Красная точка

Дмитрий Бавильский

Красная точка

Роман

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Бавильский Д., 2020

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2020

Отзывы

Поскольку сквозная мысль всех моих писаний в этой рубрике – идущее в сегодняшней словесности и мысли размывание устоявшихся жанровых форм и проблематизация привычных жанровых границ (а также то, ради чего это делается), из августовских чтений первым приходят на ум главы из романа Дмитрия Бавильского «Красная точка», опубликованные в восьмом номере «Нового мира» – о взрослении в позднесоветские и сразу-постсоветские годы. Понятно, что для полноценного суждения правильнее всего иметь роман перед глазами в целом (тем более что, насколько мне известно из тайных источников, сама «Красная точка» – только первая часть трилогии), но многое уже видно.

Автор, не раз высказывавшийся в разных форматах об исчерпанности вымысла вообще и традиционного (а уж тем более – так называемого реалистического) романа в частности, уместил в оболочку вполне традиционно на первый взгляд организованного текста штучную смысловую работу. Читатель, пытающийся уловить её суть каким-нибудь из традиционных сачков, – промахнётся. Этот текст – не то, на что он похож. Это не роман воспитания (с сопутствующим этому процессу преодолением прежних состояний в пользу новых, предположительно более совершенных). Это не критика советского опыта и уж тем более не ностальгия по нему (между автором и советским опытом, из которого сделаны люди его поколения, – жёсткая дистанция наблюдателя, без отталкиваний и очарований). Это и не совсем антропология советского человека (хотя такое определение, кажется, уже ближе). Это не история личных смыслов, не автобиография (хотя автор, без сомнения, пользовался автобиографическим материалом – в том числе и в собственных, внутренних целях самопрояснения).

Текст реалистичен дальше некуда, почти без метафор, чистая хроника: сухая, скупая, имеющая единственной своей задачей достижение максимально возможной точности. При чтении мне не раз приходило на ум словечко «post(non)fiction»: в общем-то ведь автор ничего не выдумывает, разве что реальность показывает чуть смещённой: немного другие имена, немного не те факты… Текст пользуется в своих целях ресурсами вымысла и невымысла одновременно.

Штука в том, что созданный Бавильский из явно автобиографического материала главный герой, Вася Бочков – «человек без свойств». Он – несмотря на то, что вписан во множество конкретных координат: времени (поздние семидесятые – ранние восьмидесятые), места (большой индустриальный город, областной центр – притом с подробной топографией реального челябинского пространства), семьи, соседей, школы, личных пристрастий, вещной среды… – точнее, благодаря всему этому, – задуман абсолютно прозрачным: как средство наблюдения. Дело здесь не в нём. Ни в ком вообще.

При этом ни Вася, ни другие персонажи – не типы, не обобщения. Каждый из них – именно что частный случай.

Все частные координаты работают здесь как средства наблюдения над главным предметом интереса автора: над взаимоотношениями человека и времени (собственно, сюжет тут один-единственный: врастание человека во время, в свои заданные историей обстоятельства). Шире: над тем, как общечеловеческие структуры того самого взросления-воспитания проецируются на доставшийся герою волею судеб исторический материал; ещё шире – над взаимоотношением общечеловеческого и частно-случайного, над тем, как два этих начала формируют друг друга. Весь конкретно-исторический материал, всё обилие тщательно собранных памятью и наблюдением внешних подробностей – средство проникнуть авторским и читательским вниманием на внутреннюю сторону происходящего, туда, куда крепятся узелки всех нитей, образующих внешний узор. Из предшественников автора в первую очередь приходит на ум Пруст – работавший на совсем ином материале, но делавший нечто очень родственное: исследовавший микроструктуры существования во взаимодействии с его макроструктурами (взрослением, привязанностями, дружбой, любовью, смертью, историей).

«Вася смотрит в пыльное окно трамвая, идущего возле татаро-башкирской библиотеки к стадиону „Локомотив“; видит себя со стороны – все эти чужие, законсервированные интонации „взрослого отношения“ к жизни: немного усталого, немного циничного, всепонимающего. С налетом легкой иронии. У него со страстью всегда так – стоит войти в клинч, и сознание будто раздваивается на себя и себя, приподымается на подмышках над реальным телом и наблюдает за собственными реакциями, включая дополнительный глаз.

