Право и политика: научные очерки

Валентина Лапаева

Право и политика (научные очерки)

Автор Валентина Владимировна ЛАПАЕВА – профессор кафедры теории права, государства и судебной власти Российской академии правосудия, д-р юрид. наук, доцент

От автора

В предложенный вниманию читателя сборник вошли материалы, подготовленные автором в период с 1995 г. по 2008 г. для публикации в широкой печати, выступлений на парламентских и общественных слушаниях, «круглых столах», конференциях и т. д… В своей совокупности эти материалы (каждый из которых – отклик на одну из актуальных политико-правовых проблем текущего момента) дают представление о перипетиях новейшей российской истории, отражающих сложности и противоречия процессов формирования гражданского общества и правового государства в постсоветской России.

Мы живем в жестко спрессованном времени, когда на очень коротком отрезке истории происходит смена целых эпох, ломка прежнего уклада жизни и формирование новой ценностно-нормативной структуры общественных отношений. В этих условиях очень быстро забываются те существенные черты и нюансы исторического процесса, без учета которых невозможно должным образом оценить направленность современных тенденций политико-правового развития. Жанр данной работы, научный очерк, позволяет сохранить в памяти недавнюю историю, превращающуюся на наших глазах в «уходящую натуру» и уносящую с собой за завесу времени некоторые важные штрихи и детали прошлого.

Материалы сборника представлены в обратной хронологической последовательности относительно времени их появления, рассмотрены политико-правовые проблемы, ставшие предметом пристального общественного внимания. К сожалению, большинство из них до сих пор не получили надлежащего разрешения, а значит, не утратили свою актуальность. В этом смысле можно сказать, что без возвращения к нашей еще недавней истории невозможно уяснить суть современных задач и найти пути их решения.

Право и демократия в России: состояние и перспективы развития

Право как форма диалога цивилизации[1]

Лейтмотивом выступлений, прозвучавших на VIII Международных Лихачевских научных чтениях «Диалог культур и партнерство цивилизаций», была мысль о необходимости конструктивного межцивилизационного диалога. Однако при этом высветился ряд принципиальных различий в трактовке условий такого диалога. Дискуссию начал профессор И. Валерстайн, отметивший, что диалог возможен только между равными, т. е. говорящими на одном языке, субъектами общения. Ему оппонировал академик А.А. Гуссейнов, подчеркнувший, что в процессе межцивилизационного общения необходимо исходить из презумпции равенства культур. При этом он отметил, что механизмы межцивилизационного диалога следует выстраивать по аналогии с межличностным взаимодействием, в ходе которого люди выступают как равноправные партнеры. Более резкую ноту в дискуссию внесло выступление профессора Дж. Ч. Капура, который выразил озабоченность тем, что западные демократии навязывают остальному миру свои культурные ценности.

В плоскости правового подхода высказанные здесь точки зрения можно интерпретировать следующим образом. Суть позиции профессора Валерстайна сводится, на мой взгляд, к тезису о том, что диалог возможен лишь между теми, кто готов говорить друг с другом на общем для всех языке права. Ведь именно право является универсальным средством, общезначимой формой (т. е., образно говоря, общим языком) международного общения. Близок к этой позиции и академик Гуссейнов, отметивший, что уникальность культуры каждого народа может сохраниться лишь в условиях равноправного диалога, построенного по модели правового взаимодействия индивидов. Что же касается позиции профессора Капура, то она, на мой взгляд, носит внутренне противоречивый характер. С одной стороны, он говорил о том, что насилие не может быть инструментом диалога культур и цивилизованные инструменты такого диалога предстоит вырабатывать. С этим тезисом нельзя не согласиться, тем более что, завершая свое выступление, докладчик высказался в пользу необходимости взаимного учета интересов различных культур на уровне людей как носителей различий. Такой подход предполагает ориентацию на правовые формы диалога, поскольку право (которое, в конечном итоге, всегда есть право человека) и является альтернативой насилию и произволу, способной (в отличие от норм нравственности и религии) в равной степени удовлетворить всех субъектов взаимодействия. Однако проблема в том, что отрицаемые им западные культурные ценности – это как раз те ценности демократии и права, которые только и могут быть формой обеспечения равного диалога на межличностном, межгосударственном и межцивилизационном уровнях общения.

