Пиковая дама – червоный валет. Том первый

– Отчего же-с, заходите, Василий Саввич, непременно-с застанете… Михаил Михайлович изволют-с на месте быть.

В следующий момент Алешка Кречетов в торжественном волнении впервые в жизни переступил порог дирекции. Там, за огромным двухтумбовым столом под зеленым сукном, в глубоком кресле, под трехсаженным в золоченой раме портретом императора Николая I сидел директор.

– Василий Саввич! – Он живо поднялся из-за стола, тепло пожал протянутую руку. – Ну, богатырь вы наш, эка сажень в плечах! Что же вы не проходите? Ах, вот вы с какой куделью пожаловали к нам, – глядя на стоявшего у порога Алешку, протянул Михаил Михайлович. – Слушаю вас.

Весьма вежливо и благожелательно вникнув в суть дела, Соколов извинился, сославшись на крайнюю занятость и некомпетентность касательно свободных мест, и, проводив Злакоманова до двери, направил его к члену театральной конторы г-ну Туманову, заверив при этом, что сложностей и недоразумений по этому вопросу, вероятно, не должно быть. Убежденный в благополучном исходе своей попечительской миссии, Василий Саввич, потрескивая паркетом, вместе с Алешкой последовал совету директора. Однако их ждала неприятная неожиданность.

Туманов, еще молодой, но не по годам плотный, как на совесть откормленный хряк, даже не обременив себя трудом оторвать зад с насиженного кресла, с надменной гримасой высказал сожаление по поводу «категорической невозможности» исполнить желание Злакоманова, мотивируя тем, что вакантные места в училище нынче отсутствуют.

– Вот ведь как получается, савояр… – отчасти растерянно, отчасти с досадой, положив на плечо Кречетова руку, повторил бородатый опекун. – «Вакантных мест нет».

Алешка лишь конфузливо улыбнулся в ответ и продолжал молчать, с надеждой поглядывая то на члена театральной конторы г-на Туманова, то на всемогущего своего покровителя.

– Похоже, возвращаться придется нам, парень, – все так же задумчиво, глядя куда-то поверх головы подростка, резюмировал Злакоманов.

«Возвращаться? Куда?» – удивленно, точно вспугнутый воробей, встрепенулся Алешка, крутнул головой и дернул купца за «спасительный» палец. Он уже успел десять раз попрощаться с родительским домом, даже забыть про него, а новое заветное место, куда во снах так давно рвалась душа, – уже найдено. Так чего же еще?

– Домой возвращаться к родителям…

Алешка упрямо продолжал отказываться понимать, хотя и так все было ясно, как Божий день. Во рту вдруг враз пересохло, а язык едва двигался:

– А как же стихи? Как сценки, что я учил?.. Дядя Василий? – Он вновь, но уже с силой дернул купца за «спасительный» палец. – Вот же он – я! Вот… А вот театр. – Он судорожно, как не умеющий плавать, скользнул взглядом по затянутым дорогим гобеленом стенам и, остановившись горячими глазами на равнодушном, замкнутом лице господина Туманова, уже совсем тихо, теряя последнюю уверенность, добавил: – А вот их главный.

В кабинете зависла тишина. Слышно было, как о стекло звонко несколько раз ударилась муха и, нарезая виражи, взлетела под многорожковую люстру.

– И вам не жаль сего мальца? Вы что же, гордитесь собой? – Злакоманов, не освобождая указательный палец из крепко державшей его ладони, припер чиновника мрачным взором.

– Детское горе скоротечное, сударь. Вот видите, – Туманов небрежно кивнул в сторону всхлипывающего мальца, – он уже и замолчал.

– «Замолчал», говоришь? – Василий Саввич недобро скрежетнул зубом и, не спуская глаз с чиновника, процедил: – А ну-ка иди… погуляй, савояр, в коридоре… Картинки разные погляди… Мне б надобно с этим мудреным господином с глазу на глаз словцом переброситься…

Оставшись один на один, Злакоманов, не спрашивая разрешения, подошел к столу, брякнул граненой шишкой графина, плеснул в стакан кипяченой воды, выпил и грузно уселся в кресло напротив продолжавшего стоять чиновника.

