Мы идиоты

   За три поселдних дня мы успели побывать во многих местах во Франкфурте, чем доставили ему несомненно удовольствие. Как и полагается, посмотрели музеи современности – супермаркеты, а также и другие менее значительные достопримечательности.

   Германия, черт ее возьми! Франкфурт, как говорят, – самый грязный ее город. Не понятно только, каким бывает чистый? Кто, вообще, его грязным назвал? Я бы умника отправил на стажировку в Москву на Калининский, ах простите, на Новый Арбат или даже на старый Арбат, который, хоть и выглядит в пять раз новее нового, но оба могут спорить, кто из них грязнее – все равно не переспорят.

   Сам город посоветовали рассматривать от железнодорожного вокзала. Мы так и поступили. Прямо от этого вокзала идет величественная улица, носящая имя Кайзерштрассе. Однако, с каким-либо кайзером у нее мало общего, во всяком случае, во всем том, что касается приличный сторон жизни этого кайзера. Она являет собой центр злачного или на местном жаргоне розового квартала, и от нее во все стороны разбегаются улочки, построенные из домов, от подвала до крыши набитых секс-шопами, публичными домами, ночными барами, проститутками и прочими прелестями свободного мира.

   Взявшись за руки, мы твердо повернули в одну из них: любознательность требует жертв. Уже собирались сделать первый шаг, но нога сама повисла в воздухе, а собравшаяся было слететь с моих уст мысль, ненавязчиво вернулась назад в глотку. Сразу за поворотом, прямо на тротуаре, собравшись в кружок, сидели пять, густо обросших волосами личностей в потрепанной одежде. Они сосредоточились над тем, что усердно кололи себе шприцами вены. Памятуя американские фильмы о борьбе с наркомафией, я представил, что сюда должны броситься со всех сторон полицейские и повязать их заодно с нами. Вторая мысль была о том, что эти наркоманы сейчас сами набросятся на нас.

   Когда я потом вспоминал эту сцену, то понял, что единственной достопримечательностью был в ней я сам, стоявший как ошарашенный идиот. Эти уважаемые субъекты сидели здесь, видимо, ни первую минуту, ни первый день и не первый год и свое дело собирались успешно продолжать. Проходившие мимо не обращали на них никакого внимания. А самим им было явно глубоко наплевать и на нас и на полицию, стоявшую неподалеку. К чести полиции нужно сказать, что она отвечала им взаимностью. Пока все до меня дошло, я повернул Катю и себя назад и повел ее в другую сторону.

– Лично я уже получил полную гамму эмоций от этого квартала, констатировала моя голова и произнес рот.

– Я тоже, – на этот раз жена оказалась того же мнения, что и я.

   Пройдя пару-тройку небоскребов европейского типа, мы вышли к главной, по моим представлениям, улице этой финансовой столицы Германии. Зовут ее ни то Цыль, ни то Циель, что, впрочем, не столь важно для всей истории. Это такая широкая аллея, по бокам которой высятся громады всяческих магазинов. Взглянув на них, я сделал безразлично-отсутствующее лицо, всеми силами пытаясь показать, что стою посреди пустыни, впереди ничего не вижу, и никакого смысла идти туда быть просто не может. Передо мной мерцала гряда надвигающихся лет азюлянтского лагеря и грязная тяжелая работа необходимый инструмент борьбы за выживание. Там же, в грезах мерещилось и благосостояние, основанное на лежащих в кармане пяти тысячах марок единственное, чем мы располагаем. И тут я решительно перешел в наступление.

– Там! – показал я в противоположную сторону твердой рукой. – Старый город. Достопримечательности.

– Старые? – спросила Катя.

– Очень.

– Значит давно стоят? – это был подвох ниже пояса.

– Значит давно.

– Ну еще день постоят.

