Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус

– Ну, еще по третьей – и можно уже не так часто, – пригладив редеющие на макушке волосы, довольно произнес участковый, настоящий сельский «Анискин», только не дородный, как Михаил Жаров, а, наоборот, тощий, словно жердь.

Седые виски, усики, смешливые – у самых глаз – морщинки, на кителе – новенькие майорские погоны.

– Ну, не все же мне «пятнадцатилетним капитаном» ходить, – перехватив любопытный ремезовский взгляд, майор хмыкнул и подставил опустевшую рюмку из толстого голубого стекла, что были в ходу сразу после войны или еще до нее. – Ну, наливай, что ли… За твой эксперимент!

– Нет. Давай лучше за твою звездочку.

– За звездочку успеем еще… Умм.

Выпив, разом поставили рюмки на столик, зажевали лучком… Обоим стало хорошо, благостно, такое настроение наступило, когда вот так вполне можно просидеть до утра, при этом особо не пить, а так, болтать больше.

– Ты, если хочешь, кури, Андрюша, – Ремезов кивнул на пустую пивную банку. – Это тебе вместо пепельницы… Я-то бросил давно, ты знаешь.

– Знаю. Но если разрешишь – закурю.

Щелкнув зажигалкой, полицейский благостно затянулся «Беломором».

– Ну, как вообще жизнь? – улыбнулся Павел.

Майор выпустил дым в потолок:

– А знаешь, ничего в последнее время стало. Зарплату повысили, «Ниву» дали, ноутбук, чего не работать-то? Ну, конечно, требуют много, вот молодежь и жалуется, скулит. Эх, не застали они девяностые, под стол еще тогда пешком ходили, когда за ночь – ты прикинь – на участке по десять-пятнадцать краж! Тогда же все мели, все тащили… Нет, сейчас лучше. Спокойнее.

– Что, совсем не воруют? Не поверю никогда.

– Да воруют, как не воровать? – пожал плечами майор. – Вот, группа тут объявилась, нечистая на руку парочка. Днем – парни как парни – ходят, высматривают: мол, грибники или там, рыбаки – нет ли у вас соли, хозяюшка? А напиться не ладите? Таким вот макаром. Хитрые – выпытают, когда хозяев дома не будет, тогда и приходят – берут, что под руку попадет, в основном всякие гаджеты у дачников, но могут и на постельное белье польститься – всеядные! Кстати, электрообрудованием и проводами тоже не брезгуют, уже два трансформатора распотрошили.

– Наркоманы, что ль?

– Может. Так что ты, Паша, ежели где неподалеку вдруг «уазик»-«буханочку» углядишь, такой, воинского окраса… Дай знать, а?

– Хорошо, – Павел кивнул и потянулся к бутылке. – Увижу – сообщу обязательно.

– Только сам ничего не предпринимай, может, это и не они вовсе. Номеров же пока не знаем! Ну, за удачу!

– Давай! Чтоб про нас не забывала.

– Эх, хорошо пошла, зараза!

Хорошо, Полинка не по лесной тропинке пошла, по дороге – меж лугами, полями, кое-где – уже и меж скирдами. Удобно стало идти, ходко, хоть и ночь – а светлая, луна над головой во-он какая – как пламень. Не наобум шла девчонка, прислушивалась – если чего подозрительное впереди-позади слышала – ныряла немедля в кусты, пряталась, выжидала. Потом опять – ноги в руки – и вперед, с песней. Душа-то пела! Почему б ей не петь, коли удалось все? Ну, пусть даже не все пока, однако – начало положено.

Вот и шла боярышня, улыбалась, молила Николая Угодника – так же, как вот совсем недавно у дядюшки все время его молила. Удачи испрашивала, счастья…

– Ты мне только чуть-чуть помоги, святый Николай батюшко, только чуть-чуть. Чтоб дойти, чтоб найти. Чтоб не сгинуть. А уж остальное все – я сама. Я же, слава богу, не глупая. Помоги, а? Ну, что тебе стоит?