– Ну-с, а теперича поговорим, любезный. Ох, руки мои старые, уставшие руки… – Купец как-то странно посмотрел на свои большие – волков душить – мясистые ладони. – Да ты не стой каменной бабой, садись, братец… в ногах правды нет. Разговор у нас долгий будет. Как бишь тебя?…

– Григорий Никола…

– Сего довольно, – точно ножом отрезал Злакоманов. Грозно пошевелил усами и криво усмехнулся. – Григорий, значит… Гришка, что ли?

– Я бы попросил вас не «тыкать» мне, милостивый государь! – Шея и лицо Туманова покрылись красными пятнами. Ему страшно захотелось дотянуться до колокольца, который стоял у бронзовой чернильницы, и вызвать подмогу, но пугающее влияние больших волосатых рук посетителя было слишком велико. – Я попросил бы вас… – Придавая голосу меди, он еще раз попытался проявить себя, но был тут же осажен:

– А ты на меня с атаками не ходи! – рявкнул купец. – Просить будешь в судебной палате, Гриша. Ты сядь, сядь, любезный, и слушай сюда. Я ведь два раза, как господин Соколов, повторять не буду. Не привык! Вот так-то лучше, дружок, – опять ухмыльнулся Злакоманов, замечая, как мелкой сыпью дрожат кончики пальцев Туманова.

Об этом холеном хлыще, имевшем покровителя где-то в столице, Василий Саввич был прежде вельми наслышан. В театре его откровенно не жаловали: ни администрация, ни актеры. Каждый из этих людей своими жалобами добавлял что-нибудь к списку его надменных выходок. И Злакоманов, который любил крепкую, перченую шутку, будучи нынче в кабинете Туманова, решил припугнуть и «обуздать» его владельца. Было очевидно, что это ему удалось даже ярче, чем он ожидал. Василий Саввич – счастливый обладатель русской смекалки и удали, взял в толк сразу, что видом своим, манерами и громкою славою внушает этому гонористому подлецу страх. И живо решил использовать сие обстоятельство.

– Табачку-с гамбургского не желаешь, Гриша? – сыто набивая трубку, прищурив глаз, между делом бросил купец. – Нет? Что ж, неволить не стану. А может, понюшку душа примет?

Меценат неожиданно вытащил из жилета плоскую малахитовую табакерку и покрутил ею перед угреватым носом чиновника.

– Нет уж, увольте. Не курю-с. Будет с меня и домашнего чиха, – Поправляя пенсне, Туманов всеми силами старался урезонить странного посетителя.

– У-уу, какие гор-рдые! А мы вот нет, – мрачно подмигнул ему Злакоманов и запалил трубку.

Канцелярист вздрогнул, нервно ерзнул в кресле – оно уже не казалось ему удобным и мягким. Вконец сбитый с толку речью нежданного визитера, Григорий Николаевич сделал отчаянную попытку подать голос.

– Послушайте вы! Довольно! Довольно морочить мне голову! Не ко времени всё! Разве забыли? Выпуск, равно как и набор, у нас производится только весной. Здесь вам не балаган, черт возьми! Я вас, конечно, уважаю, но, ежели у вас проблемы,… ступайте в церковь.

Вся эта тирада была выпалена на одной высокой, нервической ноте. При этом Туманов, как ни пытался, не в силах был оторвать взгляд от волосатых огромных рук, как и не мог унять галоп собственного сердца.

– Я еще раз повторяю, вакантных мест нет, господин Злакоманов. Прошу вас явиться весной.

– Ах, идет весна, надежды тают… – с печальным вздохом констатировал попечитель, при этом пальцы его сжались в кулаки, так что напружились жилы. Однако усилием воли он удержал себя от преждевременного фонтана гнева. – Да знаю я все, знаю. Никто так не умеет жить, любезный, как мы не умеем. Ну-с, сделай одолжение, мил человек, устрой мальца… по-хорошему прошу.

– Не могу-с, – по-прежнему сухо, без капли надежды прозвучал ответ.

