Дорогой читатель, роман, который ты держишь в руках, написал поэт. Не пугайся – это не значит, что он в рифму или исполнен лирикой, сантиментами или революционным пафосом. Вовсе нет – это значит лишь то, что роман – метафора. Не ужастик ли это, не попытка ли «подсадить на иглу» бесконечных «Ходячих мертвецов»? Нет-нет – многие, казалось бы, физиологичные подробности понадобились автору не для того, чтобы кого-то напугать, а чтобы выстроить ассоциацию с физиологичной реальностью. Проводя параллель между мифом и жизнью, рассматривая сегодняшние события через разноцветные стеклышки собственных фантазий, я вижу правду иначе: и проще, и страшнее. Вижу, и хочу показать тебе, словно проведя через свой личный сон, нашу общую явь. Так кровь стала символом самого ценного, что у нас есть, а вампиризм – приметой особой касты…

Роман открывается эпиграфом из песни, моего деда Михаила Голодного. Я выбрала эти строки не потому, что в них упоминается кровь (яркий акцент опуса), а потому что эта песня стала символом его творчества – творчества поэта-комсомольца, поэта-революционера. Я не застала деда живым, но уверена, что, когда он писал эти строки, верил в идею революции, в правоту красных, в победу над врагами страны и будущее режима. Верил, впрочем, не до конца, и уже в сороковых годах его нарочито сбила машина у Центрального Дома литераторов на Поварской улице (тогда улице Воровского). Многие, кто лучше меня знает подробности той истории, убеждены, что его убрали по приказу Сталина. Смутное было это время для писательского гетто – Дома писателей и его жителей тех лет.

Отчасти из-за исторических для моей семьи событий у меня сложилось неоднозначное отношение к революциям. Совершенно мистическим образом я чувствую в хитросплетениях своей крови голоса моих предков: белых офицеров, красных поэтов, военных прокуроров. У каждого из них была своя правда, и все эти правды рвут меня на части сквозь толстый слой земли и десятилетия. Их разум твердит о том, что нет худшего зла, чем революция, их мудрость призывает верить в эволюцию, их добродетель уговаривает оправдывать человеческий путь и принимать любым, но как встроить в эту парадигму нетерпимость к несправедливости – мою, пусть только мою нетерпимость к злу, каким бы я его ни видела сегодня?!

Как странно, что народ каждый век, словно совершив бессмысленный круг по невидимой ему оси, возвращается на тот виток спирали, где ему снова предстоит возвыситься и восстать. Словно смеясь, общая коллективная судьба смешивает наши сословия, сплетает в генах правых и неправых, наполняет кровью заклятых врагов наши артерии, а где-то над всем этим царит и живет по своим законам неведомая третья сила – режим, власть, система. Эта сила может менять имя, называться Монархией, Социализмом, Демократией; власть может удивительным образом менять форму, структуру и цвет, переписывать историю, подменять понятия и путать правила игры, но она никогда не изменяет своей сути – она питается теми, кем управляет.

После постигших страну войн и революции, как игральные карты, спутались социальные классы, были утрачены родовые связи. Целыми звеньями из цепи русских поколений выпадали вынужденные мигрировать аристократы, семьями расстреливали интеллигенцию, в мучительных судорогах в новом качестве возрождался запутавшийся сам в себе народ. Проблема самоидентификации затирается сегодня в нашем сознании симулякрами, заимствованиями, чужими, не свойственными русскому народу ценностями, но неизбежно человек нашего времени, как и другие поколения, эволюционирует до той стадии осознанности, когда не нуждается в хлебе и зрелищах, а его чувство собственного достоинства жаждет уважения и справедливости. И вот снова наше окрепшее от потрясений, утратившее страх перед последними войнами общество пытливо вглядывается в лицо власти – кто ты? Может быть, это система перестала быть стихией, обрела человеческие черты, явилась перед нами объектом, а может быть, это мы выросли и возмужали настолько, что уже способны различить в природном явлении пусть не равного себе по силам, но соперника?! И все равно, словно карты на чьем-то игральном столе, мы, рубахой к верху, лицом в пол, испытываем перед властью кто страх, кто беспомощное возмущение, кто парадоксальную привязанность сироты к запершему его в подвале мучителю.