   Битва была проиграна. Вздохнув тяжело на свою горькую судьбу, я уныло поплелся, влекомый супругой в обозримые дали капиталистического бытия…

   Зелеными буквами написано название «Кауфхоф» на снежно-белом здании. Заходишь туда и чувствуешь себя погруженным в море, море всего. Если приняться описывать этот магазин, то не хватит всей жизни. Поэтому я его и не буду описывать, а буду лежать и смотреть на паука. И денег потраченных описывать не буду и жалеть о них не буду. Не о чем больше жалеть… Да и что значат потраченные сотни марок в сравнении с мировой революцией, а тем более с немецким паспоротом на мое имя, выписывающемся сейчас где-то в недрах их бюрократического аппарата? Наверное выписывающемся…

   Катя зашевевелилась рядом.

– Утро? – сонно пробормотала.

– Да, нужно уже вставать. Сейчас Сережа приедет.

   Встать, умыться, одеться – все это берет время. Пока мы суетились, прибыл Сережа, как и обещалось… Мы погрузились в машину и отправились. Сдаваться.

   Не знаю, просили ли вы когда-нибудь политического убежища и сколько раз просили, но я это делал впервые. Мне представилась большая белая комната, где сидят дядя в мундире генерала полиции, две добрые тети в форме Красного Креста. Они сердобольно улыбаются, а я, пустив предварительно из глаз слезы, им говорю: «Боже! И все-таки, пройдя через все лишения, я до этого дожил!» – и дальше плачу уже в голос. Потом приезжают корреспонденты, я даю пресс-конференцию, на которой обличаю государственный строй, перестроенный социализм, недостроенный капитализм, КГБ, МБ, ЖКК, АБВГД, ЦК, коммунистов, демократов, МИД, горком, префектуры и мэрию, домоуправа и дворника Филипыча. Потом в зал входит президент страны и вручает мне немецкий паспорт, прикалывает к груди орден «Герой Германии», а я отдаю честь и говорю: «Служу Федеративной республике!»

   Тут ход моих мыслей прервал Сережа, который деловым тоном стал давать инструкции.

– Значит так! Перед лагерем стоит очередь: всякие там черные, желтые, но они нам не нужны. Я говорю, мы все проходим. К концу дня они всю эту кутерьму закончат и повезут вас в лагерь. Мы узнаем, где и какой, потом привезем туда шмотки. Вас будут из лагеря еще таскать в Швальбах, но это ерунда.

– А когда нужно делать заявление? – робко вылез я.

– Какое заявление? – он бросил в мою сторону непонимающий взгляд.

– Что я хочу убежища.

– Жене своей делай заявление! – теперь он смотрел на меня просто уничтожающе-насмешливо. – Ты с неба упал? Лагерь принимает несколько сот человек в день. Если они у каждого заявления выслушивать будут, то им еще придется сто человек в качестве слушателей нанять.

– Значит корреспондентов тоже не будет?

– Да! «Паша сдался на азюль!» – экстренный выпуск Си-эн-эн. Твое дело сидеть и не рыпаться. Когда пойдешь на большое интервью, адвокат придумает тебе версию. Там будешь заявлять!

– У меня есть. Сам придумал, – я огрызнулся.

– Лучше забудь прямо сейчас. После интервью тебе прейдет отказ, а ты в суд, оттуда опять отказ, а ты опять в суд, и так: кому первому надоест. Потом получаете паспорт.

