Человек за бортом. Полярная повесть

Главный хирург объяснил, что вторым номером с ним пойдет в экспедицию анестезиолог, так положено по штатному расписании. Заглянул в какую-то папочку, уточнил: «Зубков Александр Тихонович, врач опытный, не чета тебе. Но хирург – ты, а значит, и спрос с тебя». Выяснилось, что Зубков тоже здесь сейчас, документы оформляет. Но на просьбу познакомить их Петр Петрович уклончиво ответил, что не время сейчас, в экспедиции, мол, познакомитесь. Кстати и объяснил, что на ледоколе «Академик Смирнов» пойдут полярники пяти антарктических станций. Там, в рейсе, их государь и главный руководитель – начальник экспедиции, он же – начальник рейса. Слушать его и приказы его выполнять беспрекословно. Ну а уж на полюсе подчиняться начальнику станции.

– Пойдешь на «Пионерную». Станция одна из старейших наших в Антарктиде, еще с пятидесятых годов прошлого века работает, приоритетное направление – наука, – объяснил Петр Петрович. – Так что повезло тебе, сразу на «Пионерную» попасть. У нас опытные полярники мечтают там зимовать.

Никита слушал заворожено. Надо же! Какая, действительно, удача! Конечно, он читал, много, еще в юности, читал о легендарной советской станции «Пионерная». И вот теперь он сам, совсем уже скоро, через каких-нибудь два-три месяца окажется в этом манящем и загадочном мире вечных льдов и мужественных людей…

Из романтического транса его вывел голос Петра Петровича: «Тут, правда, одна накладочка получилась. С погрузкой затягивается. А на ледокол можно заселиться только в двадцать три ноль-ноль накануне отхода. Ты уж пока приткнись куда-нибудь, уезжать в Москву тебе резона нет – здесь дел по горло. Медикаменты, инструментарий тебе получить надо, груз упаковать, опись сделать, то да се… Так что поселись на недельку к знакомым каким, или гостиничку найди дешевую, а то комнату сними, на любом вокзале старушки толкутся, сдают задешево. Только не говори, что полярник, а то сдерут втридорога. Потом-то, с расчета, все компенсируешь.

Комнатушку он снял в тот же день. Поехал на Московский вокзал да сразу и договорился с одной старушкой. Бабка строго предупредила, чтоб вокзальных девок не водил, в ванной и в коридоре не блевал, потребовала аванс и вручила ему ключ от входной двери. Комнатушка, куда Никита заселился, не запиралась. Первым делом, как чемодан поставил, тут же Варе позвонил. Узнав, что в договоре от года до двух срок экспедиции обозначен, Варвара расстроилась не на шутку:

– Как же так, Никита?! Мы же думали, полгода – не больше.

– Успокойся, Варюша, это так, на всякий случай договор составлен. Как только экспедиция свою работу выполнит, нам тут же пришлют замену, – пытался успокоить ее он. Но прозвучало это неубедительно…

По утрам он убегал в Институт, носился по коридорам, оформлял заявки на лекарства, медоборудование, какие-то бесконечные бумаги подписывал. Вокруг сновали озабоченные люди, но ни с кем из них не то что познакомиться, даже парой фраз перекинуться не удавалось – все были заняты своими делами. Итог всех его почти недельных хлопот Никиту обескуражил: выдали ему только лишь несколько пар допотопных деревянных костылей да носилки.

– А как же моя заявка? Где медпрепараты, где все остальное?

– Все на станции есть, от предыдущей смены осталось, – равнодушно ответил мужчина в отделе комплектации.– Да, имей в виду. Наркологические препараты закупите в Германии, ну да это не твоя забота. Начальник экспедиции сам купит и тебе под отчет вручит. – И, увидев, что Максимов собирается задавать какие-то вопросы, замахал руками: – Иди, иди, у меня и без тебя дел по горло. Потом сам во всем разберешься, – произнес он уже более мягким тоном.

***

За пару дней до отплытия Никита заскочил перекусить в институтскую столовку. Заколачивая ящик с медоборудованием, он утром слегка поранил правую руку и теперь, хлебая безвкусные щи, неловко орудовал ложкой левой рукой.

– Что ж вы, коллега, руки не бережете?

Возле его столика стоял седой мужчина с подносом, заполненным тарелками с едой.

