ШиКоКуГ, а также Врубель. Рассказы о художниках

Впрочем, Шишкина, надо думать, куда больше занимала собственная живопись, нежели общественно-политическая ситуация в стране. В его картинах трудно увидеть отблески, например, Крымской или Кавказской войн, которые вела тогда Россия.

В 1858 году работы Шишкина отправили на выставку в Москву, где их неожиданно купили – по пятьдесят рублей за лист. В те времена это значительная сумма. Иван Иванович, которому уже было двадцать шесть лет, впервые заработал серьёзные деньги профессией художника.

Через два года на заключительный экзамен Шишкин представил два пейзажа «Местность Кукко», написанных по эскизам, сделанным на острове Валаам. За них Иван Иванович получил золотую медаль и право на трёхгодичную заграничную командировку.

И в этот раз Шишкин отказался получать медаль на торжественном акте, хотя сам конференц-секретарь Академии Ф. Львов приезжал к нему на квартиру и уговаривал.

Узнав об успехах своего ученика, Аполлон Мокрицкий восторженно пишет в Петербург:

«Вы достигли желаемой цели. Ваши труды и старание награждены. Любовь Ваша к искусству доставила Вам золотой ключ ко дверям рая художников. Теперь смело и бестрепетно идите к золотым вратам будущего Вашего счастья! Они откроются перед Вами, и в туманной дали, в прозрачно-лиловом тумане Вы узрите уготованный для вас лавровый венец славы. Но, друг мой, не ослепляйтесь его лучезарным сиянием и не спешите овладеть им, пусть он будет прекрасной целью всей Вашей жизни: рано пожатые лавры скоро увянут на пламенном челе»…

Надо признать, что на картинах Шишкина, особенно в ту пору, туманных далей и впомине не наблюдалось – всё предельно чётко и графично. Никакое лучезарное сияние не ослепляет Ивана Ивановича, да и медали уже не радуют. Он чувствует несовершенство своих работ. Угнетает его, как он сам говорит, «тяжеловатость и грубость коры, которую при всём усилии не может сбросить». Такое впечатление, что Шишкин ощущает себя столетней северной сосной или елью.

И тогда Аполлон Мокрицкий, поклонник средиземноморских красот, советует ему тотчас ехать в Италию – мол, «эта красавица примет и своими чарами уврачует недуг, порождённый Севером».

Вообще немало дельных советов исходило от первого учителя. Таинственность и обворожительность в картине, наставлял он, дают пищу воображению и прибавляют интересу. Художник без маленького кокетства – не поэт.

Да где же, спрашивается, раздобыть кокетство, когда его отродясь у Ивана Ивановича не было? Он прост и прям, как та же сосна корабельная. Более всего его заботит правдивая и тщательная передача предметности мира. Ему хочется, чтобы вся русская природа, во всех деталях, глядела с холстов отечественных художников.

По окончании Академии Иван Иванович не спешит за границу. Зиму он проводит в Петербурге, работая над литографиями к «Русскому художественному альбому». А весной долго колеблется, не зная, куда именно отправиться, – собирается и в Крым, и в экспедицию по Волге и Каспийскому морю.

Однако передумал, и уже 21 мая приехал в Елабугу, где не был целых пять лет.

Шишкин настолько изменился, возмужал, что домашние с трудом узнали его. А пуще прочего поразило их «Открытое предписание» от земского исправника, полученное их сыном и братом в июне месяце: «…художнику Императорской Академии Художеств в том, что будучи командирован начальством для снимков видов и местностей на реках Волге и Каме и ея притокам, я предписываю полицейским служителям оказывать ему содействие как в устранении праздного и невежественного любопытства, так и в ограждении от помех со стороны любопытных. Во время работы оказывать г. Шишкину законное со стороны полиции содействие».

«Просто какой-то ревизор!» – удивляется маменька Дарья Романовна. «Ревизор природы», – кивает папенька Иван Васильевич.

Но если точнее, то Шишкин ревизует, или подвергает пересмотру, все окружающие деревья. Покинув Елабугу, путешествует по Каме, неустанно зарисовывая в альбом виды окрестностей и ведя путевой дневник, где можно прочитать такие заметки: «У деревни Ватези дорога идёт по самому берегу и у дороги разбросаны дивные осокори, перемешанные с тополем, ивой и кустарником; дальше идут дубы; крутой берег каменистый с обрывами – место, по-моему, самое замечательное в отношении живописности и сочетания разнородных видов деревьев; для пейзажиста следует жить в деревне Ватези».

