Всякая плоть – трава

Я выдвинул ящик письменного стола и стал собирать свои пожитки. Потом сунул все назад и задвинул ящик. Контору пока закрывать нельзя, попозже вечером я должен буду вернуться, мне ведь надо еще поговорить с незнакомцем (или незнакомцами?) по этому, с позволения сказать, телефону. Когда стемнеет, я могу, если захочу, забрать аппарат и унести его домой. Но не идти же по Милвиллу с телефоном под мышкой средь бела дня!

Я вышел, запер дверь и зашагал по улице. И в растерянности остановился на первом же углу, пытаясь собраться с мыслями. Конечно, можно пойти домой, но очень это мне не по душе. Словно я удираю и ищу, куда бы зарыться. Можно пойти в муниципалитет, там, верно, найдется, с кем перемолвиться словом. Хотя вполне возможно, что я застану там одного только Хайрама Мартина, полицейского. Хайрам пристанет, чтобы я играл с ним в шашки, а мне сейчас не до шашек. Притом он не умеет вести себя прилично, когда проигрывает, и ему волей-неволей поддаешься, лишь бы не бесился.

Мы с Хайрамом испокон веку не ладили. В школе он был первый задира и хулиган: мы вечно дрались. Он был куда сильнее, мне порядком доставалось, но ни разу он не добился, чтоб я запросил пощады, и потому меня терпеть не мог. Вот если раза два в год позволишь Хайраму себя поколотить и признаешь себя побежденным, тогда он соизволит зачислить тебя в друзья. Очень может быть, что я застану там сейчас еще и Хигмена Морриса, а разговаривать с ним в такой день выше моих сил. Хигги – мэр нашего города, столп общества и опора церкви, член школьного попечительского совета, член правления банка, чванливый болван и ничтожество. Даже в лучшие мои времена я плохо переваривал Хигги и как мог его избегал.

Можно еще пойти в редакцию нашей «Трибюн» и провести часок с ее редактором Джо Эвансом, время у него найдется, ведь газета вышла только нынче утром. Но Джо станет рассуждать о высокой политике в масштабах нашего округа, о том, что пора наконец соорудить бассейн для плавания, и о прочих столь же злободневных и животрепещущих вопросах, а мне что-то не до них.

Пойду-ка я в «Веселую берлогу», решил я, заберусь в угол за перегородкой в глубине, посижу подольше над кружкой пива – постараюсь убить время и обдумать, как и что. Я не пьяница. При моих доходах не разгуляешься, но кружка-другая пива меня не разорит, а в иные минуты от глотка пива куда как легче становится на душе. Время раннее, народу, скорее всего, еще немного, смогу побыть один. Там сейчас почти наверняка пропивает мой доллар Шкалик Грант. Но Грант – джентльмен, и он всегда все понимает. Если увидит, что мне компания ни к чему, даже не подойдет.

В «Берлоге» было темно и прохладно, после ярко освещенной солнцем улицы пришлось двигаться почти ощупью. Угол в глубине за перегородкой был свободен, и я сел за столик. Посетителей – никого, занят еще только один отгороженный столик у самого входа.

Из-за стойки навстречу мне вышла Мэй Хаттон.

– А, Брэд! Редкий гость!

– А ты что же, заменяешь Чарли? – спросил я.

Чарли – это ее отец, хозяин «Веселой берлоги».

– Он прилег вздремнуть, – объяснила Мэй. – В эту пору много народу не бывает. Я и одна управлюсь.

– Пива можно?

– Ну конечно. Большую кружку или маленькую?

– Давай большую, – сказал я.

Она подала мне пиво и вернулась за стойку. «Берлога» – местечко мирное, отдохновенное, никакой изысканности и, пожалуй, грязновато, зато отдыхаешь. В окна врывался яркий солнечный свет, но быстро выцветал, словно растворялся в сумерках, затаившихся в глубине.