– Не возражаете? – кивнул он на свободный стул и, не дожидаясь ответа, устроился напротив Максимова. Расставив на столе свой обед, произнес. – Позвольте представиться: Виктор Георгиевич Родинов. Прошу не путать, не Родионов, а именно Родинов, такая вот у меня редкая фамилия. Иду врачом на станцию «Космонавт Титов», а вы, как я понял, на «Пионерную». Первая зимовка?

– Первая, – подтвердил Никита.

– Я так и понял.

–А что, сильно заметно?

– Да уж заметно, – усмехнулся Родинов. – Суетишься, делаешь все, что скажут, и постоянно вопросы задаешь, я слышал. Не обижаешься, что на «ты»?

– Не обижаюсь, – ответил Никита, хотя заметная фамильярность коллеги его несколько покоробила. – Вы же меня по возрасту старше.

– Старше, старше, – пробурчал Виктор Георгиевич. – И не только по возрасту. Вот вижу, не понравилось тебе, что на «ты» я так сразу перешел. А ты не обижайся, привыкай. Это в больнице тебя все на «вы» да по имени-отчеству. А в экспедиции и имени никто не назовет, дадут кличку и тыкать будут. Там что рабочий, что начальник или доктор – всё едино и все едины. Я-то уже в третью по счету экспедицию иду, знаю, что там почем.

Никита решил воспользоваться моментом и сам продолжил разговор. Стал расспрашивать бывалого коллегу о том, почему в Институте царит такая неразбериха, почему ограничивают в лекарствах, в оборудовании.

– Ладно, давай пообедаем да пойдем воздухом подышим, а то кое-кому может не понравится, что мы так долго беседуем.

Вышли на набережную Невы, закурили. То, что рассказал опытный полярный врач, Никиту потрясло. С горечью говорил Родинов о плачевном состоянии медицины на полярных станциях. Для российского Министерства здравоохранения медсанчасти полярников не существуют. Да иначе и быть не может. Взять, к примеру, рентген. Нужно отдельное помещение, соответствующая защита от радиации. А ничего этого нет. Рентгенаппарат находится в обычной комнате, как правило, за дощатой перегородкой врач живет. Невозможно учесть наркотические препараты, квалификацию врачей определяет не Минздрав, а Институт полюса, поэтому медицинское ведомство предпочитает делать вид, что им об этом ничего не известно. Пусть полярники за свои кадры сами отвечают и статистику им не портят. Это в больницах существует процент смертности и каждый летальный случай – ЧП. А на полюсе пусть сами разбираются, кого наказывать да отчего там люди болеют или умирают. Тем более что общеизвестно: Институт деньги экономит на всем – на чем можно и на чем нельзя. Лекарства, что за экспедицию не использовались, передают следующему составу. Часть из них давно просрочена, никого это не волнует. Половина приборов, это в лучшем случае, давно уже вышла из строя. Одним словом, положение печальное – это еще мягко сказано.

– Ты обратил внимание, что институтское наше начальство всячески огораживает новичков от общения с ветеранами. Это для того, чтобы такие, как я, таким, как ты, прежде времени ничего не рассказали. А то еще передумаете в экспедицию отправляться. Тебе небось говорили, что от желающих отправиться на зимовку отбоя нет. Так вот, это все вранье. Кадров не хватает катастрофически. Туман полярной романтики давно уже рассеялся. На большинстве станций – каторжный труд, к тому же с зарплатой стараются надуть. Оклад-то с гулькин хер, основной заработок составляет полярная надбавка. Вот эту самую надбавку в главный кнут и превратили. На станции существует один-единственный вид наказания: за любую провинность лишают надбавки. И главное, моду взяли – не сообщают, за какой период лишают. Только при расчете и узнаешь, да уж поздно кулаками махать, никому ничего не докажешь, да и слушать никто не станет. От начальника станции, конечно, много зависит. Это если начальник толковый попадется, а если рохля или пьяница – пиши пропало. – Родинов протянул Никите на прощание руку. – Ладно, не дрейфь, коллега, может, тебе повезет больше. Я ничего хорошего о «Пионерной» не слышал, но и сам там не был, а слухам доверять не привык. Бывай, на пароходе еще не раз увидимся.

Весь вечер Никита размышлял над словами доктора. «Нет, невероятно. Наверняка старый полярник решил сгустить краски, чтобы запугать коллегу. Бывают же такие люди, которые все видят в черном свете. А со мной такого просто быть не может», – решил Никита и постарался уснуть.