Видя броню глухоты к своим настояниям, Василий Саввич зашел с другого боку.

– М-да, нынче люди топчут друг друга… Я тебя понимаю, Гриша, «не положено»… Да ить и ты… пойми, голубь. Я уж сел на коня… ехать мне надобно-с. Сам понимаешь, слово купеческо дал.

– И не хочу понимать! – Испуганные, но по-прежнему наглые глаза беспокойно забегали за стеклом окуляров. – Я буду жаловаться на вас губернатору.

– Ах, губернатору? Федору Лукичу? Ну, ну, – усмехнулся купец, вкусно затягиваясь трубкой.

– Да, именно… губернатору… – уже не так уверенно заявил Туманов и, вдруг набравшись смелости, закричал в голос: – Довольно! И слушать не желаю! Как вы смеете указывать мне и занимать время-а?! Вон из моего кабинета! Вон!

Василий Саввич от такого выпада на миг даже потерял дар речи. Уважаемый далеко за пределами Саратова человек, большой любитель искусства и меценат, не год и не два вершивший щедрые пожертвования на благо театра и города, имеющий абонированную на сезон представлений личную ложу, обласканный самим губернатором… такого вопиющего нахальства в свой адрес снести не мог.

– Да знаешь ли ты, кто пред тобой?!

– Если не ошибаюсь, Василий Саввич… – дрогло, но все с тем же язвительным ядом самоуверенности хлестнул ответ.

– Нет, сукин ты кот, ошибаешься… не знаешь. Злакоманов моя фамилия!

И тут Василий Саввич во всей красе стал разворачивать узоры своего живописного характера.

– Рожа ты подлая, моль бумажная! Морду тебе, сволочь, давно не били! Но я ужо покажу тебе неглиже с отвагой, а-ля черт меня побери! Я к тебе, перхоть постная, пришел не как проситель! И мне плевать на твоих заступничков из столицы. Это Михаил Михайлович Соколов – душа человек, слово тебе сказать боится, а я тебе такой бланш, такую цацу под глаз поставлю! – век Злакоманова помнить будешь.

Меценат поднялся скалой и так бухнул кулаком по ясеневой столешнице, что все предметы: чернильницы и приборы, перья и пресс-папье, карандаши и бумаги – скакнули, будто живые, а вместе с ними и ошалевший Туманов. Подняв руки, словно защищаясь, он трепетал, не смея молвить и слова. А Злакоманов вдруг стих и через секунду-другую взорвался смехом.

– Эх, голубь, и бздун ты, как я погляжу! – сказал он сквозь слезы. – Да сядь ты… я ведь тебя, шкуру, еще и пальцем не тронул. Чудак ты, Гриша, ей-Богу, чудак! – покачивая головой, хмыкнул в усы Злакоманов, видя, как по откормленному, ставшему серым лицу потекли струйки пота. – Ну-с, чего вы в лице изменившись, Григорий Николаевич? Чего-с замолчали, любезный? – прохаживаясь по кабинету, с ласковой угрозой продолжал Василий Саввич, покуда Туманов переводил дух. – Да ты зенки-то на меня не остробучь! Не сверкай ими. Плавали, знаем… не такое видали. Похоже, у тебя круговерть да туманы в башке от моих забот. Я ведь, милый, один черть, свое согну. Ну, куды ты? Куды навострился? – Палец купца вновь, как капризному ребенку, погрозил Туманову. – Сиди, шельма, я с тобой еще побалакаю.