Значит ли это, что сейчас, в третьем трамвае (среди редких людей, которым он точно не видим), его плавит и буравит медленная страсть? Значит ли это, что страсть – это когда тебя так много, что ты перестаешь вмещаться в тулово, отведенное тебе для обыденного существования. Вот и раздваиваешься, точно выплескиваешься за границы тела, вырываешься из грудной клетки вовне».

Это – роман исследовательский, антропологический, требующий от читателя не традиционных сопереживания и воображения вплоть до отождествления с персонажами (этого как раз точно не требуется; сам автор отчуждён до рассудочности), но – что гораздо труднее и неочевиднее – аналитичного понимания.

Ольга Балла

Творческое мышление Дмитрия Бавильского – это глубина и еще раз глубина, сложность и тонкость, пристальность и чуткость. Его тексты – драматическое и виртуозное воплощение методологических, смыслопорождающих, речевых задач, «когда, – как говорит он сам, – метаморфоза идёт постоянно, не прерываясь, делая каждый абзац значимым и одновременно проходным, открывающим новую степень близости к горизонту… Важно создать читателю среду обитания, которой он может распоряжаться по своему усмотрению» (из интервью Ольге Балла – Textura.ru, 12 апреля 2018). В романе «Красная точка», признается автор в том же интервью, «я поставил себе и решал максимальное число новых технических задач практически на всех текстовых уровнях. Например, мне было интересно придумать эквивалент прустовскому „В поисках утраченного времени“, но не подражательно, а методологически – чтобы разработать, как это я для себя называю, „структуру бесконечного текста“».

Для меня, человека социологизированного, грубого и нечуткого, вся эта глубина пропадает втуне, а «Красная точка» встает в ряд тех романов, которые повествуют о подростках и молодежи позднесоветских поколений и о том идейно-моральном багаже (точнее, его отсутствии), с каким они пришли к историческому перелому конца 80-х и новой реальности 90-х.

В опубликованных главах действие начинается весной 83-го года, во временя одурелой андроповщины (куда мы сегодня опять вкатились). Облавы в кинотеатрах, шпиономания, военный психоз. «Контроль при Андропове ужесточился не только в быту, но и в идеологической сфере. В школе, на уроках истории и политинформациях постоянно тыкали в лицо какой-то там контрпропагандой, требовавшей действенности и сплоченности».

Подростки-восьмиклассники, лишенные и убеждений, и авторитетных учителей, и доверительных отношений с родителями, пытаются самостоятельно понять, что такое они сами и что вокруг них происходит. Главный герой Вася гораздо позже сможет сформулировать: «ощущение бесконечного тупика и беспросветной баньки с пауками, из которой нет ни входа ни выхода…» Да, читатель понимает, что формулировка возникла тогда, когда Вася уже прочитал «Бесконечный тупик» Галковского и «Generation П» Пелевина. А тогда, в 83-м, подростки только учатся говорить своими словами (школа вбивала в них только бессмысленную трескотню): одноклассникам Васе и Марусе первая попытка говорения выпадает во время путешествия – на троллейбусе, с пересадками, с одного конца Чердачинска на другой. «Васю вдруг осеняет: А ведь это последнее лето нашего детства. Старшие классы – это уже и не детство вовсе…»

В детях начала 80-х уже недостаточно страха, а бесконечные «нельзя» от взрослых лишены морального содержания – по сути, подростки полностью предоставлены самим себе и на ощупь стараются найти то, что им надо. А что надо, они не знают. Что-то они находят в Диккенсе, что-то в журнале «Америка», что-то во хмелю и сексе, что-то в мистике… «Русские демоны долго дремлют и еще дольше запрягают, но однажды, прорвавшись наружу и сломав шаблон, внутрь не загоняются».

Действие опубликованных глав сконцентрировано в начале и конце 80-х годов, хотя доведено до 1999-го.