   Дальше до Швальбаха я молчал. Это был мой первый урок Германии. Фикция. И здесь они тоже лицемерят, как и везде. А, впрочем, какое мое дело? Пусть они хоть на голове ходят. Какое мое дело? Мне нужен паспорт, нужно остаться…

   Как Сережа и предсказывал, в очередь мы становиться не стали, а пошли сразу к окошку и охранникам. Между нами завязался живой и увлекательный разговор. Сережа им что-то долго и упорно объяснял по-немецки, а я строил радостное и неглупое, по возможности, лицо, и поддакивал «да, да» на немецком, так как знал это слово в числе немногих других в этом языке. Через пять минут взаимных переговоров голос из окошка, обратившись ко мне, что-то сказал. Я, сориентировавшись на понятое слово «паспорт», со спокойностью кролика, которого волки уже зажали в угол, подал ему то, что считал в этот момент нашими паспортами. Это были обычные советские паспорта с пропиской. Сережа убедил, что заграничные мне еще понадобятся, а им хватит и внутреннего. Мнение служащего, в свою очередь, с мнением моего друга не совпало. Он взял документы кверх ногами и озадаченно на них посмотрел. Чтение кириллицы явно не было его хобби. Обращенный ко мне вопрос, я понял.

– Что это такое? – он продолжал смотреть на документ с небольшим отвращением или, скорее, недоверием.

– Это мой внутренний паспорт, – ответил я фразой, заранее в машине заготовленной.

   Тут на помощь пришел не заменимый Сережа. После его короткого, но явно убедительного монололога служащий скривил гримасу и, бросив паспорта у себя в ящик, махнул рукой: проходи, мол. Ну мы и прошли.

   Лагерь меня не поразил и не удивил. Сотни людей ворошились здесь, как пчелы в улье. Судьба или, скорее, собственное упрямство и глупость бросило их сюда, в этот котел, где и предстоит всем вариться.

– Негры, индийцы, вообще всякие черные не имеют никакого шанса остаться. Югославы получают иногда вид на жительство. Русские тоже, в основном, остаются, – пояснил Сережа. – А, главное, все это – большая компания неудачников. Те, кому дома хорошо, и все идет, сюда не приезжают.

– Да, ты прав. И я тому – наглядный пример.

   Подошел обед, потом нас куда-то позвали. В кабинете сидели молодые девушки.

– Имя, пожалуйста, – спросила одна на немецком. Я ответил, и пошло: когда родился, когда приехал, какие языки знаете? Какой веры?

– Жена – еврейка по рождению, по вере постперестроечная демократка, разуверившаяся. А я… – тут пришлось неопределенно сморщить губы.

– Ну, может православный? – спрашивает все та же девушка, явно пытаясь мне искренне помочь.

– Может и православный, – соглашаюсь я и развожу руками. – Еще не пробовал.

   Следующим этапом нас фотографируют на память, видимо, им о нас, так как нам отпечаток не достался. Возвращаемся в общий зал, противный и бурлящий страстями новых собратьев, хоть не по крови, но по глупости, точно. Подбегает запыхавшийся Сережа.

– Ну, я все узнал! Вас определили в лагерь «Минбрюх», всего двадцать километров от Франкфурта. Это хорошее место, как сказали, мало азюлянтов и недалеко. Иных в лагеря за двести километров загоняют.

– Ну, тогда спасибо товарищу Колю за наше счастливое детство и недалекий концлагерь, – губы самопроизвольно растянулись в отвратительной улбыке, напоминающей отвращение. Меня начинает обуревать злость от усталости и шума толпы. Нервы сдают, жена права: лечиться надо… Эх, был бы немецкий паспорт, тогда и лечится!

   Мы договариваемся, точнее, Сережа договаривается, что в лагерь поедет на автобусе только Катя с дочкой. Я с Сережей намерены отправится за шмотьем и в этот «Минбрюх» напрямую, чтобы поспеть к ужину. Озабоченная немка что-то долго ему трещит, как сорока, но он ее убеждает, что я вовсе не собираюсь удрать от них назад в Россию, а просто лишь хочу забрать вещи. Она, на конец поддается уговору. Мы едем, конечная цель – «Ягдшлосс Минбрюх».

   Дорога от Франкфурта до Минбрюха не была примечательна ничем. Сама усадьба-гостиница для отщепенцев-азюлянтов использовалась когда-то для более благородных целей. Важные персоны останавливались здесь для охоты ны уток и кабанов. Само название «Ягдшлосс» переводится как «охотничий замок». Строение, выложенное из красного кирпича, стоит посреди леса неподалеку от шоссе.