И ведь помог святой Николай, не зря Полинка молилась: едва начало светать, когда девчонка уже подходила к купеческому обозу. У стража с копьем спросила приказчика Болека из Кракова.

– Бо-олек? – задумчиво протянул стражник. – Ну, есть такой. А он тебе кто?

– Жених!

– Ах вот как!

– Ты его позови поскорей, мил человеце, он уж так рад будет… И тебе с нашей радости кое-что перепадет.

Страж явно повеселел, оживился:

– А ты, как я погляжу, дева умная. Ну, жди, посейчас. Вообще-то у нас тут почти все полоцкие… но есть и из Кракова.

– Зови, мил человеце.

Через некоторое время – совсем небольшое – явились из-за возов двое – стражник и молодой парень, смешной, курносый, с длинным, щедро усыпанным веснушками лицом и простодушно-голубыми глазами.

– Болеслав! Болек! – издалека закричала боярышня.

– Полина! – приказчик, подбежав, обнял девушку, закружил… поцеловать, правда, пока не осмеливался. – Полина, милая… так ты… ты согласна?

– Ты знаешь о том, что я – бесприданница, беглянка?

– Так и я – не ясновельможный пан!

– А я наоборот – по-вашему – паненка. Ну, веди меня скорей… когда отъезжаем?

– Очень скоро. Ты вовремя появилась, любимая.

– Я рада, – Полина взмахнула ресницами, томно и вместе с тем весело-беззаботно, так машет разноцветными крыльями бабочка теплым летним деньком.

– Рада? – так же весело воскликнул Болек. – А уж я-то как рад!

Купцы, приказчики, погонщики и воины охраны уже просыпались, уже запрягали волов, и вот заскрипели колеса груженных товарами возов, затрепетали на ветру купеческие разноцветные флаги, и седой, но жилистый и крепкий ратман Георг из Кракова – здесь главный, – вскочив в седло, что-то закричал по-немецки.

– Велит не задерживаться, – усевшись на возу рядом с Полинкою, пояснил белобрысый Болек. – И быть начеку. Мы, конечно, постараемся объехать безбожных татар, но… В пути, сама понимаешь, может случиться всякое.

– Понимаю, – девушка согласно кивнула. – А ты… ты понимаешь немецкую речь?

– Понимаю. И еще немножко – латынь.

– Научишь меня?

– Конечно, милая. Дорога у нас длинная.

Скрипели колеса. Перекрикивались приказчики и купцы. Погонщики мулов щелкали длинными своими бичами. Ветер развевал флаги.

Ветер…

Если б не он, можно было бы убежать к купцам, с ними бы и уйти, спрятаться, скрыться. Но ветер-то как раз с той стороны – собаки возьмут след, возьмут непременно. Значит… Туда нельзя, надо наоборот – в другую сторону, чтоб не почуяли псы.

Так рассуждал Охрятко, выбираясь со двора исхудавшего боярина Онфима Телятникова. Да, да, Охрятко-холоп тоже решил бежать – так уж вышло. Проклятая девка! Все из-за нее, из-за нее все. Вот ведь черт дернул поддаться… почесал спинку, ага! Эка, змеища, хватанула граблями – едва не прибила, хорошо хоть немного уклониться успел. Шишка теперь на башке… ну да бог с ней.

Подумав, рыжий слуга подался к болотам – уж там-то, верно, никто искать не будет, места гиблые, а за трясиною сразу – землица заболотнего Павла, сына боярина Петра Ремеза, чьи вотчины – да какие там вотчины, так, смех один – уже куда дальше к югу, ближе к Ростиславлю.

Беглец пробирался с опаскою, однако рассвета не ждал – всю округу знал как свои пять пальцев. Выйдя с амбара, не забыл подпереть колом воротца, да, поглядывая на луну, зашагал скоренько к дальнему лугу, а уж оттуда – пожнею да в лесочек – как раз и рассвело, и первые солнечные лучи вспыхнули на вершинах деревьев радостным золотым пожаром.

