалече и были совсем не «преданьями старины глубокой».

Кстати сказать, Саша, как всегда, готовил сюрприз своим близким и никому не сообщил о своем приезде, написав в последнем письме, что сроки «дембеля» покрыты мраком, и поэтому задержку в дороге мог себе позволить.

Сержант Десятков был родом из Бийска. Он с увлечением рассказывал о своем родном Алтайском крае. О красотах гор и долин, чистоте рек и озер, о добрых сибирских людях. Но сам после армии остался почему-то во Владимире. Оно, конечно, и понятно, красоты красотами, но медвежий угол (в прямом смысле) и есть «медвежий угол». Любой городок в центральной России после непролазной тайги покажется раем.

Саша помнил, что там, на Алтае похоронен его дед и оттуда уходил на фронт его отец, оставив в глухом селе бабушку Катю совершенно одну. Он с большим вниманием слушал даже заметно приукрашенные рассказы сержанта о сибирском крае, куда волею судьбы были заброшены старшие Щеголевы.

Почему-то Александр не стал рассказывать об алтайской ссылке своих родственников новоявленному владимирцу, хотя большинство русских поселенцев оказались в разное время в тех краях отнюдь не по своей воле. Еще со времен царя Алексея Михайловича туда отправляли преступников на поселение просто вместо наказания и даже вместо смертной казни.

За столом, в присутствии каких-то родственников жены, Десятков красочно живописал о своей теперешней гражданской «шикарной» жизни в престольном граде Владимире, забыв откуда родом Щеголев или считая, что такие развлечения как посещение ресторана, парка культуры и отдыха недоступны для простого человека и в Ленинграде. За праздничным столом, Саша испытал странное чувство окончательной свободы: он мог пить водку не таясь, и ничего за это ему не грозило. Если в меру, конечно. В голове мелькнуло, что как-то глупо мерить подлинную свободу водкой, но это, наверное, было для него просто символом отмены всех запретов.

В общем, еще один прощальный армейский вечер с выходцем из далекого Бийска, прошел для совсем еще молодых ребят хорошо и весело. У них все было впереди, и перед ними только-только открылась новая страница жизни. И кто знает, как распорядится Господь их судьбой…

Одним словом, на вокзал они с Десятковым пошли только на следующее утро, и Саша неприятно удивился, узнав, что поезда на Ленинград ходят не каждый день. Под прикрытием друга было все-таки не так опасно находиться на владимирском вокзале в гражданке. Патрулей и знакомых офицеров на горизонте, кажется, не просматривалось, но требовалось держать ухо востро. Они купили билет на электричку до Москвы, и Саша легко простился с Десятковым.

Его ждал Питер! И больше они со своим сержантом не виделись уже никогда.

Возвращаясь назад, в смысле, вперед – к Сашиному экстремальному отъезду из Москвы, можно было уже с уверенностью сказать, что беда прошла стороной. После инцидента на вокзале, и когда поезд набрал приличный ход, Александр вылез из спасительного купе, помылся, почистил одежду и прошел в свой законный вагон. Действовал он все же с некоторой опаской, – кто его знает, что успел сделать и кого смог предупредить патрульный офицер. Ведь получил-то он прилично, да еще при исполнении! Пусть простят Щеголева и этот офицер, и родная армия – на кону действительно стояла свобода!

Но в конечном итоге все закончилось благополучно, и поезд с демобилизованным Щеголевым прибыл на Московский вокзал Ленинграда без дополнительных происшествий. Добрый и родной Ленинград ждал своего блудного сына.

Рабочий день был в разгаре, и проектный институт кипел в трудовом порыве. Кто пил чай, кто обсуждал мировые проблемы в курилке, а кто и стоял в очереди, занятой для всего отдела в Пассаже за дефицитными женскими сапогами или туалетной бумагой.

Зональный проектный институт стал первой серьезной работой Александра после армии. Некоторое время он проработал художником в сельском клубе в Рождествено рядом с имением Набоковых и «полустанком» Выра, воспетым Пушкиным, к которому Саша тоже приложил свою высокохудожественную руку. Но как только наступила зима, и ездить в эти замечательные места на перекладных стало проблематично, он простился с писателем Набоковым и станционным смотрителем Выриным и вернулся в теплый Ленинград.

