Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус

– Говори! – поморщившись, зловеще прищурился Павел. – Или, может, сперва с тебя кожу снять? Давай-ка, Окулко, займись.

Кат с готовностью потер ладони, от чего пленник – совсем еще молодой парень с глуповатым круглым лицом и хлюпающим носом – пришел в самый натуральный ужас и, упав на колени, заверещал:

– Не надо кожу… Не губите, батюшки! Все, все расскажу, все, я ж по случайности тут попался, не своею корыстью, но злою боярскою волей.

– Что за боярин твой? – грозно воспросил Ремезов.

– Господине Онфиме Телятыч, с усадьбы, что за болотом, у реки…

– Знаю я, где Телятникова усадьба, – Павел недобро хмыкнул. – Почто ж он, злодей, разбойничать людишек своих послал?

Пленник скривился, с опаской поглядывая на поигрывающего кнутом ката:

– Не, батюшко, не своих людишек – пришлых. В Ростиславле на базаре татей нанял.

– А ты-то как с ними?

– А я-то, кормилец – изгой. Ни для боярина, ни для людей его никогда своим не был. Просто на дворе его жил, в пастухах, да на полях копошился.

– Что ж в холопы-то тебя не поверстал твой боярин?

– Да язм на глаза ему давненько не попадался, – парень неожиданно вздохнул. – А вот нынче угораздило!

Павел невольно хмыкнул:

– За солью, что ль, с пастбищ пришел?

– Не, господине, не за солью – нешто соль дали бы? Молоко на телеге привез, полдюжины крынок. Тут меня боярин и углядел… чтоб ему пусто было! Поманил – а ну-ка… Вот и заставил. Я, батюшко, стрелы ни в кого не метал, да и иным оружием не обучен.

– И что ж ты тогда делал? Только врать не вздумай, не то…

– Язм, батюшко, дорогу показывал – тем, что по реке шли, все-то мели знаю!

– Ага… проводник, значит, – Ремезов кивнул слугам. – Ладно, этого уведите пока. Другого давайте!

А вот второй пленник – коренастый, с лихим чубом и каким-то квадратным, с небольшой бородкой, лицом – оказался разбойником матерым, держался на удивленье спокойно, осанисто. На палача даже и не взглянул, лишь сплюнул презрительно, да, угадав старшего, повернулся к бояричу:

– Неча, господине, меня катом пугать – пуганый. Коль надумал казнити – казни, а коль выспросить чего хочешь – спрашивай. Что знаю – скажу, боярин Телятников мне никто – выгораживать его не буду.

– Ага, – махнув палачу, чтоб скрылся, Ремезов переставил скамеечку поближе к жаровне – что-то к вечеру стало зябковато. – Ладно, поговорим. Квасом, уж не обессудь, не угощаю – ты враг и кровушку нашу пролил. Так, значит, Телятников вас нанял?

– Так. В прошлую седмицу, в Ростиславле-граде – он туда с людишками скот продавать ездил. Заодно и нас сговорил – есть, дескать, одно делишко не пыльное.

– И много пообещал?

– Да с каждого набега – треть.

– С каждого набега? – боярич вскинул брови. – Так он, тать худой, не одно злодейство замыслил?!

– Знамо, что не одно, – усмехнулся пленник. – Несколько. Сказал – тревожить соседушку – тебя, значит – нападеньями частыми. То тут, то там… покуда вся землица его в разорение полное не придет.

– Во, волк! – Ремезов недобро сверкнул глазами. – А ты сам-то откуда будешь?

Наемник неожиданно улыбнулся:

– Рязанские мы.

– Ага, понятно. После татарского разоренья подались в воры да тати!

– Не, не после, до него еще. После того погрома, что князь покойный владимирский Юрий Всеволодыч учинил… татарве далеко до него будет! Прибили его татары – не жаль, токмо и новый князь, Ярослав – не лучше.

Павел нетерпеливо взмахнул рукою:

– О политике ты кому другому втирать будешь. О Телятникове говори – что он еще замыслил?