Шишкин побывал Сарапуле, где проживала его старшая сестра Ольга Ивановна, и остановился в Казани, в окрестностях которой пишет много этюдов. Здесь он

знакомится с художником В.И.Якоби, и они решают отправиться за границу вместе.

Казань Шишкин покидает только в конце октября. Сначала задерживается в Москве, затем в Петербурге. Отмечает своё тридцатилетие, и лишь в апреле 1862 года с Якоби и таинственной госпожой Т уезжает за рубеж.

За три дня до отъезда он получил заказ от коллекционера Н.Д.Быкова на пейзаж с итальянским мотивом. Казалось бы, вот и надо ехать прямо на юг Европы. Последние десять лет Шишкин только и слышал о тамошних красотах. Может, именно поэтому, из какого-то упрямства, чтобы, так сказать, не ходить проторёнными дорогами, направился с компанией в Германию.

Берлинская Академия показалась ему совсем отсталой, а галерея – сущая дрянь! Зато в Дрездене на постоянной выставке хоть что-то ему приглянулось, а именно картина некоего Гартмана «Лошади на водопое».

«Пейзаж очень хорош, – пишет Иван Иванович, – Но особенно лошади написаны и нарисованы хорошо; я редко видел столько правды и притом техника очень проста».

Тут же, впрочем, обругал полотно «Бегство в Египет» – «дичь страшная, заходящее солнце, как плешь бритого татарина, свету в нём нисколько, а картина вся красная».

Вообще Шишкин обнаружил, что в России художники куда сильней – «Мы, говоря, по невинной скромности, себя упрекаем, что писать не умеем или пишем грубо, безвкусно и не так, как за границей, но, право, сколько мы видели здесь… – у нас гораздо лучше…»

Западная живопись кажется Шишкину чрезмерно лёгкой, пустой и бессодержательной. В России, бесспорно, всё более значительное, интересное, включая и саму природу.

А на немецкую, право, и смотреть тошно – «пейзаж слишком непривлекателен и почти до омерзения расчищен».

В Германии они пробыли пару месяцев, и уже в начале июля переехали в Чехию, где многое пришлось по душе, поскольку хоть отчасти напоминало отчизну.

В те годы эталоном пейзажной живописи считался швейцарский художник А. Калам, которого ставили рядом с Рейсдалем. Критики возвели его на пьедестал. Во всех европейских Академиях ровнялись именно на него. Столько последователей и подражателей было тогда у Калама, что существовал термин «окаламиться». Но, увы! даже Калам, казавшийся издали, из России, интересным художником, вблизи не произвёл большого впечатления.

Осенью Шишкин остановился, наконец, в Мюнхене и снял мастерскую. Пытался начать работать, однако почему-то нервничал и не мог сосредоточиться. Вся зима прошла у него бездарно, всё не ладилось в «неметчине». Мюнхенские художники ему тоже не понравились – гармоничных картин он не увидел. Шишкин сокрушается – «Чёрт знает, зачем я здесь…, отчего я не в России, я её так люблю…»

Весну и лето следующего года Шишкин проводит в горах Швейцарии, но и там работа не идёт – написал всего несколько этюдов.

В сентябре он приезжает в Цюрих, где решает заниматься в мастерской анималиста и пейзажиста Рудольфа Колера, автора известной картины «Бык, ворвавшийся на луг».

«Кто хочет учиться животных писать, то поезжай прямо в Цюрих к Колеру – прелесть, я до сих пор не видывал, и не думал, чтобы так можно писать коров и овец, – признаётся Иван Иванович, – На днях думаем писать с натуры корову – вот уже был месяц, как мы у Колера, а сделали почти ничего, строг очень он к работе. Да и нашему брату пейзажисту есть, чему поучиться – такие, брат, этюды, что ахти».

Хоть что-то, слава Богу, понравилось Шишкину вне пределов России. Из Цюриха он даже отправляет в Академию художеств прошение о продлении срока заграничной командировки. В Швейцарии Иван Иванович пробыл в общей сложности год, навестив ещё Базель и Женеву. Он написал 12 этюдов и 4 картины, три из которых экспонировались на академической выставке в Петербурге.