Рядом за перегородкой поднялся человек. Я не заметил его, когда вошел. Вероятно, он сидел в самом углу, у стены. С недопитой кружкой в руке он обернулся и уставился на меня. Потом шагнул раз-другой и остановился у моего столика. Я поднял голову, но его лицо показалось мне незнакомым. Да и глаза мои еще не освоились с полутьмой «Берлоги».

– Брэд Картер? Да неужто Брэд Картер?

– А почему бы и нет? – сказал я.

Он поставил кружку и сел напротив меня. И тут я узнал эти черты, в которых было что-то лисье.

– Элф Питерсон! – изумился я вслух. – Надо же, только час назад мы с Эдом Адлером тебя вспоминали.

Он протянул руку, я стиснул ее – я рад был его видеть, сам не знаю, отчего я так обрадовался этому выходцу из далекого прошлого! Он ответил сильным, крепким пожатием – явно тоже обрадовался мне.

– Боже милостивый! – сказал я. – Сколько же это времени прошло?

– Шесть лет. А то и побольше.

Мы сидели и смотрели друг на друга в неловком молчании, как бывает с давними приятелями после долгой разлуки: не знаешь, с чего начать, ищешь для разговора тему попроще, побезопаснее.

– Приехал погостить? – спросил я.

– Угу. В отпуск.

– Что ж сразу ко мне не зашел?

– Да я только часа три как приехал.

Странно, что ему тут делать, подумал я, ведь у него в Милвилле никого не осталось. Его семья уже несколько лет, как переехала куда-то на восток. Питерсоны родом не здешние. Они провели в Милвилле всего лет пять, пока отец Элфа работал инженером на строительстве шоссе.

– Поживешь у меня, – сказал я. – Места сколько угодно. Я один.

– Да я остановился в мотеле, это немного западнее Милвилла. Называется «Стоянка Джонни».

– Надо было прямо ко мне.

– Верно, да ведь я не знал. Мало ли, может, ты уже уехал из Милвилла. Или, может, женился. Нельзя же просто так ввалиться к женатому человеку.

Я покачал головой:

– И не уехал, и не женился.

Выпили пива. Элф отставил кружку.

– Как делишки, Брэд?

Я уже раскрыл рот, чтобы соврать, но опомнился. Какого черта?! Ведь напротив сидит не чужой человек, ведь это же Элф Питерсон, в прежние годы он был мне едва ли не лучший друг. Чего ради я стану ему врать? Из самолюбия? Когда говоришь с другом, самолюбие ни при чем, надо начистоту.

– Делишки неважные, – сказал я.

– Ох, извини.

– Я дал маху, – сказал я. – Давно надо было убираться отсюда подобру-поздорову. Милвилл – гиблое место, тут делать нечего.

– Ты же хотел стать художником. Помнишь, вечно чего-то чиркал карандашом, даже красками писал.

Я только рукой махнул.

– Будто ты так и не пробовал ступить на эту дорожку? Брось, все равно не поверю! – сказал Элф. – Когда мы кончали школу, ты собирался в художественное училище.

– Ну да, собирался. И даже год проучился. В Чикаго. А потом отец умер, маме одной было не управиться. И денег ни гроша. Просто не пойму, как отец мне на один-то год наскреб.

– А мама? Ты сказал – живешь один?

– Она два года как умерла.

Элф кивнул:

– И теплицы теперь на тебе.

Я покачал головой:

– С теплицами у меня ничего не вышло. Они после отца захирели вконец. Был я страховым агентом, пробовал ввязаться в перепродажу недвижимости. Ничего у меня не получается, Элф. Завтра утром прикрываю лавочку.

– А дальше что?

– Не знаю. Пока не придумал.

Элф помахал Мэй, чтоб принесла еще пива.

– Видно, тебя тут больше ничто не держит, – сказал он.