Дело в том, что право как система отношений, основанных на принципе формального равенства[2], является единственно возможной формой такого опосредования отношений взаимодействующих субъектов, которое позволяет им (при всех их отличиях) общаться на равных основаниях, реализуя свою свободу и самобытность до тех пор, пока это не мешает свободе и самобытности партнеров по взаимодействию. А все, что не подчиняется принципу формального равенства, – это произвол, у которого нет своего принципа[3]. Поэтому нельзя выступать против произвола и силового давления в процессе взаимодействия культур и в то же время отрицать универсальное значение ценностей права и правовой демократии. Если тот или иной субъект взаимодействия претендует на свободное партнерство и равноуважительный диалог, то предполагается, что он признает ценность права как инструмента такого взаимодействия.

Применительно к России это означает, что наши претензии на равноправный диалог с Западом должны быть подкреплены признанием универсальности прав человека как инструмента международного общения и реальными шагами в сторону права и правовой демократии внутри страны. Однако в последние годы происходит все более заметная реанимация идеи особого пути России, не вписывающегося в вектор правового развития западной цивилизации. При этом одни говорят, что демократия и права человека – это специфически западные феномены, а России как стране, принадлежащей к евразийской цивилизации, присуща иная система соционормативной регуляции. Другие утверждают, что бывает разное право и разная демократия, не утруждая себя пояснением, почему это «разное» они называют правом и демократией. Последний подход у нас более популярен, потому что говорить, будто право и демократия не годятся для России или (что то же самое) Россия не годится для права и демократии, означает брать на себя слишком большую нагрузку. Гораздо легче ссылаться на самобытность нашего «права», основанного на общинной идеологии доминирования государства над личностью и нашей управляемой или суверенной «демократии».

Думаю, что научная честность и политический прагматизм требуют признать, что право – это главное достижение западной цивилизации, ее основной вклад в сокровищницу мировой культуры. Другие цивилизации основаны на таких системах соционормативной регуляции, в которой доминируют регуляторы нравственно-религиозного и произвольно-силового характера. При этом именно разнообразие нравственно-религиозных различий обеспечивает многообразие культурно-цивилизационной палитры человечества. Право же как особая форма нормативной регуляции, основанная на принципе формального равенства, во все времена и во всех цивилизациях по сути своей одинаково (его может быть лишь больше или меньше). Однако значение права состоит в том, что оно является формой несилового, мирного развития отношений между людьми, народами и цивилизациями. Поэтому в ситуации возможного конфликта цивилизаций именно право выходит на первый план. Возможно, в будущем, когда проблема конфликта будет снята, более весомую роль в межцивилизационном взаимодействии станут играть нравственные регуляторы.

Что же касается России, то это европейская страна, у которой есть все, чтобы войти в «нормальную европейскую траекторию развития»[4].

Но для этого требуется честная и трудная работа по наращиванию правовой составляющей отечественной ценностно-нормативной системы.

Правовая демократия как цивилизационный выбор России[5]

Вставшая перед постсоциалистической Россией проблема выбора модели демократического государственного устройства – это, по сути дела, проблема цивилизационного самоопределения страны, связанная с поиском ее места в формирующейся системе глобальных отношений. В той или иной мере с проблемой самоидентификации сталкиваются сейчас самые разные страны и народы. В конце XX – начале XXI в. мир вступил в полосу столь существенных социальных трансформаций глобального характера, что, по мнению специалистов, идентичность большинства наций стала подвергаться переоценке. «Почти повсюду, – пишет известный американский исследователь С. Хантингтон, – люди вопрошают, переосмысляют и переопределяют то, что у них общего и что отличает их от других людей»[6].

В перечне стран, испытывающих кризис национальной идентичности, ставший, по его мнению, глобальным феноменом, автор вскользь называет и Россию, где с новой силой возобновились «дебаты девятнадцатого века между славянофилами и западниками относительно того, является ли Россия “нормальной” европейской страной или отчетливо отличной от них евразийской державой»[7]. Между тем для России как, может быть, ни для какого иного государства, проблема поиска своей идентичности стоит особенно остро и болезненно. Ведь дело не только в том, что Россия – это многонациональная и поликонфессиональная страна, расположенная на евразийском пространстве. Особая сложность российской ситуации связана с тем, что для нашей страны самоидентификация в новом глобализирующемся мире совпала по времени с трудным (без преувеличения – судьбоносным) выбором пути постсоциалистического развития. И этот выбор осуществляется в условиях психологической фрустрации и апатии большей части населения.