В конце весны 1864 года Шишкин переезжает в Дюссельдорф. Вместе с приятелями из Академии работает под городом в Тевтобургском лесу. Его рисунки пером выставляются в местном музее рядом с работами первых мастеров Европы, которым, как все говорили, Шишкин «утёр нос».

Тем временем в России происходят весьма важные, интересные события. Тринадцать художников, желая писать картины на темы современной русской действительности, отказались работать над заданным сюжетом из скандинавской мифологии, вышли из Академии и образовали свободную Артель. Среди них были Крамской, Маковский Корзухин, Журавлёв, Петров…

Шишкин восторгался этим дерзким поступком – «Ай да молодцы, честь и слава им. С них начинается положительно новая эра в нашем искусстве». Он стремится в Россию. Хочет построить мастерскую в знакомой деревне Дубки, чтобы писать деревья и животных.

Время, проведённое в Европе, не слишком много на первый взгляд дало Шишкину. Хотя за картину «Вид в окрестностях Дюссельдорфа» он получает звание академика, но сам понимает, имей он определённый план и чётко намеченную цель, результат от поездки за границу мог бы быть более серьёзным.

В первой половине 1865 года возвращается в Россию, так и не побывав ни Италии, ни во Франции.

Первым делом едет в Москву, а затем к родным в Елабугу. Ему вольно дышится и хорошо работается в этих краях. Много зарисовывает в свой дорожный альбомчик – позднее эти эскизы послужат основой для живописных картин.

Осенью Шишкин обосновался в Петербурге на постоянное место жительства. Конечно, ещё с тех пор повелось – если хочешь достичь чего-то в творчестве, надо жить в столице, чтобы находиться в гуще событий. Впрочем, трудно сказать, какие именно события нужны Ивану Ивановичу, чтобы писать свои пейзажи?

Так или иначе, а начинается новый этап творческой деятельности Шишкина. Ему уже ни много, ни мало – 33 года. Это по всем признакам возраст художественной зрелости.

У Шишкина появляется первый ученик – талантливый пейзажист Фёдор Васильев. Иван Иванович уделял ему много внимания – раскрыл глаза на красоту самого обыкновенного полевого цветка, осинника, ели, берёзы, то есть простой, непритязательной природы.

В то же время он, вероятно, видел, что Васильеву доступно в живописи то, чего ему самому трудно достичь, – поэтическое настроение, сиюминутное состояние природы, мгновенный вздох небес или мигание поля. Ну, чего нет у Шишкина, того нет!

Как говаривал бывало Аполлон Мокрицкий, понимание души природы досталось на долю не всем художникам в равной степени. Одни рождаются с этим чувством, другие пытаются приобрести его, воспитать, что далеко не просто, а часто мучительно сложно.

Помимо очевидного таланта у Фёдора Васильева есть и ещё нечто, весьма привлекающее Шишкина, а именно сестра Евгения Александровна. Ей по душе Иван Иванович – высокий, стройный, с кроной густой шевелюры, весёлый и доброжелательный человек.

Летом 1867 года работы Шишкина отправлены на Всемирную парижскую выставку, а сам он устремляется в Елабугу – просить у родителей благословение на женитьбу. Особенно порадовался за него отец, да и мать была счастлива, что у сына, наконец, всё получается по-людски – дом, семья…

На следующий год состоялась свадьба Ивана Ивановича Шишкина и Евгении Александровны Васильевой. Они провели счастливое лето в деревне Константиновке под Петербургом.

Шишкин привязан к своей жене, предан ей. Их жизнь кажется безоблачной и не омрачается никакими волнениями.

Осенью того же светлого года Шишкин удостаивается ордена Станислава 3-ей степени – по представлению великой княгини Марии Николаевны, президента Академии художеств.

Известный в те годы критик В. В. Стасов призывал художников обратить внимание на родную природу, – «Какие бесчисленные красоты и разнообразнейшие сцены в разных краях нашего отечества ждут чувства и кисти наших художников». Кисть Шишкина уже тут как тут. Вот только, пожалуй, чувства пока в меньшей степени заметны в его работах. Прежде всего, Шишкин стремится правдиво изображать реальную действительность и не соскальзывать к сочинительству.