По крайней мере сегодня я чувствую мир (и внешний, и внутренний) именно так. Из этой мозаики, сложившейся в моем сознании, родились персонажи, которые мне видятся символами нашей эпохи. Какие-то из них получились живыми, реальными, пульсирующими жизнью – с ними ты встретишься уже в этой книге и разглядишь так ясно, словно смотришься в зеркало. Другие выглядят пока лишь наброском, небрежной акварелью, они символизируют определенную социальную группу нашего общества и получат полнокровную жизнь лишь в продолжении романа. А продолжу я его непременно. Даже если бы не хотела, он продолжается во мне помимо воли, и для меня вопрос лишь в том, смогу ли я им поделиться с тобой.

Юля Гавриш

Простуда на губе. 2007 год

Целовалась на ветру.А думала о масонах.Алой простудой расцветали губы,А верилось – не сотру…Оттепель гуляла в кальсонах,По душе, где выли горны и трубы.«Рево…» – мой всхлип,Нелепый ответ: «Не реви, не бойся, не будет» …Чего? Если уже и так щемит.Мы ж не волхвы, а он уже погиб!За кого вставать хрипящей грудью,Да собой затыкать щели?Братья мои второго колена,(И только я – четвертого),Гоняли с улиц – берегли честь,Щекой небритой изучая вены.Не ссыте, не четвертую себя до того,Пока не сумею прочестьВсе четыре.Юля Гавриш

2035 год

Мы сидим на старом заброшенном рынке недалеко от центра города. На месте каждого обветшалого торгового прилавка оборудованы импровизированные нары – под навесом привинчено по две полки, часть из них уже обвалилась. Мы сидим прямо на земле среди разорванных картонок, ржавых банок из-под консервов, огрызков, посеревших от времени пакетов и груд пепелищ от костров – всего того, что смутно указывает на угасший в развалинах быт. Фельдман сидит чуть левее от меня на корточках, Сева справа, привалившись к бывшему дощатому прилавку. Он рассеяно крутит в руках что-то похожее на самокрутку, но не курит ее, а отгрызает небольшие кусочки, раскатывает языком по небу и сплевывает. Сегодня он особенно задумчивый и, кажется, с некоторым удивлением всматривается вглубь себя. Сева крупный, стройный мужчина с холодными серо-зелеными глазами. От него странно пахнет: как будто табаком и парным молоком одновременно (по-моему, так пахло от отца в далеком детстве, хотя я не могу точно вспомнить). Теперь я знаю, как обманчивы запахи, и больше им не доверяю. Впрочем, если бы я доверяла всему, что вижу и чувствую, то Севу описала бы как мечту каждой женщины о заботе, защите, тепле. От Севы исходят тугие, будто осязаемые волны доброты и мудрости. Когда он улыбается, то не смотрит мне в глаза, а улыбка выходит немного смущенной и грустной. Когда я смотрю на его губы, мне становится страшно. Тогда я начинаю думать о чем-нибудь другом… Не о его руках, не о том, как тепло было бы, наверное, свернуться калачиком у него на груди. Я заставляю себя думать о солнце, о воздухе, о жизни – в таком ее буквальном, незатейливом проявлении – как когда-то давно, в детстве. Тогда жить значило бежать босиком по бескрайнему деревенскому полю, залитому солнцем. Я представляю, как вдыхаю запахи лета, щурюсь на солнце, чувствую ветер на лице – и больше ничего не нужно. И никого.

Фельдман проще Севы – он опасный, и это видно сразу. Точнее, не видно – чувствуется. И когда я смотрю на него, мне сложно изменить ход мыслей – сложно не поддаваться его очарованию. Иногда, мне кажется, это его заслуга, и я задаю себе вопрос: а так ли я свободна от него, как мне бы хотелось думать? Конечно, я прошла длинный эволюционный путь – я контролирую в себе женскую энергетику, могу хотеть или не хотеть мужчину, могу любить или не любить… Я давно поняла, как это работает – все, что мы чувствуем, – это наше решение. И если цена ошибки твоя жизнь, то обучение проходит очень быстро и решения ты принимаешь верные. Но как же страшно переоценить свои возможности и посчитать себя неуязвимой перед такими, как Сева или Фельдман. Наверное, это, как если бы рыба решила, что контролирует человека только потому, что может в отличие от него дышать под водой…

