Лихоморье. Vivens lux

Вернув очки на место и придвинув плотно к переносице, Зарубин произнес:

– Пригласи друга поехать с тобой. В Горном я все улажу, его вещи и документы передадут к нам в филиал.

– У него, что, тоже возникли проблемы из-за использования черной магии? – спросила Тильда после паузы.

– Дело не в проблемах, а в силе, которой вы оба обладаете, но не умеете применять. Вас этому научат.

– Какая еще сила? Хотя… Вообще-то у Якура есть дар шамана, а у меня-то что?

– Ты все узнаешь со временем. Я лишь водитель и не вправе объяснять такие вещи, уже и так наговорил лишнего. Нам пора ехать. Решай быстро, едешь с другом или без.

– С другом! – ответил за Тильду Якур, не раздумывая, и, повернувшись к девушке, спросил, понизив голос: – Тебе действительно нужно ехать с ним?

– Да, без вариантов. Но тебе необязательно. Можешь вернуться в Горный.

– Я поеду с тобой, даже если ты сама не знаешь, куда и зачем едешь.

– Вот и отлично! В таком случае поторопимся, следуйте за мной. – Мужчина оживился, подхватил чемодан Тильды, будто тот был его собственностью, и устремился к автомобильной стоянке. Он неуклюже наступал в мелкие лужицы, и брызги вылетали у него из-под ног, искрясь в лучах проглянувшего солнца.

Тильда и Якур поспешили следом.

– Что произошло? – друг слегка сжал руку Тильды и намеренно замедлил шаг. – Говори, не бойся. Он тебя запугал? Чем-то шантажировал? Вынудил бросить университет? Но ведь ты мечтала там учиться!

– Горный бросать не придется. Оказывается, у него филиал есть!

– Это где?

– В Рускеале. – Тильда растерянно улыбнулась и добавила грустно: – Ну почему мечты всегда сбываются как-то не так?

3. Лунная ведьма

– Долго так продолжаться не может!

– Почему? По крайней мере, она жива.

– Тш-ш-ш… Еще услышит! И так натерпелась, бедняжка. Не надо ей об этом напоминать. Подумать только, до чего люди бывают жестоки. «Дурная кровь», «Поганая ведьма»… Как только ее не дразнили.

– Во-от! А я что говорю? Нельзя ей обратно.

– Так зачем обратно? Давай уедем подальше, увезем ее отсюда насовсем. Туда, где никто о ней ничего не знает. Да хоть в Сибирь! Там тоже есть большие города, где никому ни до кого нет дела, не то, что здесь, в глухомани. Твой брат мог бы помочь с переездом, ты говорил, он хорошо зарабатывает. Мы бы потом ему все вернули.

– Здесь роща карсикко, забыла?

– Ой, господи! Совсем задурил себе голову своими соснами!

– Да что ты понимаешь? Это же корни предков! Среди них и Виолкина сосна есть, живой оберег, как-никак. Не пропадет дочка, не бойся. Здесь уж точно не пропадет.

– Да ведь ей учиться надо!

– Закончила среднюю школу, и будет с нее. Выйдет замуж за хорошего человека, и без всякой учебы прекрасно заживет.

– Замуж!.. Да кто ж с ней возиться захочет, с чудачкой?

– А ну, хватит! Сама говоришь, что натерпелась девчонка, а слов не выбираешь! Только-только отошла она, а ты… эх!

– Ладно, ладно. И правда, что-то расшумелись мы спозаранку. Разбудили уж, поди. Только ты все же позвони брату, намекни о переезде. Вдруг захочет помочь? Хотя бы с работой. А к соснам твоим каждое лето ездить будем.

– Ага, рассказывай!

– Ну, а что? Места здесь красивые, природа, леса-озера, простор. Мечта туриста, лучше и не найти. Но это для отдыха, ведь не для жизни. Зимой-то жизнь тут совсем замирает. Вот уедут в октябре последние дачники, и ни души на километры вокруг не останется.