Воспользовавшись связями отчима Юрия Васильевича и продемонстрировав свои художественные таланты, Щеголев устроился на должность Старшего (с большой буквы!) художника в Отдел информации под начало величественной и наиинтеллигентнейшей Марианны Тарановской, напоминавшей Саше Екатерину П во времена ее переписки с Вольтером.

И вообще, Отдел информации был полон незаурядными личностями: старшим специалистом патентного сектора значился импозантный Теодор Брониславский, поражавший воображение своими манерами и благородным видом; сотрудником сектора иностранных языков был Вадим Зайончек, эрудированный лингвист и собиратель фигурок и оригинальных изображений всевозможных зайцев; непосредственным Сашиным начальником была Зарифа Павловна, имевшая своеобразную восточную внешность, органически сочетавшуюся с ее европейскими взглядами на стиль и качество жизни.

Но «звездой» Отдела информации, да и, пожалуй, всего института, набитого творческими людьми и знаменитыми архитекторами как переполненный автобус в «час пик», был, несомненно, Владимир Лисунов – художник, поэт, киноартист и просто большой оригинал. Эпатаж был его стихией.

Саша, идя на работу от метро, часто наблюдал Володю в длинном черном пальто, со свисающим до земли белым шарфом, в широкополой черной шляпе, вышагивающим по Невскому проспекту и читающим на ходу томик Бодлера в вытянутой руке. Лисунов, по своему обыкновению, пребывал в углубленном познании великого французского символиста, и ему было безразлично, где он находится и что вокруг него происходит.

Во времена строительства развитого коммунистического общества подобные фигуры, демонстративно презиравшие советскую действительность, были наперечет и в самом обществе, и в определенных государственных органах.

А чего стоили его картины, которые Лисунов рисовал в промежутках между оформлением серых выставок чужих строительных «шедевров». Они, эти произведения Владимира, хотя на взгляд непросвещенного Щеголева и были немного однотипны и несмотря на обилие эфирных персонажей, бессюжетны, но, безусловно, являлись проявлением необычного таланта и наглядным укором еще более однообразному социалистическому реализму.

Владимир Лисунов был «авангардистом», как тогда это называлось, принимал участие во всех подпольных и скандальных художественных выставках и был хорошо известен в городе. На почве общих взглядов на действительность и творчество, Саша сошелся накоротке с непризнанным гением и даже спустя долгие годы поддерживал с Лисуновым дружеские отношения.

Через много лет Щеголев узнает от знакомого художника Николы Зверева, что Володя трагически погиб при неизвестных обстоятельствах в собственной закрытой на задвижку квартире. И тайна данной запертой комнаты останется навсегда неразгаданной.

А неизбывная память о человеке, жившим своей высокой и непонятной жизнью, вопреки иезуитским нормам и правилам, память о художнике по большому счету, о настоящем искателе искусства и воистину независимом творце, останется не только в памяти людей знавших его лично. Память о «бесовском и божественном» художнике останется и у искусствоведов, и даже у историков развития советского социалистического (мы не ошиблись!) искусства, и у собирателей художественных идей и направлений. Картины Лисунова, не без помощи Александра разъехавшиеся по всему миру, еще долго, если не вечно, будут говорить с людьми Володиными образами и символами…

А сегодня все были еще живы, здоровы и молоды!

Художники отдела информации Лисунов, Щеголев и Петров, как рьяные передовики, занимались в актовом зале оформлением юбилейной выставки к десятилетию института.

Лисунов был старожилом Отдела информатики, а Саша, обосновавшись на новом месте, соблазнил своего лучшего друга Юрку устроиться к ним в институт «на клёвое место», и теперь они вместе вкручивали свои «штучки» разомлевшим от собственных изысков сотрудникам института.

В самый ответственный момент выбора общего композиционного решения юбилейной выставки, пришла Зарифа Павловна и сказала, что Щеголева вызывают в Первый отдел.

Позже, в другие времена, вечная память о специфических Первых отделах выветрится из мозгов постсоветских граждан, но тогда этот отдел, как всевидящее око неусыпного КГБ, мало того что был в каждом сколь-нибудь значимом предприятии, но и вершил на местах судьбы людей.