По какой-то неведомой мне причине я важна для них обоих – поэтому это единственное место, где я какое-то время могу сидеть спокойно. Впрочем, спокойствие – не совсем подходящее слово. Сева и Фельдман вампиры. Как только их начнет мучить голод, они увидят меня другими глазами, и, хотя я не потеряю в их глазах приятности, проблем у меня сразу прибавится. Я всматриваюсь в глаза Фельдмана, стараясь не пропустить тот самый момент, когда благодушных золотых рыбок сменит бездна, стремительно жрущая его рассудок, вынуждающая рваться ко мне со страстью безумного любовника, но лишь для того, чтобы погубить.

– Опять бегаешь? – спрашивает меня Фельдман.

В нашу новую эру «бегать» стало привычным состоянием для людей. Для большинства – это единственный способ передвижения по городу. Вопреки мнению, вычитанному нами когда-то из книг, что вампиры не выносят солнечный свет, скажу, что это неправда, выносят. Они мало чем отличаются от людей внешне и даже способны разделять наши чувства и эмоции, но, увы, недолго. Ровно до первых голодных схваток. Пока они не голодны, то сливаются с фоном, мимикрируют под homo sapiens, оставляя нам слабую иллюзию привычного мира разумных людей. Но мы не обманываемся. Со временем у многих из нас до невероятной степени развилась интуиция – только так ты чувствуешь возле себя вампира, особенно того, кто выбрал жертвой именно тебя. Эта интуиция – единственное, что продлевает бессмысленную жизнь добычи. Вампирам проще находить нас – у них совершенное обоняние. Свою жертву они способны учуять на расстоянии в несколько километров. Вот почему, если на тебя началась охота, бег становится образом жизни. Только постоянно перемещаясь в пространстве, ты сбиваешь с толку охотника. День за днем, неделя за неделей. И при этом нельзя забывать, что бегаешь ты все равно среди других вампиров, а значит, рискуешь в любой момент нарваться на того, кто голоден. И тогда ты либо успеешь молниеносно принять верное решение, либо погибнешь. За последние несколько лет люди обзавелись не только сверхчеловеческой интуицией, наш разум тоже трансформировался в соответствии с новой средой обитания – мы больше не рефлексируем, не рассуждаем, не запоминаем лишнего, не учим то, чему нет практического применения. Зато у нас очень развился понятийный аппарат, а самая важная функция – принятие решения – стала основной. Среди нас есть рефлексирующие исключения, и я одна из них. Со мной всегда было что-то не так. В эту новую эпоху для меня изменилось многое, кроме этого… Наверное, эта слабость однажды станет причиной моей смерти.

– Примерно неделю до того, как встретила вас, если тебе это о чем-то говорит, – ответила я Фельдману.

– Знаешь охотника?

– Нет, точно не знаю. Кто-то из недавно обращенных, раз так долго пробегала.

Мы смеемся. Это может показаться странным, но мне уютно. От Севы и Фельдмана исходит столько любви – намного более сильной, мощной, чем я когда-либо чувствовала от людей. Это похоже на страсть, но она другого порядка… Когда только все началось (а начало растянулось на годы, поскольку вампиров долго никто не идентифицировал как врагов человечества), первые жертвы были, грубо говоря, добровольцами. Жертва редко понимает, что она жертва. Особенно если мы говорим о том поколении людей, которое не понимало вампирской природы и которое само не претерпело изменений. Первая встреча с вампиром (особенно с твоим охотником) всегда похожа на любовь – на любовь, которой у тебя никогда не было, о которой ты бы и мечтать не мог. В каком-то смысле мы все друг друга едим. В метафорическом смысле, конечно. А вампиры – буквально. Может быть, по этой причине их жажда наполниться тобой так откровенно притягивает, она так материальна, осязаема, что слабая человеческая природа не может сопротивляться заложенному в ней механизму – ответить на запрос взаимностью. Это и есть точка невозврата. Ответить взаимностью вампиру – все равно, что позволить укусить себя ядовитой змее. После этого вся твоя жизнь – скорость действия яда, который мешает сопротивляться собственной гибели.