– Ну и ладно. Зачем они тебе, эти души?

– Да мне-то ни за чем. Виолке, вот, общение нужно. Ведь отшельницей растет.

– Жива-здорова, и слава богу.

– Не переспоришь тебя. Ладно, хорош воду в ступе толочь. Иди-ка, лучше, дров принеси.

– Да не холодно же.

– Зато сыро. Постель хоть выжимай. И дождь моросит, на улице не высушить.

В соседней комнате Виола открыла глаза и сбросила с себя одеяло, казавшееся, и в самом деле, противно сырым и холодным. Пальеозеро насквозь пропитало влагой старый дом, стоявший на песчаном берегу в окружении редких высоких сосен, похожих на ершики для мытья посуды. Это были не обычные сосны, а этакие колючие венчики на тонких скрипучих стволах: давным-давно из них сделали карсикко, памятные обереги, испещренные у основания глубокими зарубками. Зарубки белели свежей древесиной от того, что отец регулярно их обновлял, стесывая в углублениях потемневший слой. Виола не разбиралась в этих символах и цифрах, она могла прочитать только свое карсикко – да, у нее было личное дерево-оберег. Оно делилось с ней силой земли и неба, лечило и успокаивало. Виола не раз замечала: стоило постоять часок с сосной в обнимку, и все синяки и порезы исчезали бесследно. Правда, потом очень быстро новые появлялись, и все же, если б не сосна, живого места на Виоле было бы не найти.

Все из-за проклятия.

Беда заключалась в том, что Виола ходила во сне. Причем запертые двери и окна ее не останавливали. Родители даже пытались привязывать ее на ночь к кровати, но это не помогало: веревки оставались, а Виола исчезала. Ее находили в окрестностях поселка, бродившую босиком по лесам, болотам, по овражкам и горочкам, по каменному руслу высохшей реки, образованному остатками разрушенного вулкана Гирваса. После постройки дамбы на Пальеозере река Суна обмелела до тоненького ручейка и возрождалась лишь по весне, во время водосбросов, превращаясь на несколько часов или дней в бушующий водопад. Незадолго до начала водосброса начинала выть сирена, отпугивая людей, оказавшихся на пути водного потока. Все местные жители знали распорядок работы дамбы, а вот туристы могли пострадать, поэтому их предупреждали сигналом тревоги. Ночью же на Гирвасе было безлюдно, и никто не мешал Виоле петь.

Песня возникала непроизвольно, как смех, вздох или стон, в ней не было слов, только мелодия, рожденная чувствами, наполнявшими Виолу во время ночных блужданий, когда она оставалась наедине с луной, звездами и… сказочным великаном, уснувшим на потухшем вулкане в стародавние времена. С тех пор великан просел в землю и окаменел, поэтому никто не мог разглядеть его среди застывших потоков вулканической лавы, местами поросших лесом. Никто, кроме Виолы. Она-то отлично видела исполина – его громадное могучее тело и бородатое лицо, – правда, лишь тогда, когда находилась в состоянии своего лунного сна. Этот сон менял в ней все – и зрение, и слух, и голос. Звуки рождались где-то под сердцем и летели далеко-далеко без всякого усилия, стоило лишь открыть рот, чтобы их выпустить. Они проникали даже под землю, достигая ушей гиганта, для которых и были предназначены. Это был заговор, если можно так назвать то, что не облечено в слова. Или заклинание. Нечто колдовское. Виола не могла объяснить себе, откуда ей это известно, но понимала, что своим пением укрепляет сон великана, которого стали слишком часто беспокоить в последние годы – толпы шумных туристов топтались по нему изо дня в день и могли однажды разбудить. Страшно представить, что будет, когда разгневанная каменная громадина вздыбится над землей – поселок уж точно сметет одним махом. А ведь вместе с великаном может проснуться и вулкан Гирвас, дремлющий в земных недрах от начала времен.