Охрятко уже подходил к болоту, как вдруг услышал впереди голоса. Парень сразу же затаился, нырнул в траву, отполз и – не пересилив вспыхнувшего любопытства – все ж подобрался поближе, выглянул… И тут же почувствовал, как екнуло сердце! Это ж надо: едва не попался!

У края болота, спешившись, стояли возле коней трое – Охряткин хозяин, боярин Онфим Телятников и его верные слуги, молодые оглоеды Пахом с Карякою. Парни были вооружены увесистыми дубинами и рогатинами, на боку у боярина поблескивала рукоять меча. Да, еще луки со стрелами – те были у всех троих. Ишь, снарядилися – словно в воинскую рать, можно подумать – воевать кого-то замыслили. А кого тут воевать? Разве что…

Оп-па! Вот тут-то Охрятко сегодняшний – вернее, вчерашний уже – разговор и припомнил. Не иначе, как против Павлухи Заболотнего что-то удумал боярин – а против кого же еще? Чья за трясиной землица-то? Знамо – Павлухина. Хоть Павлуха и тот еще гусь, подлюка да злыдень, какие не каждый день встречаются – однако ж вот и супротив него тоже подлость умыслили… ишь, стоят, поджидают.

– Батюшко, кажись, едет! – повернувшись к трясине, выпалил вдруг Пахом.

Боярин прислушался и довольно крякнул:

– Едет – то так. Ну, почто встали-то? Прячьтесь, едрит вашу мать! Да помните, не дайте ему до нашего края добраться – как на середине гати будет, так стрелы и шлите.

– Не беспокойся, батюшка, – ныряя в кусты, усмехнулся Пахом. – Спроворим!

Узрев такое дело, рыжий беглец осторожненько отполз подальше и, поднявшись на ноги, опрометью бросился прочь. Вот уж совсем ненужное дело – в таких делах невольным свидетелем быть! Дознаются – либо те пришибут, либо эти. Так что прочь отсюда побыстрей, прочь – тем более на том краю болота уже замаячили фигуры всадников – Павлуха Заболотний – с мечом, окольчуженный, верхом на вороном коне, и рядом с им – четверо воинов, естественно, тоже оружных.

Услышав, как засвистели стрелы, Охрятко затравленно оглянулся и опрометью бросился в чащу.

Весь день простоял солнечный, ясный, а вот вечером собрались облака, задождило, да не каким-нибудь там мелким дождиком – настоящим проливным ливнем! На раскисших грунтовках быстро образовались лужи, вспыхнул в домах свет, а где-то за лесом – пока еще далеко – грянул первый гром.

– Ну вот, грозы нам еще не хватало, – выругался толстоморденький парень в красной баскетке, сидевший за баранкой болотного цвета «буханки» – «уазика». – Чувствую, вымокнем, словно гады. А? Что молчишь, Леха?

Леха – неприметный, совершенно никакой парнишка, на вид чуть помладше своего сотоварища – в ответ лишь шмыгнул носом.

– Хотя, с другой стороны – дождь-то нам не помеха, – переключившись на пониженную передачу, толстомордый аккуратно проехал лужу. – Да еще и гроза. На подстанции электричество точно отключат! Чуешь, к чему я?

– Провода срежем запросто, – наконец, отозвался Леха.

– Провода, конечно, срежем, – водитель остановил «буханку», не доезжая до деревни, у самой околицы, за деревьями. – Ну и того черта навестить надо… ну, который уедет.

– А, профессора… Слышь, Виталик, так, может, это… дождь-то переждем малость?

– Зачем? Наоборот хорошо – лишняя тварь на улицу не вылезет, – засмеявшись, толстомордый Виталик поплотней запахнул куртку и распахнул дверь. – Ну, пошли уже. Что сидишь-то?