За всю напряженную многовековую историю страны ее население вряд ли оказывалось когда-либо в состоянии такого психологического кризиса. До недавнего времени (в течение советского периода) Россия само-идентифицировалась не просто как великая держава, имеющая огромную территорию, богатую культуру, образованное население, передовую науку и ядерное оружие, но и как страна, взявшая на себя колоссальный труд по осуществлению «черновой работы всемирной истории, связанной с реализацией и практической проверкой общечеловеческой коммунистической идеи»[8] и претендующая на адекватное этому напряжению место в мире. Поэтому сейчас проблема не только в том, что Россия оказалась не способна к экономической конкуренции в рамках глобального мира, где ее встретили «как полупериферию, едва ли не страну третьего мира»[9]. Для значительной части населения ощущение уязвленности национального самосознания обусловлено также крушением претензий России на осуществление (пусть и далеко не совершенное) самостоятельного проекта будущего, представляющего общечеловеческое значение. И даже многие последовательные антикоммунисты не могут не переживать это историческое фиаско страны, обессмыслившее понесенные ее беспрецедентные лишения на пути коммунистического строительства. Но, пожалуй, главной причиной наблюдающегося психологического кризиса, породившей социальную (и прежде всего социально-политическую) апатию россиян, стало разочарование итогами постсоциалистических преобразований.

Не надо быть психологом, чтобы понимать, что в ситуации подобной фрустрации самоидентификация неизбежно будет носить компенсаторный характер, чреватый выработкой неадекватных представлений о себе и своем месте в мире. Именно такую неадекватность демонстрирует та часть экспертного сообщества, которая с готовностью встречает подбрасываемые властью идеологемы типа «диктатуры закона», «либеральной империи», «суверенной демократии», «сильного государства» и т. п., смысл которых состоит в оправдании авторитарного доминирования государства над обществом как самобытной особенности России, объективно обусловленной ее принадлежностью к евразийской цивилизации. Оппонировать такому подходу очень трудно, потому что он не только притупляет болезненность комплекса правовой неполноценности, но и как бы вписывается в правильную, на мой взгляд, стратегию перехода от политики так называемой догоняющей модернизации к выработке национальной модели модернизации, связанной с осознанием коренных национальных задач и поиском новых, прорывных путей их решения с учетом западного опыта, но на основе российской специфики[10]. Тем не менее ответственный подход требует признать, что, если в условиях глобализации Россия (при всей своей специфике, с учетом этой специфики и с опорой на нее) не сумеет сделать выбор в пользу правовой демократии, она останется на обочине общецивилизационного развития.

Конечно, стране, находящейся на крутом переломе своей истории, необходимо сильное государство. Но это должно быть не бюрократически-авторитарное государство[11], осуществляющее руководство обществом в приказном режиме, а правовое демократическое государство с эффективно функционирующей системой разделения властей, с самостоятельным парламентом, который ищет правовые решения путем справедливого согласования различных социальных интересов, с исполнительной властью, действующей строго в рамках правового законодательства, с независимым судом, который никто не может использовать в качестве орудия борьбы с политическими и экономическими конкурентами, с наличием реальной (т. е. способной прийти к власти) политической оппозиций и т. д. В.В. Путин, в свою бытность Президентом Российской Федерации, не раз говорил, что в стране нет элементарной управляемости, имея в виду ситуацию, когда власть управляет обществом. Однако подобная приказная управляемость принципиально отличается от правовой, при которой, в конечном итоге, общество управляет властью, формируя ее с учетом своих потребностей и воздействуя на проводимую ею политику. В противном случае мы будем иметь не сильное государство, являющееся носителем и выразителем общенациональных интересов, а сильную бюрократию, которая будет использовать эту силу в своих узкокорыстных целях.

Нынешняя ориентация именно на такой вариант развития была предопределена характером преобразований в сфере отношений собственности. Вряд ли можно согласиться с мнением о том, что «в ельцинском политическом наследстве сохранялся потенциал для двух противоположных тенденций: к углублению состязательности и плюрализма, с одной стороны, и к усилению монопольно-корпоративной тенденции – с другой»[12].

Полагаю, что анализ современных социально-политических процессов вне контекста характера осуществленной в стране приватизации социалистической собственности не позволяет понять причины наблюдаемых сейчас деформаций в сфере социально-политических отношений.