   Мы подкатили с Сережей на машине. Я вышел рассматривать округу, а он двинулся выяснять, что к чему. Подъехал автобус и выпустил из себя толпу разноцветных азюлянтов. На мое счастье Катя и Маша оказались вместе с ними, и без лишний объяснений мы вошли через железные ворота. Нас загнали в здание – считай в новую жизнь.

   Первое представление о лагере оказалось безрадостным и устраняющим последние остатки былого оптимизма. На разбросанных в холле тут и там скамейках и на полу сидят, лежат не определенного цвета люди. Некоторые просто стоят или бесцельно ходят вперед-назад. Полумертвый пейзаж медленной и ленивой скуки, безнадежного безделья сразу удручающе надавили на вновь прибывших. Сидевшие в зале зашевелились и кое-кто двинулся в нашу сторону. Судя по лицам, намерения добрые. Это хорошо. Заметно, что любопытство – лишь следствие опостылевшего ничегонеделания, и каждый новенький приносит в этот мирок частичку жизни. Хотя старожилы уже хорошо знают, что освоившись за неделю-две, все эти люди станут такими же, как и они, томящимися от скуки субъектами.

   Из одной двери, громко и весело разговаривая вышли две женщины и мужчина. Одна, крашеная блондинка, с короткой стрижкой. Ее внешность ничем не выделялась, кроме особого выражения лица. Злобный взгляд и своеобразная манера разговаривать выдают в ней неудовлетворенную незамужнюю бабу. Уже предчувствую, что нам предстоит провести незабываемые мгновения личного общения. Они вряд ли доставят удовольствие мне, но, надеюсь, и ей. Вторая – тоже блондинка, но натуральная. Кроме белых волос, в ней нет ничего похожего на первую. Она высокая, полная. Лицо ее сияет непрекращающейся радостью и полным удовлетворением жизнью. Мужчина лет тридцати пяти с темными волосами, бородой и приятной внешностью интеллигентного человека, располагающего к себе. Что можно сказать о них совершенно определенно: «Они все являются обладателями этого чертового паспорта, который уже не только снится мне по ночам, но и порой стал мерещится по темным углам наяву!» Вот так!

   Тьфу! Лечится надо. Лекарство одно – паспорт! Немецкий!

– Меня зовут Кристина! – сообщила первая и, указав на своих спутников, представила и их. – Фрау Дорис и херр Адольф, – говорила она английском. Как оказалось, этим языком здесь широко пользовались. – Мы руководим этим лагерем, и все вопросы нужно решать с нами. Сейчас я буду по очереди вызывать вас в эту комнату, где мы вас зарегистрируем, сделаем фотографии, а потом выдадим вещи.

   Пришлось удержать себя от желания пофилософствовать с ней на предмет какие конкретные интимные вопросы мы должны с ней обсуждать, ибо дал себе слово не выпендриваться, иначе не оберешься бед с самого начала, а это надоело.

   Затем последовала непродолжительная речь, из которой стало предельно ясно, что мы – азюлянты, а значит не имеем право на во-первых то, во-вторых это, в десятых все остальное… Мы – азюлянты, значит в нас заочно видят воров, убийц, нас недолюбливает полиция, как впрочем и все остальные. Нам поведали пару историй про гадость нам подобных и глазами намекнули, что мы станем такими же.

   Когда эти пояснения закончились, из коридора появился, видимо, скорее молодой человек, чем молодая дама, хотя крашеные под блондина длинные волосы и кольца в ушах и носу могли убедить и в обратном. Избрав, как способ передвижения, этакую вальяжную и застенчивую походку, он прикатил с собой телегу с постельным бельем и еще какими-то вещами и стал выгружать это добро на стол. Дверь открылась и опять появилась Кристина. Умудрившись непередаваемо исковеркать нашу фамилию, она позвала вовнутрь.