– Может, и замыслил, – пожал плечами тать. – Да токмо врать зря не буду – мне то неведомо.

– Тебя самого-то как звать?

– Митохою.

– А рода какого? Или боярин твой кто?

– Боярина моего владимирский князь разорил, с той поры и я без роду без племени. Наемник!

Наемник… Павел задумчиво почесал подбородок. Имелась у него поначалу мысля – на беспредел соседский князю Всеволоду Мечиславичу пожаловаться… Однако, увы – где доказательства-то? Изгой да наемник – никакие не свидетели, даже при всем их желании. Кто за их слова поручится? Знамо дело – никто.

Так что Телятникова другим путем наказать надо. И наказать обязательно, иначе обнаглеет вконец!

Даже Митоха – и тот ухмыльнулся:

– Ты, господине, Телятыча-то теперь пожжешь. И поделом.

– Нет! – резко возразил молодой человек. – Пожечь – горе лишнее всем причинить. Ладно сам Телятников, а люди его – смерды, холопы, закупы – чем виноваты? Тем, что их хозяин – козел? По-иному б боярина прищучить…

– Убил бы? – пленник вскинул глаза.

– Не убил бы, – презрительно отмахнулся Павел. – Но – проучил. Так, чтоб мало не показалось.

Митоха совсем по-детски хихикнул:

– Понимаю, ославил бы на все княжество.

И, чуть-чуть помолчав, добавил:

– Пожалуй, и я мог бы тебе в этом помочь – Телятыч-то мне должен… всем нам должен был. Нанял, да так еще и не заплатил – обещал только.

– И много обещал?

– По пять серебрях немецких. Каждому.

Ремезов покачал головой:

– Да-а… негусто. Что ж согласились-то на такую малость?

– А нынче, господине, без поддержки боязно, – откровенно пояснил наемник. – Князья друг с другом собачатся, орденские немцы лезут, литва, татары еще. Маленькому человеку одному – пропасть ни за что. Вот и прибились.

– Не к тому вы прибились, – усмехнулся Павел.

Митоха согласно кивнул:

– Теперь вижу, что не к тому.

– Ты, кажется, против Телятникова помочь обещал? – Ремезов вновь вернул допрос в деловое русло. – Как?

– Ездит Телятыч по праздникам в одно село вольное, там не смерды живут – просто крестьяне, люди. Никому ничего не должны, ну, старому Всеволоду-князю, конечно, платят…

– Короче!

– А короче, боярин, так: он, Телятыч-то, и посейчас там у одной зазнобушки ночевать собрался. О том сотоварищ мой молодший, Игнатко – поболе моего ведает, – пленник прищурился. – Его и спросите. У него в том селе – Курохватово называется – дружок один есть – Охрятко.

– Ага, спросить, – не сразу понял боярич. – И где мы этого Игнатку сыщем?

– А чего искать? Вы его и так имали уже.

Павел негромко рассмеялся:

– А-а-а, так это тот, второй… вернее – первый. Погодь! Что-то я не пойму – в чем твоя-то корысть?

– На службу к тебе попроситься хочу, – честно признался Митоха. – Язм, господине, не в поле найденный, с воинским делом знаком сыздетства. Много не возьму – корм, коня, да какое-никакое жилище – могу в хоромах, за печкою, могу в избенке какой.

Ага, хоромы ему – вот это нахал!

– Этак ты еще и девку попросишь.

– Не, господине, девку я и сам отыщу. Не сумлевайся, служить те буду верой и правдою, уж куда как лучше, чем гнусу Телятычу… Ну, так как?

– Подумаю о тебе.

Встав, Ремезов позвал слуг, велев увести пленного… и привести другого – Игнатку. А заодно кликнуть и ката.

Трясущийся, как осиновый лист, Игнатко, углядев палача, сразу же бросился на колени, заплакал:

– Не губи-и-и, господине!

– Не погублю, – прищурился Павел. – Коли расскажешь мне все, без утайки, о дружке своем из села Курохватова.