До строительства Кондопожской гидроэлектростанции великана надежно укрывала река Суна, и укреплять его сон не требовалось, а с того дня, как обнажилось речное русло, в этих краях стало опасно.

Случилось это, когда Виолы еще и на свете не было, но тогда песню пела ее мама. Она была того же возраста, что и Виола сейчас. В поселке ее дразнили Лунной ведьмой, боялись и ненавидели, хотя мама никогда в жизни никому не делала зла. Она только пела по ночам колыбельную для каменного великана. А до нее пела мама мамы, которую считали чуть ли не родственницей старухи Лоухи – злобной и могущественной колдуньи из мифической страны Похьолы.

Однажды к маме, когда она была юной девушкой, посватался состоятельный финн, приехавший в поселок по каким-то делам. Увидев ее, он влюбился без памяти. Спустя год они поженились и даже сыграли шумную свадьбу, – люди, хоть и не любили маму, но поздравить пришли всем поселком, ведь столы ломились от угощений и напитков, да и на финна всем было любопытно посмотреть. К тому же, люди думали, что ведьма, то есть – мама, вскоре переедет к мужу в Финляндию. Но финн вскоре после свадьбы уехал и не взял жену с собой. Пошли пересуды о том, что он ее бросил, узнав о ее колдовской сущности, маму снова начали дразнить и насмехаться над ней. Но финн вернулся и, хотя через пару дней снова уехал один, но стал часто приезжать и обещал вскоре увезти жену на новое место, обустройством которого как раз занимался во время своих отъездов. Когда родилась Виола, злые разговоры о ведьме совсем утихли. А потом «ведьма» вдруг исчезла вместе с годовалой дочкой, и безутешный финн обивал пороги домов в ее поисках, бродил по окрестным рощам, овражкам и берегам рек, но так и не нашел жену и ребенка. В поселке снова заговорили о колдовской природе пропавшей односельчанки, даже звучало предположение, что «ведьму вместе с бесенком старуха Лоухи к себе прибрала, увела своих кровных родственниц в пещеру, скрытую в глубокой штольне, чтобы обучить их самому черному колдовству».

Все это Виоле не так давно рассказал ее отец, вернее – отчим, но его даже мысленно не хотелось называть этим колким словом. Виола всем сердцем любила и его, и новую маму (ужас, как не подходило к ней едкое слово «мачеха»), и вначале думала, что история о других родителях – это просто сказка, придуманная отцом специально для нее, просто, чтобы развлечь и чуть-чуть напугать. Слушая его, Виола все ждала, что он вот-вот засмеется, расцелует ее в обе щеки, прижмет к себе крепко-крепко и весело шепнет в самое ухо: «Что, страшно тебе? Да шуткую я, шуткую! Наша ты, самая родная кровиночка, что ни на есть!»