– Фотографии, пожалуйста, – сказала она на этот раз абсолютно бесцветным голосом, от которого веяло просто какой-то могильщиной! Страшно! Мне показали на стул. – Потом жена.

   Не думал, что за один день столь много людей захотят оставить себе на память наши фотографии, и оказался морально к этому просто не готов. Моя внешность, несмотря на достаточно высокое самомнение, все же абсолютно не фотогенична. Все официальные фото даются с большим трудом, необходимо проделать много работы, следя за шириной улыбки, выражением глаз и так далее. Я и сейчас попытался сотворить экспромтом выражение поприличней, но результат вышел просто разительный. Даже когда специально стараешься глупо выглядеть, лицо не получается столь дебильным. Но все же сегодня повезло: фотография оказалось слишком темной, и сделали повтор. Он получился не многим лучше первого, но идиотизмом лицо светилось поменьше. С Катей вышло не менее интересно: с картинки смотрело совершенно незнакомое лицо, и когда ее вклеяли в пропуск, то в принципе им могли бы спокойно пользоваться не только все женщины лагеря, но и добрая часть мужчин.

   После процедуры запечатления ко мне неожиданно обратился Адольф, лукаво подмигнув правым глазом:

– Я надеюсь, что вы будете себя хорошо вести.

   Не понимая тогда, к чему он клонит, я ответил, что можно лишь только надеяться и вышел наружу. Там молодой человек женской наружности, подозвав нас к столу, выдал поднос, на котором лежади три пары постельного белья, три чашки, три ложки, три вилки, три ножа и три пачки туалетной бумаги. Сверху он взгромоздил три пакета со съестным и махнул рукой: все, мол. Я, поняв, что подарки германского правительства на сегодня сыпаться закончили, поставил жену с подносом и ребенком в угол, а сам пошел вытаскивать наши вещи из машины. Перетаскали чемоданы в зал, сбросив их в кучу. Еще раз, уже в пятый, поблагодарили Сережу и, пообещав появиться вскоре, простились с ним.

   Пока я ходил, Кате уже дали ключ от комнаты 43, которой, по всей вероятности, и предстояло быть нашим пристанищем в ближайшие обозримые месяцы. Мы только принялись ломать голову нашими чемоданами, точнее, способами их переноски, как вы друг в коридоре показался маленький коренастый мужичек. Быстрой походкой он подошел к нам и на чистом русском языке спросил:

– Ой, ребята, вы – русские.

   В его голосе звучал неподдельный восторг при мысли, то мы и вправду таковыми окажемся.

– На двадцать пять процентов, – ответил я неопределенно на всякий случай. – Но, если по гражданству, так то на все сто, да и то пока, ибо вот-вот будем иметь честь принять новое.

   Мужичек ничего не понял, улыбнулся еще шире, и выпалил, как из автомата:

– Ой как хорошо! Я – Филипп, Филипп Терещенко. У нас тут еще русские есть. Я-то уже здесь целый месяц, и семья еще есть, так те тоже при мне приехали муж и жена. И еще есть трое русских ребят, так они меньше недели. Вы в каком номере будете?

– Сорок третий.

– А, ну это – наш коридор. Мой номер – 51. Как обустроитесь, заходите, – приветливо пригласил он. – У нас там чаек, супчик, всякие дела туда-сюда. А вас как звать?

– Ах, простите. Павел, а это – Катя и Маша.

   Филипп опустил взгляд на наши вещи.

– А сколько же у вас чемоданов! Как же вы везли их с собой? Сейчас я вам помогу! – он всплеснул руками и повернулся к одному из стоявших рядом парней, похожему на турка, и обратился на немецком. – Коллега, пожалуйста, это – русская семья, помоги!