– Хо! Об Охрятке, что ль? – удивился пленник. – Знамо дело, поведаю! Он, Охрятко-то, в челяди боярина нашего был, а потом за Полинкой, Онфима Телятыча племянницей, не уследил – ну, которую за тебя, господине, отдать обещали – та и сбежала. Боярин как раз в отъезде был, ну да Охрятко его дожидаться не стал, сбег – да в Курохватове схоронился. И как-то раз Онфима Телятыча там приметил – с тех пор с осторожкой ходит, с опаскою, за боярином издалече следит…

– Вот и славненько! – встав со скамьи, Ремезов довольно улыбнулся и со всей решительностью заявил: – Сейчас же и едем! Эй, люди – живо седлайте коней.

За трусоватым проводником Игнаткой следили сразу двое парней из десятка Гаврилы. Узнав от пленника, что боярин Телятников всегда оставляет охрану на околице и в село с собой никого не тащит, Павел взял с собой самых молодых – по сути подростков, да к ним еще и «оглобинушку» Неждана – для солидности – и Окулку-ката – этот уж всяко пригодиться мог. Парни принарядились – привязали к шапкам разноцветные ленточки, праздничные рубахи надели, плащи, Окулко гусли с собой прихватил. А как же – праздник! Сколько таких вот молодежных ватаг сейчас по гостям от деревни к деревне шаталось? Покров, он и есть Покров – веселиться, друзей навестить – святое дело.

Тем не мене в село въехали тихо, и не с той стороны, где людишки телятниковские гужевались, а с другой, с Ростиславльского шляха.

Темнеть уже начало, когда возникли из кустов парни с копьями да факелами – местные, хоть и праздник, а все ж лихих людей опасались, бдили.

Ремезов тут же ткнул Окулку-ката в бок, и тот, не говоря ни слова, спешился, достал гусли. Улыбнулся широко, дернул струны…

Парни тоже попрыгали с коней, заулыбались, запели:

Девки по воду пошли,Про парней забыли!

Хорошо пели, голосисто, ломающимися, юными совсем голосами.

Да уж, этих подростков могли испугаться или заподозрить в чем-нибудь нехорошем только уж до крайности подозрительные люди.

Зашуршали кусты – выбрался на дорогу седоватый мужичок, по виду – староста.

Постоял, песню послушал, потом спросил:

– Откель будете? Чьи?

– С Заглодова-деревеньки, Павла-боярина землица, – закинув за спину гусли, отвечал за всех Окулко-кат. – Язм над ними старший – с меня и спрос.

– Слыхал про заглодовских. Гостевать приехали? – седоватый, наконец, улыбнулся – все было сказано честь по чести.

– Гостевать! – добродушно отозвался палач. – Гостинцы с собой захватили… Эй, парни! – Окулко враз обернулся. – А ну-ка, угостите сторожу.

Молодшие ремезовские дружинники тут же повытаскивали из переметных сум пироги, куски жареной рыбы и прочие вкусные заедки. И даже – плетеную баклажку с квасом, которую бдительный местный староста тут же изъял:

– Рано им ишо. От, отстоят стражу, тогда… Ну, прошу, гости дорогие – в наш круг.

Юный ликом боярин по внешнему виду не шибко-то отличался от своих молодых воинов, а потому и не представлялся, выставив за главного Окулку-ката.

Так же скромненько и уселся за общий, накрытый под развесистою ракитою стол, пригубил за-ради праздника великого бражки, песни послушал, поглядел на пляски. Местные все ж утащили часть «дружинников» в хоровод, что завели девицы вокруг большого костра, закружили, запели…

Тут – как раз вовремя – и Игнатко с Гаврилой поспели. А с ними еще один парень – рыжий такой, шустренький.

– Нашли, батюшко, – шепотом доложил Гаврила. – Вот он, Охрятко-то. Боярина своего бывшего прищучить рад.

– Тогда идем… Окулку позови, да… Афоню с Нежданом, да еще человек двух, больше не надо. Да! Шепни, чтоб не все разом шли – мы их у крайней избы ждать будем.