Саша явился в кабинет и нашел там, кроме начальника отдела, который, сказав «вы тут побеседуйте», удалился, еще и приятного молодого человека в неброском штатском. Молодой человек, представившись «Иваном Ивановичем», повел разговор высоким штилем о заоблачных материях любви к родине и призвании человека как такового.

– Вот вы, Александр, почему до сих пор в комсомольскую организацию института не вступили? – спустившись с небес на землю, задал первый каверзный вопрос компетентный собеседник.

– Да, знаете ли, как-то еще не сподобился, – Саша хотел добавить «милостивый государь», чтобы вести диалог в заданном ключе, но воздержался.

– Нехорошо, (батенька! – как бы звучало) вам срочно необходимо это сделать! Ведь вы, Щеголев, принимаете участие в международных выставках, представляете лицо института…

– Да-да, непременно, вот прямо сейчас пойду и запишусь, – и Саша сделал движение, чтобы встать.

– Немного задержитесь! – голос «Ивана Ивановича» приобрел металлические нотки. – У меня есть для вас, Александр Владиславович, дельное предложение. Вы, как творческая личность, общаетесь с широким кругом людей, бываете по службе в разных городах и знаете, так сказать, общество изнутри…

Молодой человек сделал многозначительную паузу, но и Саша был не лыком шит, он, конечно, уже догадался к чему этот разговор.

– Мы, – с нажимом произнес вельможный вымогатель, – гарантируем вам свободу общения, быстрый рост по службе, восстановление в Мухинском училище и многие другие льготы, а вы, товарищ Щеголев, должны будете информировать нас о ваших встречах и впечатлениях. Обязуюсь вас особенно не тревожить, – «Иван Иванович» расслабился, – Мне кажется, что история ваших недавних приключений в армии, да и несчастий всей семьи Щеголевых в прошлом, должны способствовать принятию вами положительного решения.

Даааа, подготовился к разговору товарищ, знает ведь, что я безуспешно пытался восстановиться в Мухе. Следили, что ли? А на счет быстрого роста по службе, Саша уже имел свое мнение. Он работал в должности Старшего художника и донимал то начальство, то отдел кадров риторическими вопросами о звании в должностных инструкциях Ильи Ефимовича Репина или приставал к парторгу с инициативой по введению по всему Советскому Союзу таких должностей, как – Старший поэт, Главный писатель или, скажем, Младший критик. С этим вопросом, по крайней мере, ему было все ясно, и Саша перешел к другому.

– Простите, а под свободой общения вы что имеете в виду, – осторожно поинтересовался Щеголев, – до каких границ она, эта свобода, будет простираться?

– Это вы мне бросьте, Александр Владиславович. Мы оба понимаем, о чем речь. Я хочу только предостеречь вас от необдуманных решений.

– Конечно-конечно! Именно поэтому, Иван Иванович, я прошу вас дать мне подумать, – интонацией Саша как бы поставил точку.

– Хорошо. Я вас найду, товарищ Щеголев.

Не сомневаюсь! – уже в дверях подумал Саша.

Интересное, вообще-то, предложение: «шифрованные донесения», конспиративные квартиры, слежка за «объектом», сокровенные тайны родины…

«Подвиг разведчика» какой-то или «Мертвый сезон»…

Наверное, и оружие выдадут!

Сегодня, на седьмом десятке лет, оглядываясь назад, Владислав Александрович Щеголев мог сказать, что достиг заветной цели всей жизни, – выжил! А, выжив, несмотря ни на какие преграды, получил высшее академическое образование. И еще одно желание, кажется, сбылось на склоне лет – от него все отстали.

Все!

Слава Богу, он никому больше не нужен! Ни компетентным органам, ни жилконторам, ни социалистическим работодателям!

Все мытарства позади – Владислав Александрович вышел на пенсию. Теперь, на этом заслуженном и выстраданном отдыхе, как ветеран войны и труда, он имел стабильный доход в виде повышенной пенсии, имел комнату в центре города рядом с Дворцовой площадью, дачу в 40 минутах езды, кое-какие накопления и полный покой! Господи, полный покой – какое счастье!