Но отец продолжал говорить с самым серьезным видом: «Прошло время – год или чуть больше – с тех пор, как исчезла Айна вместе с тобой. Родители ее – твои, значит, дед с бабкой – умерли с горя, а вскоре и пересуды в поселке утихли, быльем поросла эта история. И вот однажды нашлась ты… да… будто вчера все было, так хорошо этот день помню. Вернее, утро. Раннее-раннее было утро, и туман стоял над озером, густой такой, как молоко. Вышел я на берег, сети проверить, и вижу – темное что-то маячит в тумане, вроде как, лодка. Покричал я, не дождался ответа, поплыл туда, а там, в той лодке – ты, лежишь на дне, в одеяльце завернутая, и спишь крепким сном. Я не понял тогда, чье дите нашел, это Катерина моя, как только глянула, сразу же признала в тебе дочку пропавшей Айны, она ведь и на смотринах твоих была, и в гости к Айне захаживала. Вначале хотели мы заявить о находке, куда следует, да передумали – не иначе, в детский дом заберут, жалко. И осталась ты жить с нами как наша дочка. Документы выхлопотали благодаря председателю, здорово помог он мне в этом деле, хотя и рисковал сильно, ведь закон нарушил, но зато, можно сказать, спас тебя от тяжелой судьбы. А я ему поклялся, что, кроме нас с женой, никто о его помощи не узнает. Он так устроил, будто мы удочерили тебя прямо из «дома малютки», где много брошенных младенцев. В поселке все поверили, никто о подробностях допытываться не стал, а тебя мы первое время от чужих глаз прятали, опасались, что кто-то еще в тебе дочку Айны признает, ведь не только Катерина на смотринах была. Ну, а потом ты подросла, изменилась, а что похожа на мать – так мало ли людей похожих на свете, это ж не доказательство. Но слухи все-таки пошли, только уже позже, когда в поселке стали замечать за тобой странности, и кто-то вспомнил, что ты у нас появилась вскорости после того, как Айна с ребенком пропала. Вот и стали тебя Лунной ведьмой дразнить, как твою мамку когда-то. Все свои несчастья на тебя списывали. Пение твое колдовством называли, считали его наукой старухи Лоухи. И чем дальше, тем все больше люди на тебя озлоблялись, и на нас с Катериной заодно, что приютили тебя и вырастили. Хотя, ну откуда им было знать, кого мы приютили? Разве что сам председатель где-то сболтнул лишнего. В общем, потому мы и уехали из поселка, как только ты школу закончила, а у меня как раз пенсия подошла. Ну, а Катерина уволилась, она там совсем крохи зарабатывала, так что и не жалко. Дом в Гирвасе мы продали, поживем пока тут, на Пальеозере, а там посмотрим. Ты, главное, ни о чем не переживай, ведь дело не в тебе, а в том, что зла в людях слишком много, да и глупости.

Теперь ты все знаешь. Того председателя уже нет в живых, он тогда уже был не молод, и вот недавно помер. Теперь уж нет смысла тайну хранить, и ты достаточно взрослая для того, чтобы узнать правду. Конечно, тебе нелегко будет ее принять, но запомни: горькая правда всегда лучше самой сладкой лжи, и рано или поздно я бы все равно рассказал ее тебе».

Виола была благодарна отцу за эту правду, но с тех пор совершенно потеряла покой. Масса вопросов беспрестанно крутилась в голове: что стало с ее настоящей матерью, кто виноват в ее исчезновении и как ее спасти, если она еще жива.

Тяжелое от сырости одеяло, свесившееся с кровати, поползло вниз. Виола попыталась его поймать и вернуть обратно, но не успела, и оно плюхнулось на пол, точно куча липкого снега, слетевшего с крыши во время оттепели. Жаль, что до весны еще далеко: впереди слякотная осень и холодная зима. В зеркальной глади Пальеозера за окном отражалось серое небо, по стеклу ползли редкие извилистые ручейки. «Вроде не дождь. Так – морось. Не помеха для прогулки», – подумала Виола, решительно вставая на скрипучие доски, прикрытые вязаным ковриком. Подошла к двери, прислушалась.

Голоса родителей смолкли, в глубине дома раздавались лишь знакомые будничные звуки: гремела посуда, шумела вода в раковине, хлопали дверцы шкафов. Виола выглянула в коридор и, убедившись, что ее никто не видит, прошмыгнула в ванную. Стараясь не шуметь, она умылась, расчесала спутавшиеся за ночь волосы и вернулась в свою спальню, прихватив по пути куртку и резиновые сапоги из прихожей. Ей не хотелось встречаться с родителями, – пусть думают, что она еще спит и не слышала, как они ссорились из-за нее. И так она доставила им массу хлопот своим появлением в их жизни. Да к тому же не терпелось поскорее выбраться на свежий воздух: в доме было сыро, но душно, пахло дымом – наверное, в кухне уже затопили печь. Мама («Не настоящая мама!» – полыхнуло в голове), как только увидит ее, тотчас пристанет с завтраком и, пока не накормит, из дома не выпустит, а о еде даже думать не хотелось. Виоле срочно нужно было обнять карсикко.