Нет, вампиры не сжирают нас и не выпивают досуха, как в тех фильмах, что мы смотрели до краха цивилизации. И хотя предчувствие конца в кино и прозе было зафиксировано достаточно точно, с документальной точки зрения, погрешностей немало. Вампиры не истребляют людей – без нас эти высокоразвитые паразиты не смогут существовать. Мы даже не их основная пища, но если человек жив духом божьим (как мы это называли когда-то), то вампир жив духом человеческим. Мы наполняем его жизненной силой, но не способны убить. Мы не в силах бороться с тьмой, потому что не являемся источником света этой Вселенной. Так что кровь в этом смысле не более чем удобная форма поглощения человеческого духа, опосредованно – божьего, а голод их сильнее того, что испытываем мы, пропустив обед. Вампир может высасывать свою жертву долго, может даже создаться иллюзия приятной совместной жизни, или взаимовыгодного симбиоза. Вернее, этот симбиоз был бы взаимовыгоден, если бы не нес человеку верную гибель.

Чем сильнее жертва – тем меньше эти отношения напоминают симбиоз. Если человеку удается противостоять вампиру энергетически, если он не позволяет обмануть свои чувства, он все равно не побеждает – с ним перестают церемониться. Как люди когда-то теряли на охоте самообладание, как приходили в ярость от того, что их обманул дикий зверь, как сводили они счеты с тем, кто всего лишь пытался выжить, так и некоторые вампиры часто воспринимают наше противостояние как вызов. В состоянии уязвленного самолюбия они могут порвать на части, затравить, выбрать любую другую изощренную смерть, но, конечно, не пощадить. Впрочем, никто и не ждет от вампиров милосердия, сопротивляться или нет – наш свободный выбор. Но кто-то ползал на карачках еще до прихода их к власти, а кто-то всегда встречал смерть, стоя перед врагом до последнего.

Древних вампиров можно сравнить с дремлющим вулканом, их огонь активируется по неизвестным науке законам. Что они испытывают к человеку? Наверное, нелюбовь и только. Но отсутствие любви в древних превращается в ненависть в обращенных вампирах – бывших людях, утерявших дар божий, свет, способность к созиданию. Среди вампиров есть свои шакалы, как и среди нас – дикие, бездумные твари, интеллектом напоминающие животных, которые не заботятся ни о манерах, ни о собственном будущем, – они гоняются за нами, как алкоголики гонялись в прошлом за бутылкой. Разница только в том, что независимо от того, презираешь ты их или нет, для человека исход этой встречи всегда один – смерть.

– Ей нужно поспать, – внезапно говорит Сева своим бесцветным, но бархатным голосом. Как по команде, Фельдман поднимается, смотрит на меня тем странным взглядом – как у голодного пса, клянчащего у хозяина еду, и медленно уходит прочь.

– Тебе нужно поспать, – повторяет Сева еще раз, повернувшись ко мне. – Неизвестно, насколько это…

Я поспешно киваю, потому что не хочу, чтобы он вслух говорил то, что я и так знаю. Я отвожу от него глаза, потому что на меня снова потоком обрушиваются воспоминания. А воспоминания в таком случае – это самоубийство. Воспоминания возвращают к прошлому, которого нет, мешают рационально оценивать настоящее, затуманивают мозг. Если бы у нас до сих пор выходили законы, то память нужно было бы запретить. Может быть, даже делать людям лоботомию – и это была бы самая действенная мера по сохранению нашего вида. Но, увы, большинство законов рухнули, как карточная декорация, как только первая заповедь «Не убий» перестала иметь значение. Можно было бы сказать, что мы вернулись во времена древних войн, но это не так – на войне можно безразлично относиться лишь к смерти врага. Твои близкие, друзья, сослуживцы должны жить, а их смерть всегда остается значительной трагедией. Но сейчас все изменилось. В обществе, которое множилось и делилось на всевозможные социальные группы и классы, остались лишь две категории: скоты и повстанцы. Можно было бы еще вспомнить скитающихся по лесам, не попавшим пока в лапы вампирам несчастных. Но посмотрим правде в глаза: их скоро определят, если они не определяться сами.