Едва начался ливень, Павел не поленился, отогнал машину за два дома – там было и повыше, и посуше, да и вообще – выезжать удобнее. А тетушкин-то домик располагался в низинке, и проходившая мимо дорожка в дождь превращалась в совсем уж непролазное месиво, которое возможно было форсировать лишь на «Ниве» или «уазике», а уж никак не на «Шевроле-Ланчетти».

Сделав сие важное дело, Ремезов вновь подключил к трансформатору кабель, намереваясь сегодня еще больше увеличить мощность эксперимента, а потом – резко снизить. Посмотреть, быть может, именно от этого зависело частичное проникновение в его сознание сознания реципиента?

Никакой ливень молодому ученому не мешал, Павел вообще любил работать в дождь – как-то лучше дело спорилось и никуда не тянуло.

Вот и сейчас, подключая аппаратуру, Ремезов что-то весело насвистывал, напевал, предчувствуя очередную удачу. Все получится, и много чего удастся узнать, тем более что все эти «домашние» опыты – всего лишь начало. И еще одно обнадеживало – с каждым разом Павел приближался к своей эпохе: тот мальчик, комсомолец – конец пятидесятых, а суицидный француз на площади Данфер Рошро – это уже семидесятые. Так можно дойти и до восьмидесятых, девяностых, и… до того самого момента. До аварии. Предупредить Полину… хоть как-то предупредить, лишь бы хватило времени. Девушка останется жива – по всем законам квантовой физики возникнет параллельная реальность, одна из многих… в которой он, Павел Петрович Ремезов, будет по-настоящему счастлив! Может такое случиться? Сложно сказать, но… почему нет?

Усевшись в рабочее кресло, молодой человек надел на голову сетку антенны и улыбнулся сам себе:

– Ну, что? Поехали, что ли? Поехали…

Щелчок… Вспышка… И свет померк… Померк, чтобы вспыхнуть вновь – но уже в другой, чужой жизни.

– О! Машины его нету, – поправив баскетку, толстомордый Виталик остановился в грязи у нужного дома.

– А что, у профессора машина была? – недоуменно переспросил напарник. – Что-то я в прошлый раз не заметил.

Виталий усмехнулся:

– Если б ты, Леха, что-то вообще замечал – цены б тебе не было. Короче, ладно, не обижайся, пошли.

– А куда тут идти-то?

– Да вон, по тропинке, к калитке.

– Так темно же, не видно.

– Не видно ему, – Виталик уже, похоже, жалел, что выбрал себе столь незадачливого компаньона.

Леха, конечно, дуб дубом, однако, с другой стороны, зато на первые роли не лезет и во всем соглашается, разве что поворчит иногда или брякнет какую-нибудь глупость. Вот, как сейчас: ишь ты, не видно ему! Так и другим тоже не видно. Кстати, у будки трансформаторной, вообще-то фонарь горит, качается – нет-нет, да и попадет и сюда лучик… Оп!

– Уау!!!

– Ты чего, Леха, дергаешься?

– Змея! – судя по голосу, напарник был близок к истерике. – Вон там, вон! Черная такая, блестящая.

– Да где?.. О, боже – это ж просто кабель! – Виталик засмеялся тихонько, дребезжащим, как ржавый железный лист, смехом. – Ну, ты даешь, Леха!

– Дак это… обознался. С кем не бывает?

– Ладно… пошли в дом уже… Ого! Гляди-ка, и дверь на замок не заперта! Хозяин забыл, что ли?

– Кто ж в деревне запирает?

– А вот это ты верно сказал. Кстати, кабелек этот тоже прибрать надобно – хороший кабель, сгодится.

– Ага.

Войдя в «залу», воришки с ходу сунули в большую, прихваченную с собой сумку лежавший на столе ноутбук и озадаченно остановились перед телевизором – брать не брать?

– Возьмем, – подумав, решительно махнул рукой Виталий. – Не так уж он много и весит – до машины дотащим.

– У профессора еще второй этаж есть, – к месту напомнил напарник.

– Мансарда называется. Молодец, Леха! Сейчас туда и заглянем.

