Твоя жена Пенелопа

– Да с чего ты взяла?! Она что, тебя чем-то обидела?

– Нет! Нет… Но… Я не могу этого тебе объяснить…

Все. Нина почувствовала, выдохлась. Слезный комок победно добрался до горла, сдавил его мертвой хваткой. Теперь все, не отпустит. Сопротивление бесполезно. И плечи уже затряслись, и лицо поехало в слезной судороге…

– Эй, Нинуль… Ты чего… Ты плачешь, что ли?

Никита затормозил резко, свернул на обочину, а потом потянулся к Нине, обхватил за плечи, отер горячей ладонью слезы со щек:

– Ну, ну… Все же хорошо, малыш…

– Я не малыш. Я старше тебя на целый год…

– Да, да. Ну, не плачь, пожалуйста. Я тебя очень, очень люблю. Все будет хорошо, малыш. Все у нас будет… Да у нас и сейчас все есть…

– Что у нас есть? Ничего у нас нет!

– Но как же? У нас есть наш общий дом…

– Это ты съемную квартиру называешь домом?

– Ну да… Знаешь, я иногда думаю, что наша съемная хата мне больше дом, чем родительский… Нет, правда. Мне очень хорошо с тобой, Нин… Только… Как бы это сказать… Я не готов пока к большему. Ну, боюсь, что ли… Одним словом, ты полюбила обалдуя, как выражается моя маман…

– Конечно, ты обалдуй… – пристроив горячую слезную щеку в его ладонь, проговорила Нина, громко всхлипнув. – Заставляешь меня все время мучиться… То исчезаешь, то телефон отключаешь… Знаешь, как я в такие моменты себя чувствую? Сколько раз уже порывалась вещи собрать… Где ты, что с тобой, я же не знаю! А главное – с кем! Тебе же наплевать! Тебе же просто комфортно со мной, и все!

– Ну, прости, прости меня, малыш. Да, согласен, часто поступаю по-свински. Но… Знаешь, как раньше говорила моя бабушка? У нашего Никитки, мол, сердце не злое, но ветреное. Ветер у меня в сердце пока гуляет, понимаешь? Наивный эгоизм… Но ведь ты сама полюбила меня – такого…

– Да. Теперь и расплачиваюсь… – тихо вздохнула Нина, всхлипнув напоследок. – Ладно, ветреное сердце, поехали домой…

– Поехали. А телефон я больше не буду отключать, обещаю. И один, без тебя, больше никуда не пойду. Только вместе. Все будет хорошо, малыш. Ну, успокоилась?

– Да. Поехали. Устала я сегодня, жуть как… Спать хочу.

До дома ехали молча. Никита изредка протягивал руку, крепко и горячо сжимал ее пальцы. А «Русское радио», воркуя голосами ведущих, наяривало свои песенки. Всякие. И сложные композиции, и неприхотливые мотивчики сродни «дочке и точке». А говорят, «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань»! Наверное, еще как можно, если жизнь заставит…

В постели окончательно примирились, досыта насладившись друг другом. Никита был старательно нежен, и это смущало немного Нину, будто она выпросила эту старательность своими слезами… А он будто вину заглаживал. На самом-то деле ведь нет никакой вины! А есть недовольство собою, что не сдержалась, выскочила с обидами. Ох, глупая, ведь так вообще можно все, все испортить!

Никита потом уснул, как младенец, а Нине не спалось. Лежала, смотрела в потолок, думала свою грустную думу. И опять сожалела, что затеяла тот разговор в машине. Нет, смешно же она выглядела со своим сермяжным ханжеством! На, возьми меня в жены, я так этого хочу… Ты не готов, да, милый? Ну что ж, я понимаю, я потерплю, конечно же, потерплю…

Стыдоба. По сути, после такого разговора уважающая себя женщина должна какие-то правильные выводы делать. Или разрывать отношения, если не устраивают, или… А что – или? А вот не знает она – что! Прежней-то легкости уже не будет в их жизни, это ж понятно… Всегда теперь этот разговор между ними будет тенью стоять…

Хотя скорее всего Никита о нем забудет, думала Нина. Или сделает вид, что забыл. Фу, как нехорошо на душе, как неловко…