Над соломенными крышами изб, в окруженьи холодных звезд, покачивался яркий, сверкающий серебром месяц, освещая небольшую, стоявшую чуть на отшибе усадьбу – невысокий плетень, большую избу с крыльцом и сенями, амбары и еще какие-то хозяйственные строения – птичник, овин, рига.

– Посейчас боярин в баньку пойдет, – шепотом доложил Охрятко. – Без зазнобы своей, Марьи-вдовицы, один, со слугою. Марья-то жаркого пару не любит, а вот Онфима Телятыча – хлебом не корми, дай попариться.

– Собаки у вдовицы злы? – деловито уточнил Павел.

Рыжий приблуда покривился:

– Злы, да прикормлены. Марья, вишь, их по всему селу отпускает бегать – кто-нибудь что-нибудь и даст. Кто щей вчерашних, а кто и косточку.

– Значит, ты собак отвлечешь… а мы – к боярину в баньку. Больше туда никто не сунется?

Охрятко вскинул брови:

– Как же никто, кормилец? Старая Марья-вдовица хахелю своему завсегда в баньку квас носит… или служанку пошлет.

– Та-ак, – Ремезов ненадолго задумался. – Придется вдовицу взять на себя – ежели что – томить разговорами. С боярином ты, Окулко, думаю, и без меня справишься. Знаешь, что делать.

– Знамо дело! – довольно приосанился кат.

– Только помни – и вы все помните – колпаки не снимать, в беседы не вступать – стоять молча, присутствовать. Да! До смерти боярина не забейте – это лишнее.

Палач обиженно потупился:

– Об том, господине, мог бы и не говорить. Язм свое дело знаю!

– Ну, тогда – с Богом. Колпаки не забудьте.

Павел лично проследил, чтоб всего люди натянули на головы колпаки с прорезями для глаз – его собственная задумка: и страшнее, и предъявы потом некому кидать. Поди знай – что за люди? Ну, догадается, конечно, боярин – не совсем уж дурак. И пусть догадается… а догадки-то к делу не пришьешь. На кого потом Всеволоду-князю жаловаться?

– Ну, давай, Охрятко… Помни, не просто так стараешься – белок за дело получишь изрядно.

– То б и не худо! – обрадованно отозвался рыжий.

Белок… На Руси в тот момент стоял, говоря археологическим языком – безмонетный период. Своих монет не чеканили – либо чеканили, да археологам они что-то не попадались. Основная денежная единица – гривна – брусок в двести граммов серебра, а вот вместо мелких денег использовали беличьи шкурки, бусины, кольца, византийские монетки медные.

Чу! За плетнем едва залаял и тут же ласково заскулил пес. Охрятко свое дело сделал.

– Давайте к боярину, – шепотом приказал Павел. – А старушкой-вдовицей я чуть попозже займусь, не попрется же она сразу с квасом.

Сноровисто перемахнув через ограду, «дружинники» прошмыгнули к бане, располагавшейся на самых задворках, за навозною кучею. Запах кругом стоял тот еще – ядреный, хоть носки вешай… сквозь неплотно прикрытую дверь в баньке слышались приглушенные голоса, один – басовитый, уверенный в себе – боярина, другой – тоненький, слабый – слуги:

– Ай, батюшко, может, еще веников из амбара принесть?

– Дак принеси! Чего ж ты раньше-то… черт!

Распахнув – такое впечатление – головой – низенькую банную дверцу, на улицу пулей вылетел тщедушный слуга. Не удержался на ногах, грохнулся едва ль не в навозную кучу, тут же и вскочил, бросился к маячившему невдалеке амбару.

– Там его и придержите.

Послав парней, Ремезов поправил натянутый на голову колпак и рванул дверь.

Следом сразу же ломанулись остальные, в числе первых – здоровяга Неждан. Так приложил в лоб дернувшемуся было боярину, что тот от удара запрокинулся наземь.

– Тихо ты, не пришиби! – озаботился Павел.

Кто-то из парней припал к боярской груди:

– Не, господине, не пришиб. Сердце то бьется.

– Ну, так раскладывайте его на лавке. Плети-то припасли?

– Обижаешь, господине.