Тут оба разом вздрогнули – сильный порыв ветра распахнул форточку, бросил в лица воров холодные брызги…

Грязные холодныя брызги летели из-под копыт вороного коня, и, если б не это, нестись вот так, по узкой лесной дорожке было бы даже здорово, да и сейчас Павел почти физически ощущал переполнявшую душу реципиента радость… и еще – какую-то озабоченность. Да и радость – не только от скачки, еще и от предчувствия некоего события, вполне долгожданного, которое вот-вот должно было случиться.

Звенела кольчуга…

Черт! Вот тебе и восьмидесятые годы! Это ж надо так ошибиться… Интересно, сколько еще тут вот так скакать? Минут двадцать? Или даже уже полчаса, час? Нет… час – это уж слишком смело, о том пока и не мечтать.

Больно хлестнула по лицу ветка… не успел пригнуться, да. На скаку думать нельзя – нужно вперед да по сторонам посматривать, не то не ровен час… Ах, как все же здорово! И ветер в лицо, и даже эти брызги – судя по росшим в изобилии камышам, дорожка-то шла краем болота. А в глаза бил рассвет, и на вершинах высоких сосен уже вспыхнуло солнце! Красиво как… сосны эти, а вон, впереди – березовая рощица, липы.

Павел хлестнул коня камчой… хлестнул умело, и словно бы между делом, как будто в автомобиле с четвертой на пятую передачу переключился.

Снова звякнула кольчуга… Интересно – он сейчас кто? Древнерусский витязь? Или, наоборот, какой-нибудь Субэдей?

Черт! Снова хлестнула ветка – едва не в глаз…

Близко – совсем-совсем рядом – громыхнул гром.

– Гроза, – оборачиваясь, тихо промолвил Виталик. – Зуб даю – сейчас свет отключат. Вот кабелек-то и приберем, да и в трансформаторную заглянем.

– Заглянем, да, – охотно поддакнул Леха. – Везет нам с тобой сегодня.

– Тихо ты, не сглазь! – неожиданно рассердился напарник. – Ох и крутая же лесенка… Как бы назад кубарем не полететь.

– Так не пьяные ж!

– Это верно.

– Ой… смотри-ка, кажись – свет! – скрипнув ступенькой, Леха вдруг насторожился, указывая рукой веред, на чуть приоткрытую дверь. – Тусклый… Свечка, что ли.

– Сам ты свечка – комп!

Воришка тут же замедлил шаг и даже опасливо попятился вниз:

– Так профессор не уехал! Бежим.

– Стой ты! Был бы хозяин дома, давно б выглянул, посмотреть, кто там скрипит, – резонно возразил Виталий.

– Так, может, спит?

– Может… А может, и нету его. А комп сам собою включился, я слышал – такое бывает.

– Или – выключить забыл.

– Или. Поглядим. Если что, убежать всегда успеем.

– Ой, Виталя.

Виталий уже не слушал, осторожно распахнул ведущую в мансарду дверь, прислушался, всмотрелся, чувствуя за спиной громкое сопенье напарника.

– Вот он!

– Тихо, не дергайся. Спит!

Хозяин дома сидел в глубоком кресле, напротив включенного компьютера и еще какой-то слабо жужжащей аппаратуры, сидел с закрытыми глазами, никак не реагируя на окружающее.

– Слышь, Виталик, что это за хрень у него на башке?

– Я почем знаю? Тсс! Уходим.

– А, может, свяжем его, хоть тем же кабелем? Вон тут сколько всего: толкнуть – нам с тобой бабла на год хватит!

Виталик удивленно обернулся – честно говоря, подобного предложения от своего трусоватого напарника он никак не ожидал. Вот ведь что жадность с людьми делает! Всякую осторожность теряют. Хотя… Леха прав – что тут опасного-то? Профессор – видно сразу – в отрубе полном. Опился, либо обкурился. Почему б и не…

– Вяжем! – кивнув, Виталик потянул с пола кабель.

Что-то негромко треснуло, посыпались синие искры, а над самой крышею вновь грянул гром.