Суть дела, как отмечал академик В.С. Нерсесянц, заключается в том, что в ходе реформ (вопреки риторике самих реформаторов) было осуществлено не разгосударствление собственности, а, напротив, огосударствление прежней социалистической собственности (т. е. собственности «всех вместе» и «никого в отдельности»), которая до этого и не была собственностью в политико-экономическом смысле этого слова. Лишь с помощью приватизации, проведенной главным образом в интересах узкой номенклатурной прослойки, «постсоветское государство как раз и создало экономико-правовые условия, необходимые для самоутверждения в качестве настоящего собственника. По смыслу этого процесса вся масса объектов бывшей социалистической собственности становится настоящей собственностью государства именно потому, что некоторые ее объекты… переходят к отдельным членам общества (индивидам, трудовым коллективам, объединениям, акционерным обществам и т. д.)»[13]. В результате чиновники постсоветской России получили возможность не просто управлять государственной собственностью, а реально распоряжаться процессами ее приватизации и рыночного функционирования. Вместе с представителями крупного российского бизнеса, получившего в результате приватизации из рук чиновников государственную собственность, они сформировали новый правящий класс, представляющий собой феодальный по своей природе симбиоз власти и собственности. Таким образом, исторически необходимое преодоление коммунистического тоталитаризма в исполнении его же представителей обернулось бюрократически организованным и во многом криминально осуществленным захватом наиболее лакомых кусков социалистического наследства.

Неправовая природа осуществленной в стране приватизации (неправовая не только из-за многочисленных нарушений действовавшего на тот момент законодательства, но прежде всего в силу неправового характера самого законодательства[14]) обусловила нелигитимность собственности и формирующегося на ее основе общественного устройства. В этих условиях исполнительная власть после неудачной попытки получить широкую общественную поддержку в лице электората партий праволиберального толка (гайдаровского «Выбора России» и т. п.) была вынуждена создать на основе многочисленной армии чиновников собственную «партию власти», а затем планомерно, последовательно и жестко расчистить для нее политическое пространство.

Сейчас стало популярным обвинять российское общество в том, что оно оказалось «не готовым ответственно и организованно распорядиться свободой»[15] и (как это было не раз в его истории) стремится подменить правовую свободу антиправовым произволом. Что же касается государственной власти, то она, мол, «не заставит себя ждать», если конституционные идеи правовой демократии будут наконец-то востребованы обществом[16]. На мой взгляд, рассуждать так – значит перекладывать с больной головы на здоровую. Разумеется, в конечном итоге каждый народ заслуживает того правительства, какое он имеет. И наш народ, у которого не было сколько-нибудь серьезного опыта правовой демократии, виноват (перед собой и своей историей) в том, что не сумел сформировать ответственные перед обществом органы власти и был «переигран» новой российской бюрократией, вышедшей из второго эшелона партийной элиты КПСС и силовых структур. Но очень важно все-таки отделить ошибки народа от своекорыстия и непрофессионализма сформированной им власти. И тогда станет ясно, что та тяга российского народа к анархии, которую так любят преувеличить некоторые аналитики, вполне могла быть преодолена уже на первых этапах преобразований, если бы власть действовала более честно и грамотно (причем, именно в такой последовательности указанных качеств, потому что дефицит честности среди властвующей элиты – это наша самая большая проблема). Однако вместо сложной и кропотливой работы по созданию надлежащих правовых условий формирования гражданского общества, по выстраиванию и укреплению правовых границ его свободы[17] представители новой российской власти начали азартно делить и перераспределять наше общее социадиетическое наследство. В итоге мы получили общество, самую организованную часть которого до сих пор составляет организованная преступность. А бюрократия, пользуясь этим, выступает сейчас под лозунгом укрепления российского государства, в очередной раз присваивая себе полномочия по произвольному ограничению свободы людей в своих корыстных интересах.

К настоящему времени уже достаточно ясно, что новая российская бюрократия и не стремилась к созданию либеральной демократии, а использовала антитоталитарный, либерально-демократический порыв общества в своих интересах. Выдвинутые ею на политическую авансцену либералы-приватизаторы – это вовсе не демократы, поскольку в ключевом моменте преобразований (в деле приватизации собственности) они продемонстрировали своекорыстную элитарность. В итоге оказались дискредитированы и либерализм, который народ стал трактовать как ограбление, и демократия, которую стали понимать как вакханалию. Таким образом, основные идеологические ориентиры постсоциалистического развития были девальвированы и оказались во власти бюрократии, выступившей под лозунгом укрепления государства.