Выбираться из дома через окно Виоле приходилось не раз, поэтому она знала, как повернуть щеколды, чтобы те не лязгнули. Старые рамы открылись с тихим шуршанием, похожим на вздох, – путь наружу был свободен. Спрыгнув с подоконника на мягкий песок, Виола притворила окно за собой и трусцой припустила к лесу. Резиновые голенища сапог захлопали по ногам, обтянутым плотными джинсами. Слева, со стороны Пальеозера, налетел ветер, набросился на девушку, точно хищник на добычу, скользнул в рукава и под капюшон, пытаясь проникнуть дальше. Виола сунула руки в карманы и, пригнув голову, упрямо продолжила путь: к ветреной погоде ей было не привыкать.

Сосны вокруг дома покачивались с надрывным скрипом, будто вот-вот повалятся, но среди тех, что стали карсикко, еще ни одна не рухнула. Виола отыскала свою сосну, приникла к ней всем телом, обвила руками шершавый влажный ствол с одной веткой, торчащей в сторону озера. Ветка указывала направление, откуда появилась Виола – отец наконец-то объяснил дочери, почему оставил одну из ветвей в полутора метрах от земли, тогда как все остальные были стесаны по всему стволу до самой макушки, увенчанной лишь небольшой редкой кроной.

Тайна ветки открылась. И все остальные вместе с ней. Их оказалось слишком много. Виоле казалось, что эти тайны похожи на сырое одеяло, – такие же тяжелые и неприятные, но их, в отличие от одеяла, с себя не сбросишь.

Кора под веткой отсутствовала, и на голой древесине белели зарубки, образующие рисунок: тонкую женскую фигурку рядом с горой и луну над горной вершиной. Виола склонилась и провела ладонью по углублениям на обнаженном стволе. Раньше она думала, что женщина под луной – это кто-то вроде сказочной волшебницы, призванной отцом оберегать ее. Выходит, это мама…

Сосна качнулась, но ветер уже стих, и Виоле показалось, что дерево кивнуло ей в знак согласия. Сомнений быть не могло, оно услышало ее мысли, и это произошло не впервые. За свою, пока еще не очень долгую жизнь, Виола поведала сосне-оберегу – и «волшебнице», изображенной на нем – немало своих горестей и радостей. Горестей было куда больше. Она верила, что дух «волшебницы» таится внутри дерева и все понимает. Родители часто привозили дочь в этот дом у Пальеозера. Пока жива была бабушка, Виолу оставляли здесь на летние каникулы, но шесть лет назад бабушка умерла, и с тех пор в доме удавалось провести время только на выходных. Начиная с октября и до конца апреля дом пустовал, но на майские праздники родители традиционно устраивали открытие сезона с шашлыками, приглашая в гости соседей-дачников. Было весело, шумно и вкусно. Здесь, среди сосен-карсикко, на берегу огромного озера с прозрачной, янтарного оттенка водой, еда казалась вкуснее, люди – добрее, а жизнь – счастливее. Все радости Виолы были связаны с этим местом. Наверное, потому что «волшебница» на сосне-обереге не позволяла случаться горестям. А вот в поселке Гирвас горести преследовали Виолу чуть ли не каждый день. Причем, издевки одноклассников и соседской ребятни в расчет не шли, Виола к ним привыкла и даже внимания не обращала на выкрики вроде: «поганая ведьма», «придурочная» или «дебилка». Пусть их, лишь бы не трогали. А то ведь мог и кусок грязи в спину прилететь, или камень. Но даже это было сущей ерундой: синяки на теле – дело временное. Но бывало, случалось такое, что раны в душе не заживали подолгу. Сосна-карсикко помогала все забыть, но некоторые моменты глубоко врезались в память, как зарубки на древесном стволе.