– Вон они, за болотиной! – обернулся вырвавшийся вперед воин, совсем молодой парень, без кольчуги, но при коротком копье и с засунутым за пояс шестопером. – Ждут, господине!

– Ждут, так поедем, – с ходу отозвался Павел… или кто-то сказал эти слова за него?

И, не дожидаясь ответа – он тут был за главного – погнал коня на широкую гать. Знал наверняка – тут и телеги проедут, не то что один конь.

Посмотрел вперед, на бородатого дородного мужика, дожидавшегося на том краю болота, снова ударил коня камчою и, вдруг услыхав какой-то подозрительный свист, скосил глаза, увидев, как скачущий чуть позади воин – тот самый молодой парень – словно подкошенный слетел с коня в воду!

– Засада! – заорал было другой всадник… но тут же захлебнулся собственной кровью – черная стрела угодила ему в горло, и точно такая же стрела ударила Павлу в грудь. В кольчугу.

– Плохие у тебя стрелы, боярин, – усмехнулся Ремезов, выхватив висевший на поясе рог. – Не каленые – на лису, на белку. Нешто меня таким можно взять? Ин, ладно – хорошо, кольчужицу прихватил и людей. А ну-ко!

Приложив рог к губам, Павел затрубил – резкий утробный звук поплыл над болотом… и в тот самый миг вражья стрела вонзилась ему в шею, слева… словно змея чикнула!

Сразу ощутив слабость, Ремезов выпустил из руки поводья… пошатнулся… и вылетел из седла в трясину. Заржав, повалился следом пораженный стрелами конь.

Все тело ожгла холодная вязкая жижа, кольчуга потянула ко дну, все глубже, глубже… да еще кровоточила, торчала в шее стрела. Мало того, что-то вдруг вспыхнуло перед глазами… даже не перед глазами – в голове будто взорвалось что-то, этакий маленький ядерный взрыв, после которого… после которого ничего уже больше не было – ни ощущений, ни мыслей, а только пустота, чернота и смерть.

Глава 3

Загоновый шляхтич

Когда Павел пришел в себя, с него как раз снимали кольчугу – стаскивали со всей осторожностью и все же зацепили рану на шее. А ведь, похоже, стрела только лишь чиркнула, правда, зацепила сильно, рана все еще кровила, жгла.

– Ой, боярич-батюшка, очнулся! – со звоном бросив кольчугу, радостно воскликнул невысокого росточка мужик в кожаном панцире с густо нашитыми сверху блестящими металлическими бляшками.

Борода у мужика оказалась светлой, реденькой, серые глаза смотрели на раненого почтительно и как-то даже умильно. Кто такой этот мужичок, кто такие все столпившиеся вокруг вооруженные люди, Павел мог сейчас лишь только догадываться, да с большей или меньшей уверенностью предполагать. Раз его называли бояричем, значит это – его люди, дружина или как там у бояр она называлась. Интересно, в какой эпохе очутился молодой человек? Судя по всему – в русском средневековье: ну, да – вон и мечи, и кольчуги, и щиты червленые, и сверкающие островерхие шлемы. Шлемы, правда, не у всех, да и кольчуги – редко. Зато – копья, луки со стрелами.

Значит, средневековье, точнее… впрочем, а к чему точнее-то? Ремезов слабо улыбнулся – сколько он уже здесь? Минут двадцать – уж точно, значит, скоро уже и назад – вряд ли его сознание продержится в сем бренном теле более получаса – никаких физико-технических возможностей для этого не хватит.

– Батюшка-боярич, давай-ко мы тебя на воз, – засуетился мужичок в панцире, обернулся, махнув рукой остальным. – А ну, демоны, поможите.

«Демоны» – молодые парни – тут же засуетились, побросали орудие, подвели под уздцы запряженного в телегу коня, осторожно положили раненого на мягкое сено.

Ох, башка-то болела – куда там похмелью! – Павел даже не выдержал, застонал.