***

На четвертый день пути полярников позвали на общее собрание всех пяти антарктических станций. Когда расселись, к микрофону подошел статный мужчина лет шестидесяти. Это и был начальник экспедиции и начальник рейса Марат Владимирович Абишев. Долго и довольно монотонно говорил он о значении нынешней антарктической экспедиции, важности научных исследований, политической и стратегической роли присутствия России в Антарктиде.

– Завтра прибываем в немецкий город Бремерхафен, – объявил начальник. – Запасаемся пресной водой, продуктами, медикаментами. Стоянка пять суток. После завтрака и до двадцати одного часа разрешается увольнительная на берег, но не более чем на шестнадцать километров от порта. Вам выдадут суточные – по пятьдесят евро каждому.

– На сутки? – выкрикнул кто-то из полярников.

– На пять суток. Выдай вам такую сумму на сутки, вы в первый же день все и пропьете. И так вон уже все палубы заблеваны, постыдились бы моряков, что они о вас подумают. И еще по поводу ваших увольнительных на берег: личные документы остаются на борту. А сейчас я вас познакомлю с начальниками станций.

К Абишеву приблизились пять человек. Начальника станции «Пионерная» представляли вторым. Когда Владимир Петрович Акимов сделал шаг вперед, среди полярников раздался явственный смешок. Небольшого росточка, худощавый, он напялил на себя фуражку-мичманку с несуразно длинным козырьком. Казалось, что на голове у него клюв. Когда он, представляясь, чуть наклонял голову, впечатление усиливалось – ну точно сейчас клюнет кого-нибудь.

«Клюв, клюв», – понеслось по рядам. Так эта кличка за Акимовым и укрепилась. Потом, на станции, появилась еще одна, совсем уж обидная, но то уж было потом…

Никита, перед тем как причалили, зашел в судовую библиотеку, полистал справочник, из которого узнал, что Бремерхафен переводится как «Бременская гавань». Город Бремен, это который из мультика «Бременские музыканты», в шестидесяти километрах, хорошо бы туда съездить, но нельзя. Максимов все ждал, что ему надо будет с кем-то из начальства отправиться на закупку препаратов, тем более что здесь предстояло купить обезболивающие наркотические средства, но так его никто и не вызвал.

Вместе с Саней, новым его другом, отправились гулять по городу. И Никита, и Саня впервые в жизни оказались за границей. Все им было здесь интересно – необычные аккуратные немецкие домики с черепичными крышами и ровными, словно по линейке вычерченными зелеными лужайками, остроконечная кирха на городской площади и то, как по утрам моют улицы с шампунем. Разок в бар заглянули. Саня к спиртному тоже был равнодушен, но по кружке знаменитого немецкого пива, конечно, выпили, интересно же попробовать. Да к тому же с их «капиталами» особенно не разгуляешься. Тем более что Никита в первый же день приобрел местную сим-карту для телефона и каждый вечер, перед тем как вернуться на судно, подолгу разговаривал с Варей.

В первый же день стоянки случилось ЧП. Один из полярников умудрился на свои пятьдесят евро надраться так, что поймал «белочку» и стал на городской площади орать, что требует политического убежища. И дабы серьезность его намерений ни у кого не вызывала сомнений, решил тут же, на площади, помочиться. Хорошо, что рядом оказались моряки с «Академика Смирнова». Ловко скрутили алкаша и доставили его, уже сладко уснувшего, на ледокол. В тот же день незадачливого «диссидента» отправили в Санкт-Петербург, а к моменту отхода из Германии и сменщик поспел.

На пятый день Никита решил на сэкономленные деньги купить Вареньке хоть какой-нибудь сувенирчик на память о Германии, но его снова отправили в трюм – крепить ящики с медикаментами. Когда он выбрался на палубу, страна Германия уже скрылась в густом тумане.

МЕСЯЦ ВТОРОЙ

Наконец в вахтенном расписании Никита Максимов напротив своей фамилии увидел назначение – медсанчасть. Здесь, на ледоколе, медпункт по старинке называли «лазарет». И по сей день чтут на флотах святого Лазаря, покровителя всех больных, в честь которого и стали называть медицинские пункты и небольшие больнички. Никита уже знал, что на судне есть два лазарета – один для экипажа ледокола, другой для полярников. Морякам не то чтобы запрещалось, но «в категорической форме не рекомендовалось» лечиться в полярном лазарете; в свою очередь полярники не имели права обращаться в «морской» медпункт, а вот с этим уже было строго. Немудрящие эти правила озвучил Никите судовой врач Юрий Федорович Колотаев, когда отправился с Максимовым на склад получать форму: доктор на вахте в медпункте обязан быть облачен во флотское, и Максимову выдали курточку – погоны с тремя золотистыми нашивками, суконные брюки-клеш, а тельняшка, шапочка и белый халат у него были свои.