Злакоманов докурил трубку, выбил пепел и молвил:

– Я, знаете ли, Григорий Николаевич, денег в долг не даю-с. Ну нет у русского мужика почтения к деньгам, хоть тресни. Ему хоть тыщу, хоть рупь – один черть, все пропьет. У нас ведь как заведено: есть трудовая копейка, либо шальная, а нормальной, обычной, в понимании культурной Европы… шиш! Но ты, как я погляжу, Гриша, человек с понятием и образованием, а значит, не совсем болван, – купец уважительно причмокнул губами, – а потому буду говорить с тобой, как с мужчиной. Шальных денег у меня для спуску и забав нет. В банк играють токмо дураки да негодяи… Но вот для стоющего дела – найдутся…

Тут Василий Саввич заговорщицки поманил пальцем Туманова, сам тоже подался вперед и тихо, чуть не шепотом, рассудительно пояснил:

– Что делать, Гришенька? – взятка на Руси – вечная, как и воровство. Да тихо, тихо, голубь, не ершись! В сем деле я толк-то знаю… Тут шуму не надобно-с, Гриша. Обжечься впору. Я ж не вчера родился, что ж, все понимаю… вишь, до седых волос дожил. Так сколь ты хочешь, братец? Мальца-то, Алешку Кречетова, один шут, определять придется… Ты токмо не горячись, смекай, уж не обидь Злакоманова.

При этих словах попечитель достал из нагрудного кармана долгополого сюртука беременный деньгами кошель, не глядя вытащил на щипок толстую пачку сотенных и стал бросать на стол по одной, словно прикармливая на пруду гуся хлебными крошками.

– Вы… вы с ума сошли! Как… смеете!.. – не сдерживаясь от возмущения вскочил было Григорий Николаевич, но тут же тяжело опустился на место. Большой красный палец молча грозил ему, как ствол дуэльного пистолета. Туманов застонал от бессилия, поникнув плечами, а радужные сотни продолжали падать пред ним на стол, как осенние листья.

– Семьсот рублёв, аки с куста, Гриша? Ужли мало? – пробасил Злакоманов, лукаво поглядывая на вконец ошалевшего чиновника. – Ну-с и жаден же ты до денег, друг. – Девятьсот… Девятьсот с полтиною… Тыш-ша!

– Хватит! – внезапно накрыв акцизной папкой деньги, глухо вырвалось из груди.

Глаза Туманова с плохо скрываемым беспокойством в обнимку с восторгом заметались по кабинету, точно его уже подловили на взятке.

– Вот это дело! – удовлетворенно качнул бородой купец. – Хватит так хватит. Тут поди ж то твое годовое жалованье. Наконец-то я слышу голос не мальчика, но мужа. Как говорится, не смотри на личность, а смотри на наличность. Ха-ха!

– Премного-с благодарен, Василий Саввич. Спешу высказать свое очарование вами, простите, недооценил: вы – золото.

– Так быстро стал? – Злакоманов приподнял бровь.

– Могли бы еще-с быстрее… Но все равно, с вами приятно-с иметь дело. – Растянув на лице улыбку, Туманов манерно провел ухоженной, похожей на женскую рукой по зеленому сукну.

– Да уж, верно глаголют, что купола в России кроют золотом, чтобы было у Господа…

– Вот и делайте вывод, уважаемый. А кому, пардон, нынче легко? Только, прошу вас, не будем преувеличивать, Василий Саввич… Денежные раны не смертельны, особенно для вашего капитала, угу?

Туманов, зачарованно глядя на канцелярскую папку, под которой лежали деньги, хотел уже было привычно прибрать их в выдвинутый ящик стола, как чугунная пядь Злакоманова придавила протянутую руку.

– Э-э, нет! Погодь, голубь, тэк-с не пойдёть… Уж больно прыткий ты… Изволь сначала дело сделать, а уж потом получить презент.

Григорий Николаевич слепил досадливую мину, однако без лишних слов: «Шутка ли? – тысяча рублей за чернила и подпись!» – нырнул пером и живенько принялся заполнять по артикулу положенный перед собою белый лист.

– Так как его?… – На золоченом пенсне вспыхнул солнечный блик.

– Кречетов, Алексей… по батюшке Иванычем будет, – охотно откликнулся Злакоманов, вновь принимаясь заряжать трубку табачком.

– Ну-с… вот… и готово как будто… Прошу вас, Василий Саввич, взгляните… все чин по чину, все без обману. – Туманов, стараясь понравиться и еще пуще умилостивить богатого посетителя, угодливо подал документ.

Меценат промахнул взглядом кудрявую шапку на имя господина директора Соколова и перешел с галопа на ступь, когда стал знакомиться с «постановлением» заседания комитета дирекции театра.