Роман выстроен короткими главами, названия которых складываются в горько-саркастическое стихотворение в прозе, посвященное той эпохе, в которую угодили дети: «Первое следствие дурацкого дела. – Русские народные сказки. – Идеологическая диверсия. – Диссида зеленая. – Расклад и разлад. – Памяти Герцена. – Выезд из коробки. – Поворот на Свердловский проспект. – Долгая дорога в дюнах. – Разговоры ни о чем. – Зита и Гита спешат на помощь. – Слепая ласточка. – Хромая судьба…»

Слепая ласточка Васиной души вынуждена определяться в политической реальности – например, в президентских выборах 1996 года: «во втором туре, требовавшем голосовать не головой, но сердцем, пошли уже такие откровенные непотребства, что Вася, раз и навсегда, запретил себе участие в подобном унизительном обмане».

Жизненное кредо, к которому приходит герой в опубликованных главах, состоит в том, что «если спасение есть, то оно персонально». Моей «мистической чуткости» (скажу словами Васи из последнего лета его детства) не хватает, чтобы это понять.

Елена Иваницкая

Герои этого повествования – дети, но содержание этих глав отнюдь не детское – речь о «набухании времени» перед тем рывком, который СССР, а потом Россия сделали в 80-90-х годах; в романе Бавильского самые первые признаки надвигающей смены эпох даются в восприятии – всегда обостренно-чутком – подростка. От автора: «Истоки нынешнего безвременья находятся именно там, в историческом периоде, который так и не торопится закончиться вместе с обрушением СССР. И для того, чтобы понять, что с нами происходит сегодня, следует вновь оказаться в советском „тогда“, чем „Красная точка“ и занимается, имитируя работу машины времени».

Сергей Костырко

Однажды Кирилл Кобрин предположил, что склонность нынешней российской литературы к стилистике литературы XIX века оттого, что все хотят писать как бы на том языке потому, что он кажется лучше. Да, стараются писать в каких-то тогдашних вариантах, это по умолчанию нормативное письмо, но как этим языком описывать хронологически иную реальность, нынешнюю? Или же язык только с виду тот, а на деле совершенно другой, по крайней мере – у некоторых авторов?

На https://postnonfiction.org было опубликовано начало романа Д. Бавильского. Там, вроде, примерно то же, что положено в рамках действия «того языка», но письмо выглядит уже не нарративно. Что ли за счет какого-то баланса стиля и событий (точнее – нарушения баланса в пользу стиля) возникает предъявление другой стилистики. Автору как-то удалось сделать социальную физиологию не отчужденной, внешней для текста, а превратить ее в письмо. Там устойчивая стилистика, сходящаяся просто в какой-то химический элемент советского, все эти школьные физкультурные раздевалки с запахом драных кед и пота; сырая, выпачканная в мелу тряпка у доски; домашний уют с кашей, заворачиваемой в одеяло, а за окнами снег идет; желтый электрический свет. Все как обычно, но там этого столько, что оно начинает ощущать себя главным, делаться им. Это нехорошее ощущение – впрочем, это моя сторонняя позиция (моя школа была в несколько другой стране, ну – республике).

Но это неважно, главное – стилистика начинает выглядеть результатом прозы. Не так, что она решает такие-сякие задачи текста, но сам текст уже для того и текст, чтобы ее произвести. Но и – тут же – наоборот, появляется какая-то управляющая стилистика, которая затем оформит текст окончательно. Внутри текста что-то происходит – всякое разное – но управляет им собранная стилистика.

Можно даже сказать, что она работает Роком для всех, кто находится внутри текста (ну, она же тут определяет, что и в каких словах с кем будет). Но, мало того, она, пожалуй, определяет текст как некий объект. С того момента как фигура этой стилистики сгустилась – текст состоялся. Можно читать его дальше, можно и не читать – все и так в порядке. Он не для сообщения всех своих историй, а для того, чтобы произвести некую конструкцию. Как только она произведена, стилистическое управление текстом тоже уходит в сторону, остается ровно производство объекта. И это ж получаются просто тексты неведомого назначения, которые возникают себе, ну и хорошо.