Через час после начала вахты в лазарет заявился Колотаев. «Вахтенный журнал заполнил?» – спросил он Никиту.

– Не успел пока, инструментарий и медикаменты разбирал.

– Надо заполнить.

– Хорошо, заполню.

– Не «хорошо, заполню», а «Есть заполнить!». У тебя на плечах погоны, сам ты – на вахте, а не в какой-то там «полуклинике», – построжал судовой врач. – Привыкай к порядку.

– Есть заполнить! – четко отрапортовал Максимов.

– Ладно, ладно, это я так, чтоб ты не расслаблялся. А вообще познакомиться зашел, так сказать, поговорить, по душам, как коллега с коллегой. А для душевного разговора чего нам не хватает?

– Душевности, – предположил Никита.

– Ха, ну ты даешь, парень – душевности, – развеселился Колотаев. – Шила нам не хватает, ши-ла.

– Какого еще шила? – изумился Никита. – Нет здесь никакого шила, только иглы.

Юрий Федорович аж согнулся от хохота, даже слезы на газах выступили, смеялся до кашля, потом пояснил, что шилом моряки называют спирт.

– Так спирт же подотчетный, как же я спишу его?

– Ну, еще не хватало, чтоб я тебя этому учил. Не маленький, сам сообразишь. Давай, не рассуждай много, наливай по первой.

Никита достал из шкафа медицинский бутылек с плотно притертой резиновой пробкой, придвинул три стакана, в один плеснул спирту, в два других – воду. Доктор внимательно следил за манипуляциями молодого доктора, удивленно поинтересовался, отчего это только в одном стакане спирт, а в двух – вода. Никита пояснил, что спирт и водичку на запив для него, Юрия Федоровича, а второй стакан с водой для себя.

– Так ты что, только воду пить собираешься?

– Воду, – подтвердил Максимов. – Я алкоголь вообще не употребляю, тем более на дежурстве.

– Не на дежурстве, на вахте, – машинально поправил Колотаев. – И спирт никогда не пил, даже в мединституте?

–Никогда не пил, – подтвердил Никита, – даже в мединституте.

– Погоди, погоди, да ты вообще хирург ли?

– Хирург первой категории, – уточнил Никита.

– А где ж ты непьющего хирурга видел? – изумился коллега.

– В зеркале.

– Чего такое сказал? В каком таком зеркале? – изумился судовой врач.

– Сказал, что непьющего хирурга в зеркале вижу, каждый день. Когда бреюсь, в зеркало смотрю, там непьющего хирурга и вижу.

Юрий Федорович долго, не мигая, смотрел на странного своего коллегу. Видно, такого ему встречать еще не приходилось. Потом, так и не сказав ни слова, единым махом влил в себя спирт, подышал в рукав, перевел дыхание и слегка севшим после приема «шила» голосом произнес: «Да-а, теперь уж и не знаю, как с тобой разговаривать», – и полез в карман за сигаретами. К стакану с водой он так и не прикоснулся.

– Здесь же курить нельзя, – неуверенно произнес Никита.

– Больным нельзя, тебе нельзя, мне – можно.

Колотаев с видимым удовольствием затянулся, выпустил дым витиеватыми колечками, приказал:

– Плесни еще.

Через полчаса он ушел, оставив Никиту в полном недоумении. Судовой врач расспрашивал своего молодого коллегу о том, с кем он успел на ледоколе познакомиться, о чем говорят, какие настроения у полярников, даже спросил, как Максимов относится к власти в целом и к президенту страны лично. О медицине не было сказано ни слова.

Сменял Никиту на вахте его старый питерский знакомец доктор Родинов. Как тот и предсказывал, на палубе они нет-нет да и встречались, и хотя дружбы не водили, но явно симпатизировали друг другу, обменивались пару-другой фраз, иногда выкуривали по сигаретке, болтая ни о чем. С ним-то, Виктором Георгиевичем, и поделился Никита своим недоумением.