«…Ежели по освидетельствовании доктором и испытании способностей мещанина Алексея Кречетова оный окажется могущим быть принятым в театральное училище, – то об освобождении мещанина сего на законном основании из теперешнего состояния предоставляется Конторе Дирекции снестись с кем следует, а между тем самого его принять с 1 наступающего марта в Театральную школу на все казенное содержание…»10

Придирчиво изучив документ до конца, Злакоманов таки воткнул вопрос:

– Отчего же зачислить с первого марта, голубчик? Ведь на дворе лето стоит.

– Так положено, Василий Саввич. Иначе никак невозможно-с. Все задним числом-с… Осталось только на подпись директору… и печать поставить.

– Так какого беса?… Не медли! У Злакоманова каждый час на рупь поставлен.

Туманов от Михаила Михайловича вернулся скоро, в приподнятом настроении, весь в упоительном предвкушении легких денег. Но когда он отдал копию договора попечителю и сунулся было забрать ассигнации, купец с плеча шибанул ему по пальцам.

– Ку-уды, сучонок, лапы тянешь?! Эт что, твои заработанные деньги?! Ах ты, шельмец! Рвач! Шкура драная! Ну, Гришка, я тебя выведу на чистую воду! Эй, люди-и! – пугающе выкатив глаза, гикнул по-ямщицки Злакоманов. Выходец из исконно русской семьи, где рождались цельные, крепкие телом и духом люди, он, как его отец, легко ломал пальцами рубли и рвал подковы. И сейчас, внезапно схватив висевшую на камине трехгранную кованую кочергу, он вмиг затянул ее на потной шее чиновника. – Так чьи это деньги, гнида? – не сбавляя взятой ноты, рыкнул купец.

– Ваш-ши… – насилу просипел полузадушенный ловкач.

– Ну-с, то-то, Гриша, наперед тебе наука… – Злакоманов, потемнев лицом, разогнул и бросил в камин загремевшую кочергу. – Ладныть, живи покуда… огласке ходу не дам… Но ежели вздумаешь жалиться куда, стервец, или станешь «козу» мальцу делать… Тогда держись, Григорий Николаевич… вот этими руками лично с костями перемелю и позором на весь свет ославлю. Усвоил?!

Вжавшись в кресло, с затравленным взглядом, Туманов с готовностью тряхнул щеками. Крепко проученный злакомановской «шуткой», он уже ничего не хотел.

Рассовывая по карманам деньги, Василий Саввич подмигнул:

– При ином раскладе да других речах я бы тебе и не такую колоду червонцев ссудил, Григорий Николаич… А нонче не обессудь, и пятака медного жаль. А ты еще говоришь, что на свете дураков нет. Дудки, братец, как видишь, есть. Без них жить было бы скушно. Засим прощай. Наше вам… с кисточкой.

На дорогу купец хлопнул дверью, будто хотел поставить новую, и был таков.

* * *

В пустынном коридоре, у высокого окна, на банкетке опекун усадил себе на колено Алешку, прижал по-отцовски к груди, успокоил:

– Вот и вся недолга, савояр. Поздравляю с почином. Зачислен, братец! А ты слезы лить – не дело! Сейчас Клим снесет твои вещи, куда прикажуть, угол опять же определят тебе, кровать, и заживешь, понимаешь, другим на зависть. Эх, чтоб им всем повылазило! Ну-с, что молчишь, дурилка?

– Вы такой сильный, дядя Василий. Здорово вы его… – Алешка с доверительной благодарностью, как никогда прежде, посмотрел в темные глаза Злакоманова.

– А ты никак слышал? – Купец нахмурился.

– И видел… в замочную скважину, – округляя от восхищения глаза, выпалил Кречетов.

– Забудь, – недовольно буркнул в усы попечитель. – Непременно забудь. И чтобы ни-ни, никому, постиг?

Алешка, крепко краснея ушами, утвердительно кивнул головой.