Я опять покачал головой:

– Не забудь, остается дом. До смерти не хочется его продавать. Если уеду, просто запру его на замок. Но ехать-то никуда неохота, Элф, вот беда. Не знаю, как тебе объяснить. Надо было унести отсюда ноги хотя бы года два назад. А теперь Милвилл так прочно в меня въелся – не вытравишь.

Элф кивнул:

– Кажется, понимаю. В меня он тоже въелся. Потому я и приехал. И сам не пойму зачем. Конечно, я очень рад тебя повидать и, может, еще кое-кого, но все равно чувство такое, что зря я сюда вернулся. Как-то здесь пусто. Будто от прежнего Милвилла ничего и не осталось, одна скорлупа – понимаешь, что я хочу сказать? Может, на самом деле он и не изменился, но такое у меня чувство.

Мэй принесла пиво и забрала пустые кружки.

– Придумал! – сказал Элф. – Хочешь послушать?

– Конечно. Отчего не послушать.

– Через денек-другой я отправлюсь восвояси. Может, поедешь со мной? Я работаю в одном презабавном заведении. Там и для тебя найдется место. У меня отличные отношения с главным, могу замолвить за тебя словечко.

– А что там делать? – спросил я. – Вдруг я не сумею?

– Не знаю, как толком объяснить. Это вроде исследовательской лаборатории… лаборатория мысли. Сидишь в четырех стенах и думаешь.

– И все?

– Угу. Звучит диковато, а? На самом деле это не так уж дико. Входишь в закрытую кабинку и получаешь карточку, а на ней напечатан вопрос, какая-то задача. И ты думаешь над этой задачей, причем думать надо вслух – будто говоришь сам с собой, иногда сам с собой споришь. На первых порах словно бы неловко, но потом привыкаешь. Кабинка звуконепроницаемая, никто тебя не видит и не слышит. Наверно, какой-нибудь аппарат записывает твои слова, но если он и есть, так где-то скрыт, его не видно.

– И за это платят?

– Да, и неплохо. Прожить можно.

– А для чего это все?

– Мы не знаем, – сказал Элф. – Не то чтобы никто ни разу не спросил. Но тут такое условие: когда поступаешь на работу, тебе не объясняют, что к чему. Наверно, они проводят какой-то эксперимент. Я так думаю, за этим стоит какой-нибудь университет или научно-исследовательский институт. Нам объяснили, что, если мы будем знать, в чем суть, это повлияет на ход нашей мысли. Невольно станешь подгонять свои рассуждения к конечной цели эксперимента.

– Ну а результаты?

– Нам не говорят. Для каждого, кто вот так сидит и думает, существует особый план, но, если знать его заранее, это может помешать развитию мысли. Сам того не замечая, начнешь подстраиваться к схеме, соблюдать какую-то последовательность или, наоборот, попробуешь вырваться из рамок. А когда не знаешь результатов работы, нельзя угадать основную схему и нет опасности, что она свяжет твою мысль.

Мимо по улице покатил грузовик, в тишине «Берлоги» его громыхание показалось оглушительным. А когда он проехал, стало слышно, как о потолок бьется муха. Те, кто занимал отгороженный столик у входа, видно, ушли или, по крайней мере, замолчали. Я обернулся, поискал глазами Гранта – его не было. Тут я вспомнил, что с самого начала не увидел его в «Берлоге». Что за чудеса, ведь я только что дал ему доллар!

– А где оно находится, это ваше заведение? – спросил я.

– В Гринбрайере, штат Миссисипи. Захудалый такой городишко. Вроде Милвилла, пожалуй. Даже не город, а так, поселок – тишина, пылища, жарища. Ох и жарища – прямо пекло! Но у нас в здании воздух кондиционированный. И вообще недурно.

– Захудалый городишко, – повторил я. – Чудно что-то, неужели для вашего заведения не нашлось места получше?

– А это маскировка, – сказал Элф. – Чтоб не было лишнего шума. И нам велено держать язык за зубами. Для секретной работы лучшего места не придумаешь. Никому и в голову не придет искать такую лабораторию в какой-то богом забытой дыре.