Среди невольных скотов семья – это абстракция, ничья смерть никого не волнует. У них больше нет близких, нет друзей, нет сочувствующих соратников – они послушное сдавшееся стадо. Повстанцы – вольные люди, те для кого свобода и жизнь – тождественные понятия, те, кто смог преодолеть страх на эволюционном уровне. Мы другие, но тоже не позволяем себе привязанностей, не можем иметь семью в том виде, в каком ее знали в прошлом. О тех днях остались лишь воспоминания, и каждый, обладающий хотя бы крупицей разума, мечтал бы от них избавиться.

Сева. 2015 год

Потеряла сережку, что грела каплей рубина.С крошкой смахнула, со столика, летом, на даче.По весне уступила подруге кольцо.Не смотри под крыльцом, и в грязи не ищи, и не плач,Ну же вытри лицо – на морозе теперь камня ярче рябина!Потеряно лето. Где-то звякнет еще серебром,И рубиновым светом поманит сережка.Зреет горечь, красным словом сыпется морок.И так дорог твой слог! И так ненадежна застежка,И на холод лишнее ноет ребро…По весне, под крыльцом мы найдем оловянную ложку.Почерневшая ножка, но еще не худое черпало.Береги ее пуще любого металла,Пуще рубинов и красных рябиновых слов.Береги пуще снов в своей памяти то, что навеки пропало.Юля Гавриш

Но воспоминания не уходят. Севу я знаю с детства. Наши матери и отцы дружили между собой, когда еще не были женаты. Сева старше меня всего лишь на несколько месяцев, и иногда я думаю, что моя мама родила меня, чтобы не отставать от любимой подруги. Не то чтобы в детстве мы с Севой особенно дружили – мы были неизбежностью друг для друга, как брат с сестрой, данностью, которую не изменить, поэтому приходится с ней мириться. Сева был всегда талантливее меня, и поэтому я злилась на него, злилась, что он постоянно отнимал у меня все внимание взрослых, о зависти я тогда еще не знала. Вроде бы потом, когда мы стали старше, я стала первой подростковой любовью Севы просто потому, что, если кто-то постоянно маячит у тебя перед носом, а альтернативы нет, он становится неизбежным объектом и выбором. Я не знаю, почему мы всегда были так близки и почему никогда не были вместе, – так сложилось. Помню только, что там, в другом мире, где все было разумно и, как теперь, кажется, издалека, безоблачно, он всегда был в моем сознании. Чтобы я ни делала, с кем бы я ни находилась, Сева всегда был со мной – не вызывая особенных эмоций, тоски или надрыва, – он был частью моей реальности, каким-то вечным детством в моем внутреннем мире.

Мы оканчивали разные школы, но не было ничего удивительного, что выбрали один вуз и один факультет – журналистики. Тогда мы, как в детстве, стали снова соревноваться, но недолго. Сева вырвался вперед снопом яркого света, слепящей силой разума и таланта. Я восхищалась. И просто смотрела, как он летит на бешеной скорости, далеко впереди нас всех, его сокурсников, совершенно точно к славе и успеху, как нам тогда казалось. Я читала работы Севы с каким-то тупым недоумением: как я могла не написать это?! Все, что он описывал, безусловно, все знали и видели, но никто не смог подобрать нужных слов, никто не замечал очевидной сути, никто не мог четко сформулировать эти простые логические конструкции, но они словно были всеобщими. Это было гениально – потому что оставляло у всех одно чувство: «Я же всегда это знал!» Тот же эффект Сева производил, произнося речи – с малолетства владея ораторским даром, он моментально увлекал любую аудиторию, заставлял людей погружаться в создаваемую им реальность. Иногда меня посещают кощунственные мысли, что еще до того, как стать вампиром, он был на них похож, в том смысле, что ему были доступны их способности – способности властвовать над умами, чувствами, управлять человеческим нутром.

Стоит ли говорить, что девчонки бегали за Севой с фанатичностью загипнотизированных обезьян?! Женщины были готовы на все ради Севы, а он никогда никем не увлекался, ни в чем себе не отказывая. В институте мы дружили, и эта дружба так очевидно не походила ни на что другое, что я не вызывала у его поклонниц ни зависти, ни ревности. Между прочим, напрасно, потому что перед малочисленными друзьями Сева открывался, допускал сближение. Не то чтобы он доверял мне как себе, но точно больше, чем другим. Мы могли старательно обходить темы и публикации наших статей, и востребованность его рассказов, но часами говорили о мире вокруг нас. Мы часто мечтали вместе о том, где будем путешествовать, какими будут наши дети, и, конечно, о природе отношений мужчин и женщин. При этом никогда – о нас самих.