Предбанник у вдовицы оказался просторным – со столом, с лавками – видать, когда-то любили тут сиживать, мед-брагу-пиво пить.

Плеснули боярину на лицо водицы, тут де и разложили – Окулко-кат приосанился, да со свистом плетью по толстому заду – жмых!

– Ой, ой! Помогите! – заверещал прощелыга Телятников. – Как, черти, посмели?! Да я вас…

– А ну-ка, посильнее его!

– Ой-ой! Не надо, не надо… За что-о?!

– Сам знаешь – за что. Поклон тебе с Заболотья.

– У-а-а-у-у-у-у-у!

Волком завыл боярин, забился, задергался… Не ускользнешь, чай, не угорь!

– Господине, – приоткрыв дверь, озабочено промолвил один из посланных за слугою парней. – Вдовица на крыльцо вышла. С баклагою. Может, ее…

– Подождите, я сам. Что со слугой-то?

– В амбаре заперли. Вот и вдовицу б туда!

– Говорю же, подождите с вдовицею, ее лучше в избе запереть – все теплей. Где, вы сказали, старушка-то?

– На крыльце.

Выскочив из бани, боярич поспешно подбежал к крыльцу, скинув по пути колпак – не пугать же пожилую женщину. Сразу же, у крыльца и столкнулся с закутанной в длинный плащ фигурой, да голос встревоженный услыхал:

– Кто таков? Сейчас велю псов спустить.

– Так-то ты, уважаемая, гостей встречаешь? Вот, заглядываем во все избы – на праздник, на хороводы звать.

– Была я уже на празднике, – с усмешкой отозвалась вдовица. – С утра еще. А уж хороводиться – стара. Одначе благодарствую, что не забыли, позвали… Что же мы тут стоим? Проходи в дом.

– В дом так в дом – как скажешь.

Вдовушкина изба – не хоромы, конечно, но все же довольно просторно, уютно даже – не так поразила Ремезова, как сама хозяйка, в свете сальных свечей оказавшаяся не такой уж и старой: сей миловидной черноглазой женщине на вид вряд ли было больше тридцати. Ну, для этой эпохи, конечно – уже пожилая.

Примерно столько же – если не меньше, было и старушке-матушке – по Шекспиру – Джульетты.

– Ну, что же ты стоишь, гостюшка? Садись, вон, к столу – в ногах правды нет.

Перекрестив лоб, Павел осторожно уселся на лавку:

– А хозяин твой где?

– В баньке парится, нескоро еще придет, очень нескоро. Он – парится, а я тут одна сиди, скучай!

– Нешто у такой красавицы поклонников мало? – совершенно искренне удивился молодой человек.

Вдовушка улыбнулась, от чего лицо ее вспыхнуло самой настоящей красотою, и Ремезов только сейчас разглядел, до чего ж была красива эта женщина. Вот вам и старушка! Длинные, черные как смоль ресницы, аристократически бледное, с тонким чертами, лицо, глаза – антрацитовые, с поволокою… интересно, какого цвета волосы – жаль, не видно, по обычаю закрыты убрусом. От чужих.

А у боярина-то губа не дура!

– Пей, милый вьюнош! – хозяйка не сводила с нежданного гостя заинтересованных глаз, даже медовухи самолично плеснула, от души, целую кружку.

– Выпью, – задорно тряхнув головою, согласился молодой человек. – За-ради праздника… ну и, хозяюшка, за тебя.

– За меня потом пить будем, ну а за праздник – и я с тобой дерну по кружке. Как хорошо на Покров! Как много вокруг новых людей, в гости все ходят… вот и ты зашел. Не знаю, как звать…

– Михаилом.

– Врешь, наверное. Почему-то так чувствую. Хотя мне-то какая разница? Зашел – и славно. Зело пригож ты, молодец, и, видно, не из простых.

Ремезов хохотнул:

– Да уж, не из холопов.

– Скажешь тоже. Ну, что – пьем?

Оба разом выпили, поставили кружки.

– А как тебя зовут?

– Скажусь Клеопатрою! Была в древние времена такая царица. Еще при Цезаре.