   Стоявший охотно взялся нам помочь, а вместе с ним и другие, бывшие рядом, разобрали барахло. Процессия, со мной, гордо вышагивающим в ее голове, двинулась к комнате. Мозги в этот момент анализировали забавный факт. Уже в который раз я слышал, что азюлянты называют друг друга «коллега». Это слово не только в русском, но и в немецком используется в профессиональном общении между собой. Люди здесь, в лагере, называя друг друга коллегами, вполне серьезно относятся к своим обязанностям азюлянта и считают, что их сдача «на азюль», томительные ожидания и поиски путей в новый мир – все это весьма искусная и тяжелая работа. Сейчас же они несли наши веши и с радостью приговаривали на разных языках Бог знает что, выражая не только довольство тем, что можно занять свое безделие, но и чувство гостеприимного коллектива, принимающего к себе новеньких.

   Шмотье доставили в комнату. Филипп позвал в гости, когда отдохнем, и удалился. Мы стали осматриваться в нашем новом жилище, пытаясь полюбить его с первого беглого знакомства.

   Н-н-да! Еще то… Комната квадратная, этакий давно крашеный сарай метров в семнадцать. По нашим совковым меркам для гостиной подойдет. Но здесь, судя по-всему, она являет собой и спальню и кухню и все прочее… «Может и туалет?» – уж с некоторой робостью подумалось мне. Но приглядевшись внимательно, с облегчением обнаружил, что ничего, напоминающего отхожее место нет.

   С мебелишкой, конечно, жиденько тоже. По обеим сторонам примостились сиротливо две двухярусные кровати, а у окна расположился стол с тремя стульями, сверкающий девственной пустотой.

   Маша тут же заскочила на кровать и стала там прыгать. Это было отрадно, так как означало, что ее ничем занимать не надо. Она сама определилась. А вот Катя себе достойного занятия не нашла и решила потратить время на высказывание собственного мнения. У нее на лице застыла маска, выражающая все, что она думает об этом азюле, лагере и обо мне, как о главной причине всех несчастий и неурядиц, постигших ее и все человечество со времен Адама.

– Место отличное! – приподнятым голосом оценил я, пытаясь в тщетных усилиях смягчить впечатление.

– Естественно! Ты всю свою жизнь мечтал только в ТАКОМ месте жить. Тебе не кажется, что обстановка весьма богата. Можно попросить сократить количество мебели вдвое.

– Посмотри в окно, – провел я отвлекающий маневр, указав на большой темный провал в стене. – Вон туда вдаль. Какое поле! Летом оно, наверное, колоситься пшеницей, а еще метров двести-триста – лес.

– Изумительно! Я всегда считала, что у тебя близорукость минус два, а на самом деле, видать, минус двадцать два. Ты видишь лес в километре, а мусорник под окном не замечаешь. Но, что можно от тебя ожидать! Прийдется ютится! – она состроила лицо святого страдальца, жертвующего собою во имя всего человечества сразу.

   Под аккомпанемент легкого препирания мы рассовали чемоданы под кровати и просто в угол, предварительно вытащив из них все, что необходимо. Потом настал черед рассматривать содержимое пакета с пайком. Оно состояло из одной рыбной консервы – тунец, двух маленьких-маленьких пакетиков сыра, двухсот граммовой пачки апельсинового сока и кое-какой мелочи. В довершение ко всему кинули на троих полбуханки хлеба. Совершенно определенно, ничего похожего на паспорт там не было. Теперь очередь возмущаться перешла ко мне, так как в нашей семье именно я был признанным авторитетом в вопросах кулинарии. Моему раздражению просто не было предела, и я его смачно изрыгал наружу.

– Грандиозно! Можно съесть и обосраться от счастья и благодарности немецкому правительству! Правда будет нечем. Такое количество пищи просто не дойдет до прямой кишки, – кусок хлеба, трясущийся в моих негодующих руках, был прозрачным, как стекло.