Я отчетливо помню тот день, когда я впервые поняла, что потеряла Севу. В то время он уже носил очки (которые ему ужасно шли). Мы сидели с ним на бульваре за институтом на лавке, была осень, я курила и смотрела, как дым рассеивается в холодном трезвящем воздухе октября. Сева долго молчал, снял очки, теребил их в руках, тер стеклами о джинсы, потом, не поворачивая головы в мою сторону, выдохнул:

– Ее зовут Рита.

– Ты ее любишь?

– У нее такие же серые глаза, как у тебя.

– У меня не серые глаза, Сева.

– Не важно, она…

– Она тебя любит?

– Она так любит меня, что на это невозможно не отозваться.

У каждого из нас крушение нашего мира выпало на разные даты – у кого-то началось с личной трагедии, у кого-то уже с общей катастрофы. Я веду личную летопись Страшных Дней именно с этого момента, когда я узнала от Севы о Рите. Это был наш последний учебный год, но мы с ним почти не виделись. Совмещая с подготовку к госам с регулярными публикациями по теме школьного образования, Сева готовил свой первый проект (именно он и сделал его потом достаточно известным и влиятельным человеком в определенных кругах). Впрочем, занятость была лишь отговоркой – редко виделись мы из-за его женщины. На моем дне рождения весной мы впервые встретились на семейном празднике парами – Сева с Ритой, я с будущим мужем Левой. Внешне все было мило (всегда ненавидела это слово), но что-то было не так. Все свои ощущения я списывала на свою ревность, но объективно – что-то было не так. Я пыталась объяснить это мужу. Но он не знал Севу и ничем не мог мне помочь.

– Знаешь, – говорила я ему, – Рита изменила Севу, мне кажется, она его душит…

– По-моему, она его во всем поддерживает. А если мужик подкаблучник, то тут не женщина виновата.

Сева не был подкаблучником. Я это знала. Но я перестала чувствовать его эмоционально. Я перестала считывать его мысли. Я перестала его узнавать. И это было странно. А может быть, так всегда бывает, когда двое образуют одно и тебя уже нет по-настоящему с кем-то из этих двоих?!

Прошло лет пять или чуть больше, когда однажды Сева позвонил мне и попросил о встрече. В то время он уже работал в Министерстве образования, считался молодым и перспективным реформатором и получил какую-то научную степень за тот самый проект, который начал готовить еще в институте. Сева написал роман и хотел, чтобы я его прочла. Я всегда считала, что Сева был бы самым известным писателем нашего века, но почему-то меня удивило, что речь шла именно о романе. Да и голос у него был странный, как будто он смущался того, что написал. Любой из моих сокурсников смущался бы, давая прочесть первый роман, но только не Сева. Он всегда знал, что талантлив, он никогда не сомневался ни в одной своей строчке – или по крайней мере не показал бы ее никому, пока бы не довел до совершенства.

Мы договорились встретиться на нейтральной территории, в кафе. Помню, как сидела за столиком, смотрела в окно и больше всего на свете боялась, что его не узнаю. Вдруг на пороге выросла знакомая фигура, в реальности чуть меньше и изящнее, чем казалась в воспоминаниях. В руках Сева держал распечатанную рукопись. Пока он выкладывал на столик у металлоискателя мелкие предметы из карманов, я заметила, что у него дрожали руки. Он уронил ключи. Когда он подошел к моему столику, еле смог посмотреть в глаза. На самом деле нас обоих потряхивало – хотя мы и не понимали, что с нами происходит. По крайней мере я точно не понимала. Он тяжело опустился за стол, положил на него рукопись и пододвинул ко мне.

– Как ты? – спросила я, вглядываясь в его осунувшееся посеревшее лицо. Такое родное в прошлом и такое чужое теперь. Странно, я давно не видела Севу без очков…

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3