– Но ты ведь приезжий…

– Ну ясно, потому меня туда и взяли. Они не хотят брать на работу много местных жителей. Считается, что у людей, которые выросли в одних и тех же условиях, и мысль работает почти одинаково. Так что там охотно берут приезжих. В этой лаборатории куча всякого пришлого народа.

– А раньше что было?

– Раньше? Со мной-то? Чего только не было. Шатался по свету, валял дурака. Нигде подолгу не застревал. Поработаю недели две в одном месте, перекочую немного подальше – там месячишко поработаю. В общем, плыл по воле волн. Бывало, когда оставался без гроша, а лучшего ничего не подворачивалось, так и с бетонщиками спину гнул, и посуду в ресторане мыл. Месяца два служил садовником в Луисвилле, у одного земельного туза. Был одно время сборщиком помидоров, но на такой работе живо с голоду подохнешь, пришлось двинуться дальше. Словом, чего только не перепробовал. А в Гринбрайере вот уже одиннадцатый месяц.

– Ну, это рано или поздно кончится. Соберут они там все данные, какие им требуются, – и крышка.

Элф кивнул:

– Да я и сам понимаю. А обидно! Лучшей работы у меня не было и не будет. Так что ж, Брэд? Поедешь со мной?

– Надо подумать, – отвечал я. – А ты не можешь тут задержаться не на день-два, а немного подольше?

– Пожалуй, это можно, – сказал Элф. – Отпуск у меня на две недели.

– Съездим на рыбалку – хочешь?

– Отлично!

– Тогда давай завтра утром и отправимся, ладно? Двинем на недельку на север. Там, думаю, сейчас прохладно. Я прихвачу палатку и всякую походную снасть. Поищем такое местечко, где водится лупоглаз.

– Здорово придумано!

– Поедем на моей машине.

– А я куплю бензин, – предложил Элф.

– Что ж, купи, – сказал я. – Мои финансы такие, что спорить не стану.

Глава 3

Если бы не фасад с колоннами да не плоская крыша, обнесенная ослепительно-белой балюстрадой, дом Шервудов был бы очень обыкновенным и даже унылым. А ведь когда-то я воображал, что это самый красивый дом на свете. Но уже лет шесть, а то и семь прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз.

Я остановил машину, вылез и постоял минуту, глядя на дом. Еще не совсем смерклось, четыре высокие колонны чуть поблескивали в последних отсветах угасающего дня. С этой стороны все окна были темные, но я видел, что где-то в задних комнатах горит огонь.

Я поднялся по отлогим ступеням, пересек веранду. Ощупью отыскал и нажал кнопку звонка.

В прихожей раздались торопливые женские шаги. Наверно, миссис Флаэрти, подумал я, экономка. Она ведет здесь хозяйство с тех самых пор, как миссис Шервуд ушла из этого дома и не вернулась.

Но мне открыла не миссис Флаэрти.

Дверь распахнулась – и вот она стоит на пороге, уже совсем взрослая, уверенная в себе и еще красивее, чем прежде.

– Нэнси! – вырвалось у меня. – Да ведь это Нэнси!

Совсем не те слова, что нужно, но у меня не было времени додумать.

– Ну да, Нэнси. Что тут такого удивительного?

– Я думал, тебя здесь нет. Когда ты вернулась?

– Только вчера, – сказала она.

Мне показалось, она меня не узнала. Но понимает, что это кто-то знакомый. И пытается вспомнить.

– Чего же мы тут стоим, Брэд, – сказала она (стало быть, узнала!). – Входи.

Я переступил порог, она закрыла дверь, и вот мы стоим в полутемной прихожей и смотрим друг на друга.

Она протянула руку и коснулась отворота моей куртки.

– Мы так долго не виделись, Брэд. Как ты живешь?