Он пишет картину «Рубка леса», по поводу которой было сказано в своё время много интересного, чего сейчас вряд ли и в голову-то придёт.

«Обращает на себя внимание и выбор темы, – замечает пятьдесят лет назад искусствовед И. Пикулев, – Художник подмечает одно из типичных явлений русской жизни 60-х годов 19 века. После отмены крепостного права Россия вступила в капиталистический период своей истории. Несмотря на сохранившиеся остатки крепостничества, развитие промышленного капитализма пошло сравнительно быстрыми темпами. Одним из обязательных условий роста крупной индустрии являлся рост лесопромышленности, поставляющей строительные материалы и топливо… Эти работы широко охватили лесные районы России».

Конечно, такая социальная заданность при оценке картины не имеет, вероятно, ничего общего с тем, что именно хотел сказать художник. Но сам подход весьма интересен, поскольку много чего сообщает о том времени, когда подобное «искусствоведение» было уместно и требовалось государству.

Вообще-то одно дело идея, замысел, который художник имеет, начиная писать картину. Другое дело, как этот замысел воплощается. И уж совсем третье – впечатление зрителей, современников и потомков, от картины.

Искусство, творчество могут быть больше и значительнее изначальных замыслов – больше и значительнее самих природы и жизни…

Живопись Шишкина в этот период достаточно суха – в ней не хватает воздуха, эмоций. И всё же в лучших его картинах есть эпичность, есть ощущение соприкосновения с вечностью, с разумной и торжественной гармонией природы. Ничего не навязывая зрителю, Шишкин просто ставит его перед лицом природы, оставляет наедине с нею. Никто так, как он, не мог передать мощь и красоту деревьев, леса.

В конце 60-х годов Иван Иванович регулярно занимается литографией и офортом. Издаёт свой первый альбом из шести литографий – «Этюды с натуры пером на камне». Он всегда был мастером рисунка, и это очень помогало в работе над офортом. «Со временем он довёл свою технику до виртуозной тонкости и совершенства».

В художественной жизни Петербурга ведущую роль в те годы играла Артель, организованная оставившими Академию художниками. Шишкин был в дружеских или приятельских отношениях с её членами и в частности с И.М.Крамским – главой Артели. Пожалуй, ни один человек не имел такого сильного, долгого и благотворного влияния на Шишкина. Иван Иванович всегда обращался к Крамскому, когда сомневался в чём-нибудь или хотел знать беспристрастную оценку своих вещей.

Вспоминая собрания Артели по четвергам, И.Е.Репин писал: «Громче всех раздавался голос богатыря И.И.Шишкина; как зелёный могучий лес, он заражал всех своим здоровым весельем, хорошим аппетитом и правдивой русской речью. Немало нарисовал он пером на этих вечерах своих превосходных рисунков. Публика, бывало, ахала за его спиной, когда он своими могучими лапами ломового и корявыми мозолистыми от работы пальцами начнёт корёжить и затирать свой блестящий рисунок, а рисунок, точно чудом или волшебством каким, от такого грубого обращения автора выходит всё изящней и блестящей».

За благостными для Шишкина шестидесятыми годами приближались потихоньку печальные семидесятые, хотя поначалу всё складывалось вполне удачно.

Иван Иванович стал одним из членов-учредителей Товарищества передвижных художественных выставок, независимого от Академии творческого центра русского искусства. Перов, Мясоедов, Савицкий, Крамской, Ге, Клодт, К.Е и В. Е. Маковские, Якоби, Саврасов, Шишкин и другие члены Товарищества назывались с тех пор передвижниками, произведения которых делаются доступными для всех обывателей Российской империи. Шишкин в Товариществе решал много вопросов практических. Даже придумывал различные способы устройства и передвижения выставок по городам России, разрабатывал образцы специальных ящиков для упаковки картин, да ещё таких, чтобы в разобранном виде они могли служить мольбертами.

Лето 1871 года Шишкин провёл в Елабуге. Много рисовал, писал этюды, а остальное время общался с отцом, которому уже исполнилось восемьдесят. Старик гордился сыном, и в книге «История Елабуги» помянул его как одного из выдающихся горожан. Простившись с родителями, Иван Иванович поспешил в Петербург, где открывалась первая выставка Товарищества.

В следующем году он работал на даче под Лугой, у станции Серебрянка, в компании с Крамским.