– Ах, этот, – пренебрежительно махнул рукой Родинов. – Известный персонаж. Ко всем лезет со своими вопросами. Похоже, он из этих, о которых Дзержинский говорил, что у них должны быть холодная голова, чистые руки и горячее сердце. Ну, насчет головы и сердца не скажу, не знаю, а вот руки у Федорыча точно чистые. Потому как он ими ничего не делает.

– Как понять?

– Да так и понять. Если к нему кто-то обращается с простудой, скажем, или с головной болью – это пожалуйста, таблеточку даст с превеликим удовольствием, а если посложнее какой случай, так он сразу нас зовет, полярных врачей. Вроде, как консилиум собирает, посоветоваться хочет. А на самом деле лечим мы, а он лишь присутствует. Мы эту его хитрость давно раскусили. Может, он и окончил какие-нибудь курсы, но то, что он никакой не врач, – это точно. В лучшем случае диплом купил, сейчас это несложно. Однако ты с ним вообще-то поосторожнее, следи за словами. Поди, отчеты пишет и отправляет своим товарищам «с холодными головами и горячими сердцами». В Институте полюса Первый отдел тоже никто не отменял, может, только название и заменили.

– Так вы думаете…

– Слушай, парень, я сказал тебе то, что сказал, а уж думать ты сам думай. И мыслями своими не делись, не советую. А то, неровен час, тот, с кем ты своими мыслями поделишься, прямиком и побежит к этому «доктору с чистыми руками».

В каждой из пяти экспедиций, отправлявшихся на полюс, был свой врач, поэтому вахты в лазарете несли они раз в пять суток. Для Никиты это были самые счастливые часы, он находился в привычной для себя обстановке.

***

Жизнь на ледоколе была для полярников однообразной и монотонной. Шахматы, домино, нарды – все это скоро приелось. В кают-компании по вечерам крутили фильмы, но в основном старье. Не тяготил дальний переход только пьяниц. Где они добывали спиртное, им одним было ведомо. Но пили неистово, каждый день. Пьянели быстро – алкашам, как известно, много не надо; опьянев, падали в шконки, сотрясая кубрики богатырским храпом. Начальству, судя по всему, было наплевать, да и вообще руководитель экспедиции и начальники станций жили какой-то своей, никому здесь неведомой жизнью – полярники, во всяком случае, их почти не видели.

Никита утешал себя мыслью, что это люди так «отвязываются» перед долгой зимовкой. Не могут же они на полярной станции пить так же беспробудно? Там же работать надо в сложнейших условиях. Какие при этом могут быть пьянки?..

Святая простота!

Кроме вахт в лазарете была у Никиты еще одна отдушина – переписка с Варей. Понятное дело, что в наш компьютерный век эпистолярный жанр как таковой существовать перестал. Электронная почта, эсэмески, где даже знаки препинания молодежь игнорирует, – все это сделало обычное, старое доброе письмо на листке бумаги ненужным и архаичным. Представьте себе, приходит в радиорубку Сергей Есенин и протягивает радисту такой текст:

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет.

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Радист – по-флотски «маркони», – ухмыляясь, комкает бумагу с множеством лишних и ненужных, по его мнению, слов, швыряет в мусорную корзину, и споро набирает на компьютерной клаве: «Здравствуй, мама. Как живешь? Сережа».

В радиорубку Никита пришел на второй день после того, как вышли из Бремерхафена. У компьютера сидел немолодой уже мужчина в смешной ярко-красной клетчатой, как у клоуна в цирке, кепочке. Рядом крутилась на вращающемся стуле рыжая девица.

– Полярник? Звать-то тебя как, куда идешь? – скороговоркой спрашивал радист.

– Полярник, врач, – уточнил Максимов. – Звать Никита, иду на «Пионерную». – Он уже знал, что «плавает только говно, а моряки по мору ходят».

– Будем знакомы: Толик, радист, по-нашему – маркони. А это Светка – юноша.

– Юноша?! – удивился Никита. Рельефные Светкины формы, слегка задрапированные коротеньким платьицем, не оставляли никаких сомнений в ее принадлежности к прекрасному полу.

– Понял, по-нашенски пока еще не сечешь. «Юноша» – это значит юнга. Ну, мне-то юнга по штату не положен, в судовой роли Светка – юнга на камбузе, а ко мне в ученицы напросилась, ходит вот в свободное от вахт время. – Радист явно был словоохотлив и не прочь поболтать с новым человеком. – Чего принес?

– Мне сказали, письмо можно отправить. Анатолий, а как вас по отчеству?