– Прекрасно, – сказал я. – Превосходно.

– Говорят, тут почти никого не осталось. Почти никого из нашей компании.

Я покачал головой:

– Ты говоришь так, будто рада, что вернулась.

Она засмеялась – легко, мимолетно.

– Ну конечно рада.

Смех был совсем прежний: так свойственная ей мгновенная вспышка искрометной веселости.

Послышались шаги.

– Нэнси, – окликнул чей-то голос, – кто там пришел? Малыш Картер?

– Разве ты пришел к папе? – спросила Нэнси.

– Я к нему ненадолго, – сказал я. – Потом еще поговорим?

– Да, конечно. Нам есть о чем поговорить.

– Нэнси!

– Да, папа.

– Иду! – отозвался я.

И пошел к темной фигуре в дальнем конце прихожей. Шервуд распахнул дверь комнаты, повернул выключатель.

Я вошел, и он затворил за мною дверь.

Он был высок ростом, плечи очень широкие, изящно вылепленная голова, аккуратно, почти щегольски подстриженные усы.

– Мистер Шервуд, – сказал я со злостью, – я не малыш Картер. Я Брэдшоу Картер. Для друзей – Брэд.

Злиться было довольно глупо, да, наверно, и не из-за чего. Но уж очень он меня взбесил там, в прихожей.

– Извини, Брэд, – сказал он теперь. – Никак не укладывается в голове, что все вы уже взрослые – и Нэнси, и ребятишки, с которыми она дружила.

Он прошел через комнату к письменному столу у стены. Достал из ящика пухлый конверт и выложил на стол.

– Это тебе.

– Мне?

– Ну да. Я думал, ты знаешь.

Я покачал головой; в этой комнате мне отчего-то стало не по себе, почти жутко. Мрачная комната, по двум стенам сплошь книжные полки, в третьей – наглухо завешенные окна и между ними мраморный камин.

– Так вот, это тебе, – повторил Шервуд. – Бери, чего же ты?

Я подошел к столу и взял конверт. Он был не запечатан, я открыл его. Внутри оказалась толстая пачка денег.

– Полторы тысячи долларов, – сказал Джералд Шервуд. – Как будто должно быть именно полторы.

– В первый раз слышу про какие-то полторы тысячи. Мне только сказали по телефону, чтобы я с вами побеседовал.

Он поморщился и посмотрел на меня очень внимательно, словно бы даже недоверчиво.

– Вот по такому же телефону, – прибавил я и показал на аппарат у него на столе.

Шервуд устало кивнул:

– Понятно. А давно у тебя появился такой телефон?

– Только сегодня. Эд Адлер пришел и снял мой прежний телефон, обыкновенный, потому что мне нечем платить. Я пошел пройтись, хотел немного собраться с мыслями, а когда вернулся, вдруг зазвонил вот такой телефон.

Движением руки Шервуд остановил меня.

– Возьми конверт, – сказал он. – Положи в карман. Это не мои деньги. Они твои.

Но я положил конверт на стол. Мне позарез нужны были полторы тысячи. Позарез нужны были любые деньги, откуда бы они ни свалились. Но этот конверт я взять не мог. Сам не знаю почему.

– Ладно, – сказал Шервуд. – Садись.

Я опустился на стул, стоявший боком у стола. Шервуд открыл ящик с сигарами.

– Хочешь?

– Я не курю.

– Может, выпьешь чего-нибудь?

– Выпить я не прочь.

– Бурбон?

– Отлично.

Он подошел к шкафчику, стоявшему в углу, опустил в бокалы лед.

– Как тебе разбавить, Брэд?

– Хватит и льда.

Шервуд усмехнулся:

– Сразу видно понимающего человека.

Я сидел и смотрел на книжные полки, протянувшиеся вдоль двух стен кабинета от пола и до самого потолка. Тут было немало каких-то многотомных собраний и комплектов, почти все, насколько я мог разглядеть, в дорогих переплетах.