– Слушай-ка. – Василий Саввич вдруг с самым серьезным, сосредоточенным видом заглянул в молодые карие глаза. – А ну, скажи мне, архаровец, токмо по совести, как есть на духу… Там, у тебя дома, мне привиделось… али ты и вправду мне язык показал?

У Алешки душа ушла в пятки. Плечи, которые держал купец, напряглись, одеревенели.

– Показал, – тихо пролепетал он и зарделся теперь уж не только ушами.

– Ну-т, ладныть, проехали. – Спасительный палец по-доброму погрозил сорванцу. – Гляди, братец, чтоб больше такого не было.

Глава 6

Театральное училище, в котором Кречетову суждено было прожить не мало, не много шесть лет, оказалось не при самом театре, а неподалеку от пристани, куда кучер и свез нехитрое добро Алексея. Злакоманов, выдав последние наставления и обещавшись «по случаю быть», укатил в экипаже, ободряюще помахав пару раз рукой. Алешка глядел ему вслед и, хотя оставался по-прежнему счастливым, из груди вырвался замирающий вздох, а в глазах появилась тоска, словно у потерявшегося кутенка. На ресницах сверкнули две крохотные росинки слез и остались там, побоявшись сорваться на щеки.

Поблескивающая на солнце лакированная коляска миновала зеленое облако каштановой аллеи и под крупный цокот тройки покатилась дальше.

Мальчик, стоявший у черной чугунной ограды училища, не сводил с нее глаз. Он облизнул ставшие сухими губы кончиком языка, в горле вновь запершил предательский ком.

– Дядя Ва-ся-а! – хрипло, внезапно севшим голосом крикнул он.

Но дядя Вася, конечно, не услышал и не повернул головы. Его «савояр» еще долго следил, как экипаж бойко взбирается по отлогому склону, к зубчатой линии горизонта, образованной из городских крыш. Алешка трудил глаза до тех пор, пока коляска не скрылась из виду, перевалив за косогор. Тогда он отвернулся и медленно, точно спросонья, огляделся окрест.

– Ишь, какой павлин стоит, в рот меня чих-пых! А ну, пшел отсель, чаво ворон считаешь? Не вишь разве, двор мешаешь убирать!

Худой, как костыль, дворник, лет сорока пяти – сорока семи, с большущими щеткой усами, в барашковой шапке при медной бляхе, в длинном фартуке из рогожи, опираясь на такую же щуплую и жилистую, как он сам, метлу, недобро зыркнул на Алексея.

– Ну, куды, куды прешь, полоротый? Да открой глаза, в ухо меня чих-пых, под ноги-то взгляни! Там же подметено… У тя что?… «Лирническая» чесотка души? Рифму, мать ее суку, вспоминаешь?

Опешивший от вылитого на него ушата трескотни, Алешка только и сумел в оправдание перепрыгнуть через высокую кучу мусора и кивнуть головой:

– Здрасьте, дядя.

– Эй, эй, погодь-ка, малый… Да не боись, подь сюды. Ответь… Ты ж где проживаешь? Не тут ли?

– Тут… с сегодняшнего дня, – еще оглядчиво, побаиваясь ворчливого, как цепной пес, дворника не вдруг ответил Кречетов.

– Ха, дуралей, так, стало быть, ты и есть тот самый новенький, в нос меня чих-пых, о коем даве сказывал «мастакам»11 мусьё Дарий! Так, что ли?

– Выходит, что так, – улыбнувшись задорно смеющемуся дворнику, пожал плечами Алексей.

– А я по первости думал, приблудный ты. Их тут страсть, ширмачей-то с Соколовки12, с того же Затону шныряють. Так и норовят, стервецы, слямзить, что без хозяйского глаза лежить… али опять же «потешных»13 забидеть. Однако наши дружно стоят за своих. За так – зубы не дарют. Тьфу, заболтал я тебя, родной. Значить, наш будешь! Ты уж прощай меня, в рот меня чих-пых, матерника. Ругань у меня в языке, как, значит, болесть, вроде язык болит… Ну, будем знакомы – Егор. – Дворник протянул узловатую, с черными ногтями, мозолистую руку. – А можешь просто Чих-Пых. Один хрен, тут все, от потешных до начальства, меня так кличут. А ты сам-то чей будешь? – Медная бляха на барашковой шапке съехала на затылок.