Иван Николаевич был младше на пять лет, однако имел репутацию настолько серьёзного человека, что Шишкин в его присутствии ни в коем случае не ругался, да и вообще очень прислушивался к его мнению.

Крамской величал Шишкина верстовым столбом в развитии русского пейзажа и примечал, что когда тот перед натурой, «…то точно в своей стихии: тут он и смел, и ловок, не задумывается».

Выбрав какой-нибудь лесной уголок, Шишкин обыкновенно расчищал кустарники, обрубал сучья и отгибал деревья, чтобы ничто не мешало ему видеть выбранный мотив. Устраивал себе сиденье из веток и мха. Делал мольберт и располагался среди деревьев, как дома, в мастерской.

«Жизнь леса подобна человеческой, – рассуждал он, начиная рисунок, – Умирают старые деревья, им на смену приходят новые».

Как говорил Крамской, он знал пейзаж «учёным образом». По мнению Шишкина, задача художника состояла в отыскании прекрасного в природе и в добросовестном перенесении найденного на полотно. Возможно, подобный взгляд делал картины Шишкина чересчур рассудочными и суховатыми. Его часто упрекали, что рисунок преобладает над живописью. Однако, если честно, Иван Иванович отчётливо не представлял, за что именно его критикуют, – он просто думал, что рисунок удаётся ему лучше, нежели колорит. А что такое именно «живописание» долгое время плохо понимал.

Очень многие, начиная, например, с импрессионистов, пренебрежительно величали Шишкина «бухгалтером листочков», но сам он не считал себя ни рабом натуры, ни механическим копиистом. Он осмысливал пейзаж, а если, как говорится, и подсчитывал листочки, то видел в этой бухгалтерии высший смысл – гармонию мироздания. Во всяком случае, Иван Иванович постоянно стремился к совершенству.

«Шишкин, право, молодец, то есть пишет хорошие картины, – отмечает тем летом Крамской, – Конечно, чего у него нет, того и нет. Но он, наконец, смекнул, что значит писать».

Какие бы ни были недостатки в работах Шишкина, а за картину «Лесная глушь» ему присвоили звание профессора Академии художеств.

Осенью, ровно год спустя после его отъезда из Елабуги, пришло письмо от матери Дарьи Романовны. Она редко писала. Иван Иванович сразу подумал, не случилось ли чего…

В письме сообщалось о смерти отца. Шишкин очень переживал – он любил отца и был близок с ним.

Возможно, в память о нём, по прошлогодним елабужским этюдам, пишет он картину «Сосновый бор».

Иван Иванович сам остался доволен – такое богатство русской природы! И ни малейшей ошибки в передаче особенностей всевозможных деревьев, кустарников, мхов, папоротников и трав. Этого и добивался Шишкин.

Как в середине двадцатого века появилась документальная беллетристика, так веком раньше пейзажная картина приобретает характер документа. А медведи под соснами – то необходимое кокетство, о котором говорил когда-то Аполлон Мокрицкий. Наверное, такие незамысловатые картины и должен был сочинять здоровый молодой человек из купеческой семьи.

«Ах, какой простотой и прелестью дышит „Сосновый бор“! – восторгалась петербургская публика, – Шишкин остаётся единственным, как знаток и рисовальщик дерева вообще, и хвойного леса в особенности».

За эту картину Иван Иванович получил первую премию в тысячу рублей от Общества поощрения художников. Впрочем, шумный успех не вскружил Шишкину голову. Он знал о недостатках своих живописных произведений. Крамской, например, говорил, что «Сосновый бор», как всегда, «скорее более рисунок, чем живопись».

Лето 1873 года, которое Шишкин провёл на станции Козловка-Засека под Тулой вместе с Крамским и Савицким, выдалось дождливым и туманным. Солнечных дней было совсем мало, но Шишкин, как всегда, неустанно писал с натуры. Только болезнь может служить оправданием в отсутствии летних работ, считал он. Вообще летняя пора – наиболее разработанная и самая любимая в пейзаже у Шишкина.

Возвращаясь из летних поездок, Иван Иванович пудами привозил карандашные этюды и наброски – сотни рисунков, наблюдений за природой.

Можно сказать, что большую часть своей жизни Шишкин провёл в лесах. Вышагивал многие вёрсты в жажде подметить, открыть, зарисовать что-то новое, ранее неизвестное.