Наверно, это очень здорово – быть не то что богачом, но человеком с достатком, не маяться и не раздумывать, если тебе понадобилась какая-то мелочь, не выгадывать каждый грош, а спокойно взять и купить, что хочешь. Жить в таком вот доме, с книгами по стенам, с тяжелыми занавесями на окнах, и чтобы, когда хочется выпить, было из чего выбрать и не приходилось держать единственную бутылку дрянного виски в кухне на полке…

Шервуд подал мне бокал, обогнул стол и снова опустился в кресло. С жадностью отпил несколько глотков и отставил бокал.

– Брэд, – начал он, – много ли тебе известно?

– Ровным счетом ничего. Только то, что я вам уже сказал. Я говорил с кем-то по телефону. И мне предложили работу.

– Ты согласился?

– Нет, – сказал я. – Пока нет, но, может, и соглашусь. Мне не худо бы найти работу. Но то, что они предлагали – не знаю, кто они такие, – звучит довольно бессмысленно.

– Они?

– Ну, не знаю – либо их было трое, либо там кто-то один три раза менял голос. Конечно, это очень странно, но, по-моему, один и тот же человек говорил разными голосами.

Шервуд опять жадно глотнул виски. Поднял бокал, посмотрел на свет и, кажется, очень удивился, что там уже только на донышке. Тяжело поднялся и пошел за бутылкой. Налил себе, чуть расплескав, потом протянул мне бутылку.

– Я еще и не начинал, – сказал я.

Он поставил бутылку на стол и опять сел.

– Ладно, – сказал он. – Вот ты пришел, и мы побеседовали. Все в порядке. Соглашайся на эту работу. Бери свои деньги и ступай. Нэнси, верно, тебя заждалась. Своди ее в кино или еще куда-нибудь.

– И это все?

– Все.

– Значит, вы раздумали, – сказал я.

– Раздумал?

– Вы хотели мне что-то сказать, а потом передумали.

Шервуд холодно, в упор посмотрел на меня:

– Вероятно, ты прав. Но это все равно.

– А мне не все равно. Я ведь вижу, вы чего-то боитесь.

Я ждал, что он обозлится. Кому приятно, когда тебя назовут трусом.

Но он не обозлился. И даже не поморщился, сидел как каменный. Потом сказал:

– Пей же, черт подери. Смотреть на тебя тошно, сидит тут – и ни с места!

Я отхлебнул глоток виски: я совсем забыл про свой бокал.

– Вероятно, ты вообразил себе всякие небылицы. И конечно, подозреваешь, что я ввязался в какие-то темные дела. Вряд ли ты мне поверишь, но, представь, я и сам не знаю, в какие такие дела я ввязался.

– Да нет, я вам верю, – сказал я.

– Чего только я не натерпелся на своем веку, – сказал Шервуд. – Да разве я один? У каждого свои беды – не одно, так другое. На меня свалилось все сразу. Так тоже часто бывает.

Я покивал в знак согласия.

– Началось с того, что меня бросила жена. Это ты, конечно, знаешь. В ту пору, надо думать, все милвиллские сплетники только об этом и говорили.

– Не помню, – сказал я. – Тогда я был еще мальчишкой.

– Да, верно. Скажу одно: оба мы вели себя вполне пристойно. Ни крика, ни скандалов, никакой грязи на суде. Всей этой мерзости мы постарались избежать. И сразу после развода – банкротство. В производстве сельскохозяйственных машин разразился кризис, и я боялся, что придется закрыть фабрику. Очень многие мелкие предприятия тогда прогорели. Держались по пятьдесят, по шестьдесят лет, приносили солидный доход, а тут лопнули.

Шервуд помолчал, словно выжидая, не скажу ли я чего-нибудь. А что было говорить?