***

– Твоя выхухоль белоглазая мне баню сожгла! Просыпаюсь, гля-ядь, а она стоит за окном и воет, как над покойником, и за ней дым уж стелется, да гарью вовсю несет!

Виола узнала явившегося к ним в дом мужчину. Той ночью она проснулась и обнаружила себя в чужом дворе, стоящую в клубах дыма. Что-то горело. Оглядевшись, она увидела длинные языки пламени, протянувшиеся от бани к другим постройкам, в том числе и к бревенчатой стене дома, за которой была спальня хозяев. Виола заглянула в окно и завопила во все горло, спеша разбудить их. Вместо того, чтобы тушить огонь, проснувшийся хозяин отчего-то рассвирепел и попытался наброситься на нее с кулаками. Пришлось бежать, но на рассвете этот мужчина пришел к родителям с разбирательствами.

Виоле еще и шести не исполнилось, но она запомнила, как ей было страшно. Она спряталась под кроватью и замерла там, прислушиваясь.

Родители осторожно возражали.

– Ты опомнись, Василий! Она спичку-то зажечь не умеет еще! – пытался вразумить пострадавшего односельчанина отец.

– Может, искры ветром раздуло? Или угли из поддувала на пол выкатились, да ты не заметил? – предположила мама («Мама Катя», – мысленно поправила себя Виола).

– Угли выкатились, говоришь? Не-е-т. Я что, первый раз, что ли, баню растопил? Никогда не выкатывались, а тут, значит, выкатились, и как раз тогда, когда Виолка ваша к нам наведалась! Ежу понятно – она это натворила! Бельмы свои бесовские выкатила, вот и вспыхнуло… Они ж у ней горели, точно угли, белые угли, точь-в-точь! С такими глазищами никаких спичек не надо!

– Ну, чего придумываешь-то? Ничего не поделать, так уж случилось, никто здесь не виноват. Зачем пятилетней девочке твою баню поджигать? – голос мамы Кати потяжелел, – похоже, она начала сердиться.

– Еще спрашиваешь «зачем»! Это ж ведьмино отродье, всем известно! А у них только одна радость – человеку напакостить, чтоб злился да горевал!.. Они в нашем горе свою силу черпают!

– А ну, проваливай! – взревел отец, и что-то громко зашуршало в прихожей – кажется, разгневанного гостя выталкивали за порог.

– Ладно, ладно, сам уйду! – донесся издали его визгливый голос. – Но заявлю, так и знайте! Заплатите мне за все!

– Заявляй, куда хошь! И про ведьмины бельмы напиши там, не забудь! Ишь, ведьмоборец нашелся! – прокричал отец, и тотчас громко хлопнула входная дверь.

***

– Вот тебе, вот тебе! Получай, злобная псина!

– Отойди, я тоже хочу его стукнуть! Ты ж не один!

– Отодвинь другую доску, эту дыру я сделал, сколько захочу, столько и буду тут стоять!

Двое мальчишек толкались возле дыры в деревянном заборе, оспаривая друг у друга право ткнуть палкой в цепного пса, неистово скачущего во дворе, в полуметре от них. Животное рвалось к обидчикам и злобно хрипело, придушенное растянувшимся ошейником, глаза горели яростью, по краям ощеренной пасти свисала пена. Тяжелая цепь гремела в такт рывкам.

На дороге напротив двора с собакой три девчонки спорили между собой из-за прыжков через скакалку:

– Выше руки держи, пыль поднимаешь!

– Земля пыльная, я-то при чем? Ты точно так же прыгаешь!

– Да ну! Давай, покажу мастер-класс!

– Покажешь, когда твоя очередь наступит. После я прыгаю.

– Ой, да прыгайте, сколько влезет! Сто лет не нужна мне ваша скакалка. Пойду лучше шоу посмотрю.

– Где?

– Да вон, пацаны Цезаря дразнят. Ну и зубищи, даже отсюда видно.