И никто теперь не смеет его беспокоить. Повторяю, не с-м-е-е-т! Тем более что по случаю двадцатилетия Победы В. А. Щеголева отметили правительственной наградой, и в райвоенкомате даже не пришлось заполнять анкеты о социальном происхождении, и при вручении юбилейной медали военные чины не задали ни одного провокационного вопроса.

Всё! Мирские дела завершены. С чистой душой можно заняться подведением итогов, предаться любимой живописи и разобрать накопившийся архив.

Правда, оставалась еще его семья, то есть, точнее, сын, который стал совершенно не управляем и не хочет слушать дельных советов отца. Но и эти так называемые родственные посещения и само общение можно ограничить. Всё в меру. Главное – покой!

Одно время Саша радовал Владислава Александровича, – он много рисовал, учился хорошо, занимался во Дворце пионеров и был хоть и живым, бойким мальчиком, а все же не сорванцом. Позже, когда Саша подрос, то он очень изменился, и отец стал проявлять озабоченность занятиями сына. Это все Тамара виновата, с ее либеральным отношением к воспитанию, считал Владислав. По мнению Щеголева-старшего Саше надо было уделять больше внимания академическому рисунку и специальной учебе, а не каким-то легкомысленным занятиям этой дикой, невообразимой музыкой и веселым компаниям. Ах, если бы он, отец, мог активней влиять на поведение сына. Щеголев и так чуть не каждую неделю выговаривал Тамаре о никчемных увлечениях Александра, но хоть об стенку горох, никто не желал его понимать и они, видите ли, не считали нужным усиливать контроль за поведением и интересами сына. Вот если бы они с сыном жили вместе, то Владислав Александрович уж научил бы Сашу уму разуму…

Хотя нет, совместная жизнь не для него. Исключено!

Владислав Александрович уже не мог себе представить, как это можно жить с другими людьми бок о бок. То, что люди в подавляющем большинстве своем были ему, Щеголеву, совершенно чужими, он понял давно, и после собственных неудачных жизненных коллизий, больше уже не делал попыток сблизиться с кем бы то ни было. Он и в молодости-то плохо сходился с людьми. Видимо, повышенные требования Владислава к личностным отношениям вызывали у окружающих ответную, не всегда адекватную реакцию. Он, проживший почти всю жизнь по чужим углам, умел, конечно, ладить с соседями и сослуживцами, оставаясь в строгом душевном отдалении, но и только.

Последний родной человек – сестра Александра, адмиральша и светская дама, тоже давно перестала отвечать жестким требованиям Щеголевской морали и суровых канонов, исповедуемых Владиславом.

После скоропостижной смерти Петра Федоровича и от сестры, и от всей семьи Грановичей Щеголев также отдалился, хотя он всегда помнил об их помощи в тяжелые годы. Владислав изредка навещал сановную родственницу и помогал воспитывать, оставшихся без твердой мужской руки, ее детей. Советами.

Но в середине пятидесятых годов и эта, относительно спокойная Щеголевская пристань родственного отдохновения, погибла безвозвратно – трагическая случайность, детская шалость унесла из жизни надежду Грановичей пятнадцатилетнего Евгения, младшего сына Петра Федоровича и Александры Александровны. Дом адмирала рухнул окончательно. Сестра еще не пережившая смерть мужа, теперь потеряла и любимого сына. Смысл жизни пропал, и большой, когда-то оживленный и гостеприимный дом Александры опустел уже окончательно.

Через десять лет скончалась и сама Александра Александровна, – любимая сестричка Туся, писавшая вирши, ставившая спектакли и наполнявшая жизнью их чудесный дом в Песчаном.

Что ж нам еще готовит судьба-злодейка? Вся жизнь – прахом?

Владислав Александрович, стоя над могилой сестры, в который уже раз обратился к прошлому. Он перебрал всю их прошлую жизнь – трагическое время октябрьского переворота, страшное сталинское лихолетье, тяжелые годы войны, смерть мамы и Грановича, вспомнил чудесные спасения от надуманных злой волей напастей. Было все. Казалось, что весь мир ополчился на них. Пережив в одну минуту всю свою жизнь, Владислав Александрович, к ужасу, пришел к неожиданному выводу, что все было… напрасно.