Он налил себе еще виски и продолжал:

– Во многих отношениях я просто глуп. Я умею вести дело. Умею поддерживать фабрику на ходу, пока есть хоть какая-то надежда, пока можно из нее выжать хоть какие-то гроши. У меня, видно, есть хватка, есть способности. Но и только. За всю жизнь я ни разу не додумался до чего-нибудь нового, до чего-нибудь значительного.

Он подался вперед, крепко стиснул руки и оперся ими на стол.

– Я все ломаю голову, – сказал он. – Все пытаюсь понять, что же произошло? Почему именно со мной? Невозможно понять! Не должно это было со мной случиться, не такой я человек. Мне грозило разорение, и ничего я тут не мог поделать. В сущности, все это проще простого. Спрос на сельскохозяйственный инвентарь резко упал, на то были веские экономические причины. Крупным фирмам, у которых свои крупные магазины и вдоволь денег на рекламу, такая передряга не страшна. У них есть простор, они могут перестроиться, как-то извернуться, смягчить удар. А таким, как я, тесно: у нас нет в запасе ни лишних возможностей, ни лишних денег. Моему предприятию, как и многим другим, грозил крах. Пойми, мне совершенно не на что было надеяться. Я вел дело по старинке, по испытанным и проверенным канонам, как до меня мой дед и мой отец. А каноны эти говорят: если ты больше ничего не можешь продать, значит – все, крышка. Другие, может, исхитрились бы, нашли какой-то выход, а мне это не под силу. Делец я толковый, но у меня нет воображения. Мне не хватает новых идей. И вдруг, ни с того ни с сего, у меня начинают возникать новые идеи. Но они не мои. Как будто мне их внушает кто-то другой. Понимаешь, – продолжал он, – иногда бывает и так, что новая идея возникает мгновенно. Ни с того ни с сего. Словно бы на пустом месте. Ее никак не свяжешь с тем, что ты делал раньше, или читал, или слышал, – ничего подобного! Но, наверно, если копнуть поглубже, можно докопаться до ее корней и проследить, откуда что взялось, только мало кто из нас обучен вот так докапываться. А главное, новая идея – это почти всегда только зернышко, отправной пункт. Может, она и хорошая, и ценная, но ее еще надо вынянчить. Надо ее развить. Обмозговать, повертеть и так и эдак, оглядеть со всех сторон, помучиться с нею, все сообразить и взвесить – и только тогда вылепишь из нее что-то полезное. А с нынешними моими находками не так. Они выскакивают неизвестно откуда совсем готовенькие. Мне нечего додумывать. Хлоп – и все уже в голове, законченное, отшлифованное, заботиться больше не о чем. Бери и пользуйся. Просыпаюсь утром – а к моим услугам новое открытие, я знаю массу такого, о чем прежде и понятия не имел. Выйду пройтись, возвращаюсь – а в голове еще открытие. Они рождаются пачками. Сразу эдакий букет, будто кто посеял их у меня в мозгу, они полежали там немножко, созрели – и вот прорастают.

– И все это разные механические поделки? – спросил я.

Шервуд посмотрел на меня с любопытством:

– Вот именно, поделки. А что ты про них знаешь?

– Ничего. Знаю только, что, когда с сельскохозяйственными машинами стало худо, вы начали выпускать всякую техническую мелочь. А что именно – не слыхал.

Но он мне этого не объяснил. Он продолжал рассуждать о своих странных озарениях:

– Сначала я не понимал, что происходит. А потом открытия посыпались, как из мешка, и стало ясно: что-то тут не так. Маловероятно, чтобы я сам додумался хоть до одной такой новинки, а тут сразу целый фонтан. Скорее всего, я вообще никогда бы ничего не придумал: у меня от природы нет воображения и никакой я не изобретатель. Ну ладно, допустим, идейки две-три я еще мог бы родить, да и то вряд ли. А уж на большее меня нипочем бы не хватило. Словом, хочешь не хочешь, а пришлось себе сознаться, что мне помогает кто-то извне.