   Еда – мой больной вопрос. Ну у каждого бывает свое… это: пчелы под шевелюрой, как англичане утверждают. У меня – еда. В жизни я испытывал моменты, когда, прямо скажем, приходилось недоедать. Но все-таки, всегда стремишься наиболее полно удовлетворить именно эту самую низменную потребность, и не только количественно, но и качественно.

   Внимательно, но удрученно посмотрев на содержимое пакетов, повздыхав, мы решили ответить на приглашение доброго человека Филиппа. Решение было достаточно своевременное, тем более что им упоминалось слово «суп». Закрыв дверь на ключ, всей семьей двинулись на поиски пятьдесят первого номера. В душе теплилась тайная надежда, что хоть там люди опытные смогут не только добрым словом, но и добрым делом удовлетворить наше чувство легкого голода, придававшего романтичность всем этим приключениям. Однако, уж если положить руку на сердце, то в тот момент тайные булавки сомнения принялись с возрастающей силой колоть мое сердце и желудок. А образ немецкого правительства в виде доброго дяди с веселым лицом, протягивающего жирную свиную отбивную с банкой пива, стал медленно распадаться на банки рыбных консервов.

   Комната 51, как выяснилось из опроса, находилась в противоположном конце коридора. Итак, в первый раз можно было составить общую картину о сконцентрировавшихся в этих местах борцах за свое немецкое счастье. С ними нам и предстоит конкурировать и сотрудничать в предстоящем поиске новой жизни и нового паспорта.

   Рядом с нами находился номер сорок пять, в котором, как потом узнали, жило девять турок-мужчин всех возрастов от семнадцати до пятидесяти пяти лет. Дверь к ним открыта, и сидящий у порога с традиционного большими черными усами человек, заунывно играл на губной гармошке турецкие мелодии. Он тупо посмотрел на нас, ожидая, что мы с ним поздороваемся или еще чего, а я, в свою очередь тоже посмотрел на него не менее вдумчиво. Кивать ему не стал, так как давно придерживаюсь убеждения, что если кто-то хочет от тебя приветствия, то пусть и здоровается первым. Он продолжал упираться в нас глазами, видимо, узрев «новые ворота». Нам ничего не осталось, как продолжить экскурсию. Дверь в номер 42, напротив, закрыта, и из нее женский голос плаксиво говорит по-русски: «Не ходи, Петя, не ходи, мне одной страшно». Мы с Катей многозначительно переглянулись и, понимающе качнув головой, пошли дальше. Еще одна дверь – 40, закрыта, и из нее не исходит никаких звуков. Дальше по левой стороне из полуоткрытого номера 41 слышалась возбужденная сербская речь. Номер 39 молчал, а в 38-м стройные мужские голоса шумели на смеси турецкого и немецкого. С 37 по 34 занимали югославы, которые или торчали, ничего не делая, в дверях, или лежали на кроватях, не проявляя ни к чему должного интереса. Надрывно старался магнитофон, неся в народ югославскую культуру. Номер 33 приоткрыт, но из него веет темнотой, тишиной и плесенью. Дальше шел ватерклозет. За ним, вплоть до следующего, находящегося в двух комнатах от первого, территория четко поделена по национальному признаку. По правой, четной стороне, постоянно курсируя из комнаты в комнату, сновали по одиночке и группами многочисленные семьи афганцев. По левой, нечетной, шумели зудящим роем бангладешцы, все в юбках, и все мужского пола. После следующего ватерклозета следовала заключительная часть коридора, заселенная в основном алжирскими и суданскими арабами. Кроме того, по пути мы прошли еще комнаты, которые были закрыты и их обитатели еще не появились до поры до времени в истории нашего азюля, или они просто заснули. Таким образом достойных претендентов на обладание вожделенного документа, кроме себя, пока я не нашел. Это немного облегчило вес камня на сердце.