– Ты и про Цезаря знаешь? – удивился гость. – Ну, надо же!

– А ты меня совсем уж за дуру счел? – вдовица прищурилась. – Обидел, обидел ты меня, гость.

– Как же вину свою загладить? – прошептал Павел, давно уже тонущий в зовущем взгляде сверкающих карих глаз.

– Просто поцелуй меня… по-братски – в уста. За-ради праздника.

– С охотою…

– Знаешь, когда-то у римлян был такой праздник – Сатурналии…

Их губы встретились… и словно проскочила искра, упала на лужу бензина, и яростно вспыхнуло пламя.

Павел целовал отнюдь не по-братски, а вдовушка не противилась, наоборот, уже сама сняла с гостя пояс… рубаху… целуя, целуя, целуя…

Молодой человек, не в себе от вдруг нахлынувшей страсти, сорвал с томно посматривающей женщины паневу, убрус… Ах, какие у нее оказались волосы! Густые, вьющиеся, с рыжиной – медно-змеиные, как пел когда-то Вертинский.

– Пойдем… пойдем – тут рядом – в опочивальню.

Уложив гостя в накрытую медвежьей шкурой постель, вдовица сняла с себя платье, явив такую фигуру, что молодой человек застонал, словно дикий зверь, бросился, схватил женщину в объятья. Нежная теплая кожа… горячее дыханье… сверкающие глаза. Ах, какая упругая грудь… накрыть губами соски… так… Теперь – пупок… а вот сейчас…

Вдовица изогнулась со стоном:

– Ох, милый мой вьюнош!

Им было хорошо, очень… жаль только, что все быстро кончилось. Хотя, если подумать – не так уж и быстро.

– Славно как! Я рада. Теперь помоги-ка одеться. Скоро боярин мой с бани придет.

– Догадываюсь, кто твой любовник.

– О том все давно знают. Кто-то осуждает, а кто-то… я все ж вдова. Покровитель нужен – дети еще юны. А боярин мой – тоже вдовец.

– Чего ж не женитесь?

– Ага, нужен мне такой муж! Да и кто я? Простая женщина, пусть и не бедная, но простая. Не боярыня, не княжна.

– Клеопатра.

– Если хочешь, узнаешь и мое имя. Но лучше не надо – пусть будет так, как у римлян на Сатурналиях. По-праздничному. На вот, бражицу – пей! Я рада – нынче и у меня нежданно – праздник.

Вдовица откинулась к стене и расхохоталась:

– Ты пей, пей. Да собирайся уже – пора. Скоро и боярин мой из бани вернется.

– А он что за человек? – Павел спросил так, словно бы между прочим.

– Да так, разное люди болтают. Доподлинно знаю – племянница от него недавно сбежала с ляхами. Красивая, умная… Боярин ее за заболотнего бирюка Павлуху хотел отдать – дать чуть приданого, да обменять девицу на землицу. А вот, обхитрила всех девка – сбежала. Зачем ей с бирюком жить?

– Да-да, – откланиваясь, уязвленно прошептал Ремезов.

В баньке уже все было, пожалуй, кончено – боярин Онфим Телятников так и лежал на лавке телешом, с исполосованным плетью задом, постанывал.

– Отойдет, – обернулся к Павлу кат. – Ну, что, идем, господине?

– Идем.

Перемахнув через плетень, парни уже минут через пять водили хоровод с местными девками, прыгали через костер, пели… Правда, недолго – вскоре, попрощавшись, ушли, повскакивали в седла да погнали домой выкрашенною серебристым месяцем дорогой. Добрались утром без приключений, все целы, здоровы, довольны.

А боярина Онфима Телятникова с тех пор так и прозвали – Битый Зад! Позорище то еще. И, главное, князю-то не пожалуешься – на кого?

Глава 6

Купцы

Ноябрь 1240 г. Смоленское княжество

В первых числах ноября захлестнула душу Ремезова суровая грусть-тоска кручина. Выпавший было снег в первых числах месяца стаял, снова наступила распутица, грязь кругом непролазная, так что и на улицу не очень-то выйдешь, да и делать что – по легкому морозцу куда как лучше – что охоту взять, что ловлю рыбную.