ВСЕ НАПРАСНО?!

Вся жизнь прожита во имя спасения самой жизни. И что?

И брат Борис, и мама, Екатерина Константиновна, и папа, Александр Александрович, и вот теперь сестра ушли, сбежали от Владислава, оставив опять его одного в темной холодной комнате, как когда-то в далекой Кашире. Владик хотел заплакать, позвать маму, крикнуть – ну, придите же, придите, я не могу больше быть один…

Но никто уже не скажет:

– Чего ты воешь, здесь твоя мама, никуда не делась!

Та, что смеясь над мальчиком, говорила так, теперь тоже лежала в могиле.

Он очнулся. Седина и возраст уже никогда не позволят ему никого позвать, не позволят горько заплакать. Да и звать-то было больше некого и незачем.

Все что могло свершиться – свершилось.

Больше ничего не будет. Спектакль, который поставила его Туся, закончился.

Сегодня, пребывая в одиночестве, он, как и сестра в последние годы, все чаще и чаще погружался в такие тяжелые, но такие прелестные времена молодости, юной силы и безудержного упорства. Упорства не сомневающегося в своей правоте молодого человека, стремящегося просто жить достойно. Крутые годы непрерывного сопротивления вся и всем! Они, те люди и те годы, были так прекрасны!

И вот все, о чем мечталось, достигнуто! Ура!

На краю могилы.

Но Господь за все его мытарства преподнес Владиславу главный подарок. После того как он, похоронив всех близких, и сам уже подвел черту под своим жизненным путем, Щеголеву было даровано еще двадцать пять лет спокойной жизни!

И эта первая милость пришла именно сейчас, когда все уже было завершено…

Дружба для Саши Щеголева была чем-то святым. Он так и заявлял окружавшим его родителям и знакомым девушкам, претендовавшим, если не на сердце, то хотя бы на его руку – да-да, вот так, не стесняясь, и заявлял в стиле Николая Крючкова: прежде всего друзья, а уж потом девушки и все остальное! И действительно, юный Щеголев, прошедший уже армейскую школу человеческих отношений, считал мужскую дружбу чем-то совершенно незыблемым и не поддающимся сомнению!

О, юношеский максимализм!

Изначально по природе доверчивый и добрый, Александр так и относился к друзьям и людям вообще и, соответственно, ждал подобного отношения и к себе. Конечно, подобная доверчивость граничила с глупостью, но что-что, а глупость Щеголеву была не свойственна.

Заметим, заглядывая в далекое будущее, что он таким и останется до последних дней, хотя много раз разочаруется в отдельных субъектах и набьет себе здоровенных душевных шишек, но все равно будет твердо убежден, что такое отношение к людям является единственно верным. Как-то он сказал при очередной неудаче:

– Этот парень еще не доказал мне, что он плохой человек. Он просто ошибается. И не понимает, что хуже будет, прежде всего, ему. Видимо, еще не успел понять, бедолага…

– Как же ему? – возразили Александру, – пока что тебе! А он и в ус не дует! Ему наплевать, что он подставил тебя!

– Нет, я все равно выйду из положения с какими-нибудь восполнимыми материальными потерями, а он останется навсегда с необратимыми душевными, как бы не хорохорился. Все равно, в любых обстоятельствах, каждый человек, совершивший подлость, понимает, что он подлец. От себя не уйдешь. И улицу при встрече перейдет первым он и руку не осмелится протянуть именно он, а не я. Будете спорить?

– Да черт с ней, с рукой, он тебя на деньги опустил! На приличные деньги!

– А что деньги? Ты думаешь, они ему на пользу? Или мне в убыток? Я что завтра на паперть пойду? А то, что я не стал с ним препираться и не наказал его, хотя мог, не волнуйся, зачтется! И восполнится стократно, спорим?

Тем не менее, несмотря на праведные рассуждения, подобные казусы частенько случались со Щеголевым, и только потом, став зрелым умудренным человеком, он смог реально осознать, что был прав всегда, в то время как очень много его приятелей – здоровых и процветающих, хитрых и ловких, надменных и указующих, сгинули в безжалостном водовороте жизни и большинство из них – навсегда.