Похоже, что сейчас снова такое время, когда начнут появляться тексты, которые… невесть что. Не то что с никакой прагматикой для предполагаемого читателя, а еще и с сомнительным авторским целеполаганием. Раньше – дело известное: Монтень, Finnegans Wake, Стерн. Но вот же, и теперь такое пишется. Делаются объекты, чтобы обнаружить место где что-то может/должно быть. Вот пишутся и все. И даже написаны не для чтения, а чтобы были; главное, что возникли.

Андрей Левкин

Главы из романа Дмитрия Бавильского «Красная точка» посвящены последнему периоду советской жизни, причем на периферии. Сам по себе выбранный автором временной отрезок не позволяет автору претендовать на оригинальность. Но его творческий интерес сфокусирован совсем не на тех стереотипах, которые облегчают работу многих братьев по перу. Изображая закат советской империи, писатели заученно упоминают тотальный дефицит, повсеместное пьянство, всесилье органов, разрушение идеалов. У Бавильского всё выглядит не так уныло, наверное, потому, что его герои – наивные школьники, их родители – в основном интеллигенты, а сюжетные акценты поставлены не на нехватке благ, но, наоборот, на их приобретении! Подростки собирают марки, благоговеют перед жевательной резинкой, не говоря об импортных дисках, интересуются литературной фантастикой, а старшее поколение добивается переезда в совсем неплохие новые квартиры. Я не знаю, чем заканчивается роман Бавильского, но точно выписанная им провинциальная «ярмарка тщеславия» как-то очень мелка, скучна и, пожалуй, больше, чем политические пертурбации в столицах, позволяет понять духовную неподготовленность к наступающему облому и страны в целом, и особенно глубинки…

Яков Шаус

Пока все дома

1

Для того чтобы начать писать роман, главную книгу жизни, нужно было снять квартиру на последнем этаже. Желательно окнами во двор. Ну, если не на последнем этаже девятиэтажки, то уж точно где-то под крышей. Чем выше, тем лучше. И чтобы с балконом.

Раньше, когда я был школьником, этого дома, буквой «г», не было. Был пустырь. Через него я и ходил в школу напрямую – каких-то пять минут, всего одна сигарета. Девятиэтажку сюда воткнули (кажется, это называется «точечная застройка»), когда мы уже переехали на другой конец Чердачинска. Сначала умерла бабушка, потом дедушка, избушка в поселке на границе города и области опустела. Родители построили там новый дом, откуда мы с сестрой стартовали во взрослую жизнь – Лена вышла замуж и уехала в Израиль, я переехал в Москву.

Мне нравится говорить коллегам по редакции, что живу я на два города. Но это не совсем так – дома, у родителей, я бываю реже, чем хотелось бы. Подолгу, но всего два раза в год. Два месяца зимой и два летом. Роман из этого не напишешь. Нужно попытаться вернуться.

2

Писать следует о том, что хорошо знаешь. Например, о себе. Надоели искусственные конструкции, похожие на шахматы: они больше не работают. Их тяговая сила иссякла, и они больше не способны увлечь людей, закаленных жизнью настолько, что все, что неправда, кажется пресным.

С другой стороны, как теперь писать искренне, но интересно и чтобы, желательно, не напрямую? Лучше всего получается описывать то, что ближе лежит. Нужно исхитриться и придумать сюжет, требующий как можно меньше фантазии. Тогда тебе точно поверят. Тогда меньше шансов для фальши.

Несколько лет я думал «корневую метафору», способную обобщить все текстовые уровни в единое целое. «Несколько лет» – еще мягко сказано: всю сознательную жизнь ищешь структуру своей главной книги, способной объять необъятное. Ходишь, работаешь, общаешься, но где-то внутри, во глубине уральских руд, идет подспудная работа. Совсем как у Менделеева, которому таблица химических элементов однажды взяла да приснилась. Вот и я постоянно надеюсь на это «однажды». Если задание задано, то когда-нибудь выпадет результат. Как шар в «Спортлото» из телепередачи советского детства.

3

Найти формулу главной книги мне помогла Москва. Точнее, ее суета. Еще точнее, реакция на суету. Она заставляет дистанцироваться от столичных скоростей и впасть в ступор. Москвичам этого не понять: у них лишь одна жизнь. А вот у тех, кто переехал сюда когда-то, – две или даже больше. Кому как повезло.