Все породы растений и деревьев во все часы суток и времена года отображены в этюдах художника. Он открывал всё новые тайны в жизни растительного мира. По картине Шишкина, как говорили его современники, опытный агроном в состоянии определить точный состав почвы, а, может, и подпочвенного слоя.

Другого такого мастера писать лес, особенно хвойный, не было ни в России, ни за границей. Он искал природу во всей её простоте, его рисунок следовал за всеми прихотями природных форм. Шишкин всматривался в природу с любовью, с сердечной заинтересованностью. И когда изображал деревья, буквально представлял биографию каждого.

Тем дождливым летом Крамской написал портрет Ивана Ивановича Шишкина. Художник стоит на опушке леса. Высокий и сильный, молодцеватый. Вся поза его говорит о том, что этак замер он не более чем на минуту. Он уже выбрал пенёк, на котором уместится, чтобы писать следующий этюд. И не терпится ему приступить к делу. А всё остальное – пустяки…

Оказалось, впрочем, что не совсем так… Осенью пришло новое скорбное известие. На сей раз из Ялты, где лечился Фёдор Васильев. Он скоропостижно скончался 22 лет от роду. Впоследствии побывав в Крыму, Шишкин поставит памятник на его могиле.

В апреле 1874 года, ненамного пережив брата, умерла от туберкулёза Евгения Александровна Васильева, жена Шишкина. А вслед за ней ушёл из жизни и маленький их сын. Осталась дочь Лидия.

Все эти смерти близких людей подкосили Ивана Ивановича, буквально подрубили, словно дерево, бестрепетное прежде. Он растерялся, забросил работу и начал, как говорится, топить горе в вине.

Только Крамскому удалось привести Шишкина в чувства и возвратить интерес к живописи, к искусству. Он начал сотрудничать с либеральным журналом «Пчела», где печатал так называемые «выпуклые офорты», о которых говорили как о новом слове в гравировальном искусстве.

В 1877 году Шишкин с маленькой дочерью Лидией выезжает в Елабугу – впервые за последние шесть лет. Он пишет этюды на Лекаревском поле, собирает материал, которым воспользуется, создавая картину «Рожь».

Эта известнейшая картина была закончена в следующем году и сразу представлена на шестой выставке передвижников. Среди пейзажных работ тех лет не было таких, которые бы сравнились в монументальности и эпичности с «Рожью».

Как писали критики, картина «одухотворена большой общественной идеей».

В пейзажах Шишкина всегда улавливали гражданственный подход, свойственный передвижникам, – «сочетать критику действительности с утверждением положительного идеала». Пейзажист должен был воссоздавать не только размытые осенней непогодой русские просёлки да развалившиеся избы, но и бескрайние русские нивы, зелёные леса, полноводные реки. Словом, всё то, что могло стать источником народного богатства, да так, увы! до сих пор и не стало.

Вот и в картине «Рожь» вроде бы мечты об изменении положения русского крестьянина, о преобразованиях в стране. Зрители якобы задумывались над причинами нищенского существования русской деревни. Когда в стране столько природных богатств, такие просторы, Россия вполне могла бы быть могучей и обильной, а жизнь каждого человека в ней – обеспеченной и счастливой.

«Какие деревья! В сущности, какая красивая жизнь должна быть возле них», – эти строки из пьесы А.П.Чехова «Три сестры» вспоминаются, конечно, при взгляде на живопись Шишкина.

Хотя в наши времена довольно сложно отыскать в этой картине идеи передвижников более чем столетней давности. Шишкина, скорее, можно заподозрить в уходе от цивилизации, в пантеизме или синтоизме, когда каждый колосок ржи, облака, дорога, сосны говорят о присутствии Создателя. В картине «Рожь», пожалуй, увидишь ныне преклонение перед красотой и совершенством Божьего мира, томительное ожидание ещё более чудесного Преображения.

Кажется, что вся Вселенная перед нами, а сосны в поле подобны ветхозаветной Троице, создавшей всё мироздание, вечную природу. Словом, в этой картине – библейская величественная первозданность. Пейзаж космогоничен. Вдруг отворяются глаза, и понимаешь, что вокруг рай, в котором постоянно пребываем, не замечая, не отдавая себе отчёта, как прекрасна жизнь на этой земле!