– Вообще-то Семенович я, Анатолий Семенович Верин, но нам, маркони, отчества не полагается, хочешь Толиком зови, хочешь маркони, мне все едино.

– Так что насчет письма?

– Можно, можно. Кому пишешь-то, мамке или любимой?

– Жене.

– Ну, жене так жене. Давай, что там у тебя. – Маркони взял листок и скептически хмыкнул. – Ты чего тут целый роман накатал? Мне ж на твое письмо полдня убить придется. Ладно, не тушуйся, кореш, на первый раз пойду тебе навстречу. Но, как сказал один герой: «не бесплатно, не бесплатно!» Тут вот какая история. Чего-то у меня в последнее время давление скачет. Наш док тот еще деятель, тонометр достанет, измеряй, говорит. Потом посмотрит, репу почешет и на умняке так травит: правильное питание, свежий воздух, крепкий сон. Совсем охренел, лепила. Кок про «правильное» питание услышит, пошлет куда подальше. А кто меня от вахт освободит, чтобы спал я крепко? Хоть бы таблетку какую дал. А к вам, врачам из экспедиций, нам обращаться запретил. Негоже, говорит, чтобы флотские у берегашей помощь просили. Тоже мне, мореман нашелся, с площади Дзержинского. – Видно, на судне у Колотаева была совершенно определенная репутация. – Ну, так как, поможешь? – с надеждой спросил маркони.

– Да как же я помогу? – растерялся Никита. – Вы ко мне прийти не можете…

– А ты сюда приборчик-то приволоки, здесь и померишь мне давление, может, чего и присоветуешь. Вот прямо сейчас и сходи, а я пока письмо твое отправлю. Лады?

На время плавания Толик Верин стал постоянным пациентом доктора Максимова. В радиорубку вместе с очередным письмом Варе или родителям Никита приносил тонометр, подобрал для Верина нужные таблетки – и был теперь, по словам маркони, его лучшим корешем. За что и пользовался привилегией писать Варе не коротенькие записочки, а хотя бы несколько более или менее вразумительных фраз.

***

Толик Верин был радистом со стажем. Коренной одессит, он азбуку Морзе изучил еще в радиокружке Дворца пионеров имени Крупской; в свое время ходил радистом и на пассажирских, и на грузовых судах Черноморского пароходства. Был он настоящим мастером своего дела, на ключе работал просто виртуозно, а уж с сигнальными флажками обращался так, что любой цирковой жонглер обзавидуется. Но на судах появились компьютеры, спутниковые телефоны, иная-прочая электроника. И радисты с квалификацией Верина флоту стали просто не нужны. К тому же и возраст уже далеко не юный. Одним словом, на любимые свои пароходы смотрел теперь Верин только с берега. По молодости был он парнем симпатичным, общительным, анекдотов знал кучу, на гитаре играл, слыл душой компании, женским вниманием обделен не был, но семьей так и не обзавелся. Насмотрелся на жен моряков да на их семейные ссоры, скандалы, которые иной раз к трагедии приводили. Всякую охоту к женитьбе отбило.

…Затосковав на берегу, пристрастился к рюмке, стал завсегдатаем сначала известного в Одессе пивбара «Гамбринус», где под пиликанье скрипочки бывшие моряки, а теперь, стало быть, бичи травили всякие байки. Поистратившись, и до дешевеньких пивнушек докатился. А когда очнулся однажды утром в милицейском «обезьяннике» с распухшим лицом, синяками и ссадинами, да к тому же вспомнить не мог, что с ним приключилось и как здесь оказался, то твердо решил – надо жизнь менять.

Человек по натуре деятельный и предприимчивый, после долгих размышлений и поисков подался Верин в полярный флот. Здесь ни на возраст не посмотрели, ни на плохое знание компьютера. Купив медицинскую справку – здоровье-то уже пошаливало, – оформился радистом на ледокол «Академик Смирнов», да так здесь и прижился. Из старых привычек сохранил маркони трепотню в кают-компании, где смачно рассказывал содержание самых пикантных писем моряков и полярников. Сплетни эти привычным делом были на пассажирских и грузовых судах, да и то не на всех, а уж на военном флоте или, скажем, на научных теплоходах, где люди служили все больше образованные, интеллигентные, их особо не жаловали. К чести Толика надо сказать, что, цитируя эти послания, он редко называл имена, ну разве уж совсем необычное послание попадется, как тут не ткнуть пальцем в того, кто такое накарябал.