Все чаще и чаще стал я ловить себя на жизни в двух мирах. В двух параллельных измерениях. Спешишь к метро и вдруг ловишь себя на том, что мысленно идешь не по Ленинградке, но по чердачинской улице Воровского – от бывшего кинотеатра «Урал» и Первой бани с водонапорной башней в сторону областной больницы, где мама лежала. Пространства дублируются до тихой прозрачности, будто бы накладываясь друг на друга, точно в контурных картах из школьного курса истории. Едешь по Мытной, от Октябрьской к Тульской, и неожиданно для себя, внутренним взором, оказываешься возле площади Революции, где есть точно такой же изгиб поворота на улицу Пушкина. Где точно так же уходит в сторону перпендикуляр, где, боком, длится точно такой же сквер. Кажется, у немецких романтиков такие флешбеки назывались «побегом». Однако я не романтик и даже не немец.

Между тем симптом нарастает. Начинает эволюционировать. Территории наложения множатся, накрывая весь город. Совсем как любая программка, выпущенная из Центра управления на волю и потерявшая контроль над собой.

4

Еще до моего рождения эта улица на Северке называлась Просторная. Только потом, в «годы застоя», ее переименовали в Куйбышева – ряд прямоугольных пятиэтажных микрорайонов («коробок»). Мне это кажется важным, хотя прожили мы там совсем немного – 16 лет. Всю мою школу и университет (плюс армия). Первая любовь (как и вторая) случились тоже здесь. Вроде ничего особенного, обычная жизнь, но именно это место и эта квартира на Куйбышева стали мне сниться чаще всего. С какой-то странной настойчивостью преследовать память. Воровского и площадь Революции отступили в тень – отныне все мое умозрение связано лишь с бывшей Просторной.

Подобно любой меланхолии, отчуждение не отличает прошлого от настоящего. Реальности программке моего «побега» оказалось мало, вот она подчинила себе ещё и сны, куда возвращаешься как в недочитанную книгу, отложенную на перед сном. То есть ситуация в прошлом, куда постоянно попадаешь, не стоит на месте, она развивается. Проистекает. Всюду жизнь: Москва изменяется, но и в «коробке» постоянно что-то происходит. Она не стоит не месте, меняется.

Примерно через полгода все сны мои свелись к обитанию внутри «нашего» микрорайона возле средней школы № 89. Трехкомнатная квартира на первом этаже первого подъезда, зеленый двор с развалинами тренажеров. Но почему именно здесь?

Возможно, просто совпало, что именно на Куйбышева, в типовом доме и не менее типовом дворе, я осваивал мир. Становился собой. Вот он мне и снится теперь, как подорванный. Как максимальная эмоциональная трата, которую нельзя компенсировать. Как фантомная боль. Мир, куда не вернуться.

Когда я рассказал маме о том, что меня постоянно преследует Куйбышева, расположение комнат, деревья двора, она вздохнула: «Просто там ты был беззаботен и счастлив. Просто там мы были молоды и жили еще все вместе…»

Школа стоит всего в пяти минутах ходьбы от нашей коробки. Иногда на переменках я бегал домой, чтобы переодеться перед уроками физкультуры или посмотреть фрагмент дневного повтора «Трёх мушкетёров».

5

Чтобы избавиться от наваждения, я и решил написать opus magnum. Видно, такая у меня судьба – ехать за впечатлениями и материалом не в Венецию, не в Париж, но в сермяжный Чердачинск. Что же, принять свой удел – одна из важнейших задач жизни, уверенной в правоте.

Впрочем, приезжая домой, я ловил себя на том, что оттягиваю поездку на другой конец города, оставляя ее на самые последние дни перед возвращением в Москву. Когда уже «некуда деться». Так повторялось пару лет.

Каждый такой долго откладываемый визит на Северок превращался в хадж. Сердце начинало бешено биться по мере приближения плавного троллейбуса к остановке «Красный Урал» или же к кинотеатру «Победа» (мы жили ровно между двух остановок – главных измерительных приборов всех советских окраин), и страшно было встречаться глазами с пассажирами. Вдруг заискрит. Вдруг кто-то увидит или почувствует волнение перед встречей с моим собственным прошлым. И что для меня это не рядовая поездка. Что это – важно. Отворачиваешься от всех, смотришь в немытое окно, за которым проплывают типовые кварталы, практически неразличимые для человека со стороны. Паломник на богомолье едва ли встречает на пути столько святынь.