– Кречетов, Алексей. Младший сын мещанина Ивана Платоновича.

– Ну, вот и славно. Айда, сын мещанский, я тебя спроважу до дверей, – прислоняя метлу к ограде, с подозрительной неожиданностью вызвался Егор.

У каменных ступеней, что вели в одноэтажное деревянное, крашенное в желтую с белым краску, здание училища, провожатый задержал шаг, шоркнул ладонями по фартуку и, философски топорща усы, изрек неведомо куда в небо:

– Да-а, люди часто выдумывают себя и так… и сяк. Это факта серьезная. И все это от скуки, тоски и страху пред жистью! А ведь ее, суку проклятущую, прожить – не поле перейтить… Знаешь ли… – Тут дворник споткнулся, почесал облупившийся от загара нос и с проникновенной задушевностью спросил: – Нет ли у тебя, родной, копеек для «зубных капель»? Сам понимаешь, жабры горят… страсть! Ты уж, милый, сколотись мне на лекарство! – Глаза дворника жалостливо, как у бездомного пса, тлели великой надеждой. От него так знакомо тянуло «водочным сквознячком». – Так что же, ссудишь маненько, а?

– Нет у меня, – честно, с сердечным пониманием глядя в глаза Егору, соврал Алешка, крепко сжимая в кармане мятый червонец отца.

– Ну, тоже мне, нашелся потешный… в ухо меня чих-пых!… – сокрушенно, ровно разбил драгоценную чекушку, охнул Егор. Еще минуту назад живое, веселое его лицо вмиг помрачнело, взялось морщинами, напоминая теперь скисший огурец. Участие, забота и доброта – куда все делось?.. – Чо ж это тебя папаша так… собирал? Тьфу, еть твою черта душу… Один, что ли, живешь, при матери?

Не дожидаясь ответа, разбитые с латаным голенищем сапоги Чих-Пыха загремели к ограде, где его сиротливо дожидалась метла. И вскоре монотонное, широко-сердитое «ш-шурх, ш-шу-урх, ш-шу-урх» наполнило полдничную дрему театрального двора.

* * *

– Эй, малец, никак Чих-Пых у тебя деньги клянчил? Не вздумай давать, не отдаст. Он еще тот прохвост… Обычное дело. Егор нынче с похмелья, а впрочем, он дворник чинный, свою службу знает.

Алешка вздрогнул от неожиданности, крутнулся юлой. Перед ним на крыльце стоял худощавый, в коричневом сюртуке и таком же жилете, совершенно лысый, как бильярдный шар, служитель и с видимым интересом рассматривал новичка.

– Меня зовут Петр Александрович Гвоздев, я здесь заведую по хозяйству… – Выразительные навыкате глаза многозначительно задержались на богатой разнокалиберными ключами связке, которую он держал в руке. – Тебя, сказывали, зовут Кречетовым Алексеем. Что ж, пойдем, Кречетов, я покажу тебе дортуары14, сортир, умывальню, трапезную и выдам под запись постельное белье и одежду.

Алешка с недоумением глянул на лысого служителя, потом на свои, маменькой перешитые из отцовских брюки, которые с утра наутюжила Степанида, на подержанную, но еще куда как носкую гимназическую куртку Мити, что ладно сидела на нем, и снова на стоявшего перед ним господина.

– Ну, что ты, право дело, смотришь, как новорожденный на попа? Отцовские панталоны на тебе такие старые, что ей-ей, рискуют стать снова модными. Ступай за мной.

Гвоздев больше не сказал ни слова, развернулся и ходко направился по коридору. В «бытовке» – просторной, но душной, пахнущей нафталином и табаком, с длиннющими многоярусными стеллажами, – Кречетову, как и всем остальным воспитанникам, выдали номерные бирки, казенную одежду: китайчатую куртку, брюки, балетные по размеру туфли, – затем повели в дортуар и велели размещаться, указав на кровать и ночной столик.15