А он остался. При своих. При своих друзьях и любимых!

Расхожее выражение: Спокойная совесть – лучшее снотворное! Смешно?

Нет.

Это правда. Щеголев это хорошо знал.

Так вот, вернемся к друзьям.

Друзья у Саши были замечательными, еще школьными. Все ребята жили неподалеку и в разное время, но обязательно, учились в той самой, родной школе. Потом прибавились друзья-художники и музыканты, друзья-коллеги, но тоже верные и надежные, как думал Александр, друзья на всю жизнь!

Кстати вспомнить, ведь выручили Сашку из беды в армии именно друзья, прояснив в КГБ на Литейном истинную ситуацию с «тайными обществами». Саша, вернувшись в Ленинград, узнал, что всех ребят, более-менее причастных к этому «делу», включая Якова Михайловича, вызывали в Большой дом и просили дать разъяснения. Дали. И, что удивительно, им поверили, и как уже потом рассказывал лучший друг Гошка Фадеев, ленинградские чекисты просто посмеялись над бдительными владимирскими контрразведчиками. Одним словом – не имей сто рублей…

И жизнь показала с самого начала, правда, тогда еще жизнь детско-юношеская, что Саша умеет дружить – чего стоит хотя бы их многолетняя дружба с Юркой Петровым!

Но, когда Саша попытается через тридцать лет на рубеже веков отыскать Петрова, он этого сделать так и не сможет…

По недостоверным слухам, Юрка уедет в вожделенную Америку насовсем. Это случится во время вынужденного «отсутствия» Щеголева, и ему было как-то горько от того что они так и не увиделись перед отъездом, и Петров ничего ему не сказал, хотя бы на прощанье.

В туристские походы верные друзья – Пашка, Гошка, Сашка и Игорь Князев, отдавая дань тогдашней моде поисков туманов и запахов тайги, ходили чуть ли не каждую неделю. Для них это было не только модой. Оторваться от зарегламентированной жизни, от забот, да и от опеки родителей и стать совершенно самостоятельными добытчиками было просто необходимо в их возрасте. Мальчишки набирали жизненный опыт! Они добывали провизию, вьючили неподъемные рюкзаки и каждые погожие выходные отправлялись в свою «чудную» деревню, которую они обнаружили при необычных обстоятельствах. Точно, как у Стругацких в «Улитке на склоне».

История была такая.

Встретившись на Финляндском вокзале, ребята сели в электричку и прямо здесь, в последний момент, решили изменить планы и пойти в поход по новым местам, доселе неизведанным.

Вскользь упомянув в разговоре о комплектации рюкзаков, они неожиданно выяснили, что никто не взял никакой провизии. У каждого имелись, конечно, такие чрезвычайно нужные в походе предметы как портвейн, гитара, фонарики, мячи, карты, приемники, но про еду все «забыли», понадеявшись друг на друга. А шли на три дня. Пришлось в Орехове в каком-то ларьке купить самое необходимое, без деликатесов и домашних котлет.

Этим мелким казусом Провидение предупредило наших друзей – не ходите туда, удачи не будет. Но беззаботные и самоуверенные туристы не вняли знаку! Вообще судьба еще не раз будет слать Щеголеву свои предостережения, увидеть и понять которые он не всегда сможет.

От станции решили пойти куда глаза глядят, но на запад, и, пройдя приличное расстояние и преодолев лесные завалы и буераки, остановились у лесного озера на пригорке. Озерцо, находясь в глубокой природной котловине, словно волшебное зеркало, было абсолютно круглым и ясным. Драгоценной оправой ему служили крутые берега, заросшие корабельными соснами и пушистыми сизыми елями. Что-то неуловимо волшебное присутствовало здесь, как в сказках Бажова с их старушками-синюшками и безрадостными сокровищами, а от неподвижной глади воды, подернутой легкой дымкой, веяло не то мрачным финским эпосом, не то былинами о русалках и утопленниках, но было красиво. В разыгравшемся воображении уже слышались гуканье филина и заливистый смех кикиморы. Было пронзительно тихо и покойно.