6

Бродя по Красного Урала, я заметил, что исподволь ищу глазами знакомых из предыдущей жизни. Причем, видимо, в том же возрасте, в каком я их всех здесь оставил. Ну, и они должны были, видимо, признать во мне «того паренька» из легендарного бандитского 7 «д». Глупо, да?

Еще я вдруг понял, что, попадая в коробку, начинаю спешить и не могу остановиться. Будто гонит кто. Пробегаю по двору, заросшему крапивой, точно по минному полю. Захожу в некогда родной подъезд не больше чем на пару минут. Вдруг жители (уже не соседи) увидят чужака и погонят. Народ у нас подозрительный, нервный. Объясняться не хочется.

Незаметно достаю телефон, фотографирую дверь, оббитую так же, как когда-то, наш покореженный почтовый ящик (сколько ж раз его поджигали вместе с газетами?) – и пулей вылетаю наружу. Вон. Чужие квартиры пахнут загадочно. Не так, как свои. Не так, как тогда. Застойный запах выталкивает во двор. Несмотря на то что после падения знаменитого метеорита многие стекла в подъезде полопались и по подъезду гуляет ветер – окна с тех пор так и не заменили.

7

Чаще всего мы гуляем по нашей коробке с Петровной – Надеждой Петровной Котовой, библиотекарем из школы № 89. Это удобно – сначала заходишь навестить «родные пенаты», выпить чаю с подругой дней своих суровых, а затем неспешно идёшь по округе. Петровна – друг на всю жизнь и важный советчик. Именно ей самой первой я рассказал про главную книгу, способную избавить меня от наваждения.

– Говно вопрос, – сказала Петровна, – садись и пиши. Причем прямо здесь: важен эффект присутствия.

Мы как раз проходили эту серую девятиэтажку, воткнутую на бывшем пустыре вместо мусорных баков. С которой у меня ничего не связано. С выводком вялой мальвы, выше человеческого роста, в палисаднике. Петровна посмотрела вверх на последние ее этажи.

– Главное, чтобы в квартире был балкон, выходящий во двор, – сказала она, – тогда ты сможешь окинуть своё прошлое одним махом.

Я тоже посмотрел вверх, вслед за ее мыслью.

– Главное, чтобы там был вай-фай, – сказал я. – Потому что, кажется, без интернета я сдохну.

Атмосфера в коробке всё та же запущенная, даже в нашем подъезде ничего не изменилось, однако в него не зайдёшь надолго, не проникнешь внутрь, туда, где люди спят или смотрят телевизор. Встреча с ними, совсем как в чужом городе или даже в другой стране, возможна лишь в магазине или в музее. Но музеев на Куйбышева нет и не будет.

8

Петровна помогла снять квартиру на восьмом этаже. Вышло проще, чем думал. Только не сразу. Петровна включила всю свою незамужнюю энергию, забросив сразу пару крючков ученикам из коробки. Точнее, их родителям. Сама перебрала варианты и однажды, когда мы с родителями ковырялись в огороде, позвонила: «Приезжай, забирай ключи». Мама удивилась, но не подала виду. Ни о чем не спросила. Папа не удержался и уточнил, что я там стану делать в съемной квартире, будто своей нет. Как что? Писать книгу всей своей жизни. Обобщать. Избавляться. Переходить на иной уровень.

Чужой подъезд пах жареной картошкой. Он не хотел мне понравиться. Обойдя однокомнатные хоромы (в Чердачинске их называют «полуторка», презирая московское слово «однушка», оставленное приезжим), я вышел на балкон и увидел крышу дома школьного детства. Покрытая шифером, крыша молчала. Никакого откровения вид сверху не подарил. Зато на соседнем балконе я увидел красивую девушку, смотревшую на меня во все глаза, впрочем, смешливо. Если будет неважно писаться, то это тоже выход, подумалось мельком.