– Как, господине? – снова озаботился мужичок.

Ремезов махнул рукой и устало спросил:

– А ты, вообще, кто?

– Я-то? Михайло-рядович, тиун твой. Неужто так сильно ударился, батюшка, что всю память отшибло?

– Ничего, вспомню.

Павел улыбнулся: ну, конечно же, вспомнит, мало того – скрупулезно проанализирует все, буквально каждую мелочь. Только вот не сейчас, а потом, дома… Минут через десять или вообще завтра.

– Ну, поехали, поехали, что встали-то? То Телятникова Онфимки людишки были, тьфу! – шагая рядом с мерно покачивающейся на кочках телегою, деловито доложил тиун. – Те, что стрелки – наши-то востроглазые их опознали, да вот только догнать не удалось – убегли. А Онфимко-то сам потом небось скажет, что и знать их не знал, дескать, и вовсе они не его, а так, из лесу кто-то выскочил – тати! – самого едва не живота не лишили.

Странно говорил рядович: слова вроде и русские, да все на старинный лад – кружевами. Павел через пень колоду все понимал, с трудом – и это тоже казалось странным, особенно после того вечера в доме на Данфер Рошро, где Ремезов свободно воспринимал французский. Кстати, он и сейчас его помнил, хоть и не учил никогда… И даже мог спокойно порассуждать – на французском же – на темы творчества Франсуа Мориака, которого раньше и знать не знал… вернее – это Павел Ремезов знаменитого французского писателя Мориака знать не знал, а вот некий студент-филолог Марсель – так даже очень. И еще в голове временами вспыхивали какие-то статьи, термины – «демократический централизм», «Шаг вперед – два шага назад», «Анти-Дюринг» какой-то… Вероятно – наследие того самого мальчика-комсомольца. Интересно как – и требует очень вдумчивого исследования. Парижский студент, школьник-комсомолец из конца пятидесятых годов – от каждого что-то осталось и теперь лезло, забивая мозги. От каждого… а вот от этого молодого боярича – нет! Вообще ничегошеньки не пробивалось. Кто он был такой, что вокруг за люди – оставалось только лишь строить предположения и догадки. Ну да ладно – недолго уж и осталось, может быть, даже минута, две…

И три уже прошло, и десять, и полчаса, когда телега наконец-то подъехала к высокому, однако во многих местах покосившемуся частоколу, останавливаясь напротив наглухо закрытых ворот, над которыми высилась небольшая башенка, похожая на вышку для часового, только несколько ниже. Башенка, в отличие от солидных ворот, особого впечатления не производила, и казалось, что вот-вот рухнет вместе с часовым – совсем молодым парнишкою, при виде появившейся у ворот процессии кубарем скатившегося вниз. Слышно было, как заскрипели засовы… Потом, после небольшой заминки, ворота, наконец, распахнулись, явив устало-туманному взору путешественника во времени неприглядный двор с какими-то угрюмыми разномастными строениями из серых бревен – банька, что ли? Сараи, конюшня… Ой, а навозом-то как несет, батюшки! Ядреный… ядерный такой запах.

Павел поспешно зажал пальцами нос. И в этот момент из сарая донесся вдруг чей-то истошный крик.

– Это кто еще? – повернув голову, недовольно спросил «боярич».

– Дак Демьянко-холоп, кому же еще-то? – устало напомнил тиун. – Ты ж сам, господине, велел с него семь шкур содрать, чтоб впредь не умничал. Вот и Окулко-кат и дерет. Все по твоей воле.

– Иди ты! – Павел приподнялся на телеге. – И давно его лупят?

– Да вроде недавно начали, только что.

И снова крик. Истошный, полудетский:

– Ай-ай, не надо-о-о-о! Ай! Не буду больше никогда, не буду-у-у… Богородицей-матушкою клянусь… Ай! У-у-у-у…

Крик перешел в вопли, а они – в жалобный протяжный стон, видать, подвергнутому экзекуции парнишке и впрямь было очень больно.