Не только один боярин осеннюю тоску испытывал – и многие, да почти все, окромя кузнеца-воина Даргомысла с выселок да всех те, у кого и в распутицу находилось важное дело. Кто-то бочки делал, кто-то лыко вязал, а кое-кто – лапти. Хорошая обувка – лапоть – удобная, зимой в ней не холодно, летом – не жарко, одно плохо – снашивались лапти быстро, мужику одной пары максимум дня на три хватало. Потому и требовалось лаптей много, и стоили они – дешево, ну так ведь и каждый сплести мог – если по-простому, без хитростей, без узорочья.

Павел, однако, лапти не плел – не умел, да и не боярское то дело. Выглядывая изредка во двор, снова слонялся по горнице из угла в угол – мысли прогонял нехорошие. Мерзопакостная стояла погода – с хмарью, с тучами сизыми, низкими, с мелким липнущим снегом пополам с дождиком. Расползлись, расквасились подмерзшие было уже стежки-дорожки, а на вздувшейся реке плыли мелкие обломки льда – шуга. К весне б такое дело – радовались бы, но на дворе-то почти что зима. А ни снега, ни льда, ни мороза! Одно ненастье изо дня в день.

Субэдей! – вот о ком не переставал думать Ремезов. Как и любой нормальный человек, он все же должен был попытаться вернуться, это только издали, с книжкой или перед телевизором в кресле сидючи, кажется, будто вон оно как здорово да интересно в Средние века люди жили – красиво, по-благородному! Это издалека – так, а на самом-то деле – да ничего хорошего. Вокруг полная антисанитария, болезни, грязь, Павлу уж сколько сил приложить пришлось, чтобы при каждой избенке элементарную уборную завели, не бегали в поле да в лес – где попало. Везде так в это время было – в Лондоне, Париже да во всех прочих городах – с дивными готическим соборами, с мощными стенами – уборных тоже не ставили, содержимое ночных ваз выплескивали, ничтоже сумняшеся, прямо на улицу, прохожим, хорошо, если только под ноги, а не на голову. Одежду стирали редко – от того краски смывались, мылись тоже – даже феодалы – раза два в год. В русских-то княжествах, конечно, чаще – лес вон он, рядом, за околицей, верви-общины лес. Хворосту, дровишек – уж каждому заготовить можно. В Европе, увы, не так – места мало, любой лес при хозяине, попробуй-ка, укради дров! Пищу-то горячую приготовить – проблема, все больше затирухами перебивались, а уж про мыться и говорить нечего. Это ж сколько надо воды нагреть! А дровишки где? Многие, правда, торфом да древесным углем перебивались. А средневековые знатные дамы? Не мывшиеся, не умывавшиеся никогда, блохами да вшами кишащие… И это – знать! А уж копнуть ниже… Замуж лет в тринадцать. Если позже – уже говорили – старая. Через год – ребенок, потом – еще, еще, еще – каждый год рожали, кто б позволил бабе пустой простаивать? Не те времена. Из десятка детей пятеро умрут во младенчестве, еще кто-то – подростком, двое-трое останутся – род продолжить. В двадцать семь – уже и дочку пристраивать замуж, годика через два – сына женить, вот уже в двадцать восемь и бабушка, а в тридцать – старуха. Страшные были времена…

Павел покачал головой – хм… были? Еще как тут сам-то от какой-нибудь поганой болезни не умер, все Господь миловал – здесь ведь даже обыкновенная вирусная инфекция, простуда – часто смертельный недуг, не говоря уже о бронхите или воспалении легких – без антибиотиков, травками да заговорами не вылечишь никак. Даже в войнах большинство вовсе не от вражеских копий да мечей погибало – от эпидемий, да еще от голода-холода, монголы, кстати, все военные кампании предпочитали вести зимой, когда можно было более-менее свободно на большие расстояния передвигаться, летом-то – по болотам, через реки-ручьишки – попробуй!