– Влетит им, и тебе заодно.

– От кого влетит-то? Хозяева Цезаря тоже у Мясниковых на поминках.

Виола бесцельно слонялась по улице неподалеку от дома, откуда недавно вынесли гроб с мертвым хозяином, дядей Гошей. Родители уехали на кладбище с целой толпой соседей и родственников, в доме шли приготовления к поминкам, и детей – двух мальчиков и трех девочек вместе с Виолой отправили на улицу, чтобы не мешали.

Девчонки нашли в сенях старую скакалку и прыгали через нее посреди пыльной дороги, пролегавшей между домов. Мальчишки подобрали палку и отправились к соседнему дому дразнить овчарку.

Виола держалась в стороне, украдкой поглядывая на тех и других. На сердце у нее было тревожно. Она чувствовала, что вот-вот случится несчастье, но не знала, что именно это будет и как его предотвратить. Девчонки бросали на нее косые взгляды и перешептывались некоторое время после того, как она, отказавшись составить им компанию, отошла в сторону. Но вскоре они потеряли к ней интерес. Мальчишкам вообще ни до кого не было дела. Забава с собакой целиком захватила их.

– Видел, видел? Я ему острием прям в нос попал!

– Ха! Красавчик!

– Ща я его усмирю! Он у меня ща скулить будет!

Но пес не скулил, а рычал, угрожающе выл и хрипел. Девчонки бросили скакалку в траву и пришли подбодрить героев. Лишь одна сказала неуверенно:

– Ему же больно.

– Да мало ему! – заявил один из ребят, невысокий и щуплый, с черными кудрями. – Он однажды батю моего покусал! Хорошо, на бате куртка кожаная была. Повезло.

– Но он же на цепи. Охраняет. Его за это и кормят. – Виола не выдержала и подошла поближе, чтобы высказаться.

– О, смотрите, ведьма явилась! – воскликнул второй мальчишка, постарше, и ткнул в сторону Виолы указательным пальцем. – Отец говорит, она соседскую баню сожгла! И ей ничего за это не было! Может, и ей всечь палкой?

Виола попятилась обратно к дороге. Мальчишки отвернулись от нее и снова принялись по очереди лупить пса, – видимо, это занятие доставляло им больше удовольствия, чем препирательства с девчонкой, пусть даже с такой, которую считали ведьмой.

Внезапно лай прекратился, и пронзительный девичий визг, полный ужаса, резанул слух. Цезарь сорвался с цепи, сбил с ног кудрявого мальчишку и замер над ним, вонзив зубы в его шею.

Все дальнейшие события Виола наблюдала, словно со стороны, хотя и была в них главным действующим лицом. Не отдавая себе отчета, она в мгновение ока очутилась на месте трагедии, присела рядом с псом, разжала ему челюсти, взявшись за них обеими руками, и оттолкнула со словами: «Уйди!» Пес жалобно заскулил и скрылся в будке, а Виола склонилась над горлом мальчика и подула на сочащиеся кровью ранки. Она не знала никакого колдовства и ничего такого не делала, просто всем сердцем пожелала, чтобы смертельные укусы исчезли. Песня сама наружу вырвалась, даже не песня – мелодия, какие младенцам напевают, когда те почти уснули, и слова становятся лишними, – тогда их едва слышным голосом убаюкивают.

Укусы растаяли прямо на глазах, осталась лишь кровь на шее и длинные царапины на щеке от собачьих когтей.

Чьи-то руки грубо схватили Виолу за воротник свитера, рывком оттащили назад. Толпа взрослых, собравшаяся вокруг, шумела и выкрикивала:

– Ведьма! Ведьма!

– Она натравила пса!

– Из-за нее Цезарь бросился!

Кудрявый мальчишка закашлялся, а потом заплакал.

– Где у тебя болит? – участливо спросила какая-то женщина, разглядывая его щеку. – Бедный ребенок! Вызовите скорую, он весь в крови!