Главная задача в политической сфере, которая стояла перед новой российской властью в 90-е годы прошлого века, – найти стык либерализма и демократии в отношении собственности, власти, партий и т. д., – решена не была. Наш либерализм оказался верхушечным, недемократическим, ориентированным на свободу для некоторых и выросшим на обмане народа. Между тем в современных условиях либерализм без демократии обречен на вырождение в авторитарный режим власти. В этой связи надо сказать, что популярная у нас идея создания двух крупных партий по американскому образцу, т. е. партий, выражающих идеологию либеральной демократии и демократического либерализма, обречена на провал. Дело в том, что в США демократия и либерализм зарождались и развивались на одной и той же основе в рамках одного и того же процесса формирования собственности и ее социально-исторической легитимации. У нас же это разные процессы, которые привели к образованию сначала нелиберальной (большевистской) демократии, а потом недемократического либерализма. Соединение либерализма и демократии должно быть однородным, стыкуемым. А в современной России они не только не однородны, а прямо противоположны: капиталистический либерализм и коммунистическая демократия. Между тем либерализм без демократии не может выжить даже в США, а уж тем более в обществе с социалистическим прошлым. Если либерализм не имеет опоры в демократии, то демократия приобретет нелиберальный характер и будет выражаться в неправовых формах. Чтобы избежать этой опасности, надо обеспечить системное единство либерализма и демократии прежде всего в вопросе собственности. В данной связи уместно напомнить, что Б. Ельцин в свое время пришел к власти под лозунгом «Не миллионы в собственность, а собственность – миллионам».

Именно отсутствие стыковки либерализма и демократии породило концепцию управляемой демократии, которая понадобилась для того, чтобы оправдать усиление авторитарных тенденций, неизбежное в ситуации, когда общество не просто догадывается, а уже твердо убеждено в несправедливости итогов постсоциалистической приватизации (о чем свидетельствуют результаты многочисленных опросов общественного мнения). Однако эта концепция не долго доминировала на российском политическом пространстве. По мнению заслуживающих доверия наблюдателей, ее эпоха закончилась делом «Юкоса», после которого концепция «управляемой демократии», признающая некоторую свою ущербность и как бы стесняющаяся своей неполноценности, сменилась агрессивной идеологемой суверенной демократии, которая сделала суверенную самобытность «предметом своей гордости. Она объявила, что никакой настоящей демократии и не бывает. А наша, ненастоящая и обманная, – вовсе не переходное и временное явление, а, напротив, новое слово в социальной истории человечества…»[18].

Термин «суверенная демократия» с теоретико-правовой точки зрения представляет собой эклектичную словесную конструкцию, искусственно стыкующую принадлежащие к разным категориальным рядам понятия суверенитета как верховенства и независимости государственной власти и демократии как формы правления, т. е. способа организации и формирования этой власти[19]. Лукавство этой идеологемы состоит в том, что ее авторы и сторонники, хорошо понимающие наличие существенных отличий сложившейся в стране формы правления от стандартов западной модели либерально-правовой демократии, маркируют самобытность отечественной «демократии» словом, обладающим большой притягательной силой. Таким образом они пытаются втянуть (и втягивают) в орбиту идеологемы суверенной демократии всех, кто озабочен теми тенденциями в развитии процессов глобализации, которые связаны с односторонней деконструкцией Вестфальской системы международного права «с ее центральными принципами…государственных суверенитетов, неправомочности вмешательства во внутренние дела государств и нерушимости границ»[20].

Показательно, что сторонники концепции суверенной демократии говорят только о суверенитете государства, забывая более важное положение Конституции РФ о народном суверенитете[21]. Между тем в конституциях подавляющего большинства демократических государств акцент сделан на признании народного суверенитета, потому что, согласно правовой концепции государства, государственный суверенитет – это лишь следствие народного суверенитета, уходящего своими корнями в право гражданина участвовать в управлении делами государства. Когда же понятие суверенной демократии связывают лишь с суверенитетом государства, то за этим, как верно подмечено, скрывается «попытка государства в очередной раз обрести полный суверенитет от российского демоса, не допустить его самоорганизации и превращения в гражданское общество, дабы оно не вздумало ему указывать»[22].