Наверное, эта неловкость тоже из разряда ханжеских комплексов. Мамины гены, будь они неладны! А куда от них денешься, если с детства тебе внушают эти домостроевские постулаты вроде «нельзя до свадьбы» и «не дай бог в подоле нам с отцом принесешь»! Вот Таточке, например, наверняка ничего такого не внушали… Оттого она такая свободная, раскрепощенная. Ей и в голову не придет заявлять кому-либо – женись на мне…

А раньше Нине казалось, что она тоже свободна. И что ханжеские родительские внушения к ее свободе никакого отношения не имеют. И девственность свою долго сохраняла вовсе не из ханжества, а вопреки… Потому что сама так хотела. А на деле оказалось – не так! Значит, недалеко от материных наставлений ушла…

Нина вздохнула, перевернулась на живот, уткнулась лицом в подушку. Надо спать, спать, иначе от собственных рефлексий можно с ума сойти! Если долго над этой темой витать страданиями, можно вообще самооценку до нуля опустить! Хотя она у нее и без того, наверное, на нуле. А от нуля решений не принимают… Будет утро, будут и решения. Вот встанут с Никитой утром, и она скажет – ухожу. Люблю тебя до безумия, но ухожу! Потому что другая я, как оказалось. Да, ты прав, анахронизма во мне много, генно-модифицированного маминого ханжества. Что я ним поделать могу? Прости, уж какая есть, другой не буду…

Опять захотелось плакать. И на грани слезного отчаяния вспомнилось вдруг! Выплыла из памяти картинка ни с того ни с сего…

Она тогда еще соплюхой была, кажется, в третьем классе училась. Пришла из школы раньше обычного, открыла своим ключом дверь. И очень удивилась, увидев маму, выскочившую из дверей соседской комнаты. Странная она была, будто виноватая. И будто взъерошенная вся. Волосы растрепаны, глаза горят счастливой неловкостью. А в открытых дверях комнаты, распахнувшихся после мамы на секунду, мелькнула голая спина дяди Пети…

Она тогда, конечно, и не поняла ничего. Да и мама пробормотала какое-то удобоваримое для нее объяснение. А потом и вообще – забылось. А мама долго еще ходила со своим отрешенно-счастливым лицом…

Значит, не права была тогда тетя Ляля, на кухне-то, когда выдала в адрес мамы свой уничижительный вердикт – ты, мол, и часа в любви не жила! Значит, был-таки у мамы этот часок… А может, и не один… Когда соседи в свою Америку уехали, мама долго ходила, как смертельно больная. Похудела, осунулась вся. А однажды она видела, как мама плачет, уткнувшись лицом в забытую дядей Петей рубашку. Под ванной нашлась рубашка, видимо, случайно туда попала… Ох, как мать в эту рубашку выла! Тихо, на одной жалкой ноте, как раненая волчица…

Вот тебе, стало быть, и вся недолга. И весь анахронизм с генно-модифицированным ханжеством – пошел бы он к лешему. Перед любовью самые устоявшиеся устои – ничто. Достойный отлуп всем ее рефлексиям! Радуйся, если любишь, сегодня, сейчас.

Села на постели, поджав под себя ноги, с жадностью уставилась на спящего Никиту. Какое у него в лунном свете лицо… необыкновенное. Любимое. И плечи, и руки… Все, все любимое, до слез, до боли в сердце…

И заплакала тихо от избытка расплавленной внутри нежности. И содрогнулась одновременно от страха – да разве можно представить хоть на секунду, что кто-то другой может спать на ее половине кровати? Это же ужасно, если представить…

Она снова легла, положив по-хозяйски ладонь на теплую грудь Никиты. Ткнулась носом в предплечье, вдохнула запах кожи…

Нет, тетя Ляля была права со своим «хоть часок, хоть денек». Однако лучше не денек и не часок, а лучше всю жизнь, конечно.

А маму жалко… Ох как жалко…

* * *

Нина проснулась рано утром, как обычно. Наверное, тоже из разряда плебейских привычек – ранний подъем? Воскресенье ведь, можно поваляться, понежиться… Но удовольствия пустое лежание-валяние ей почему-то не доставляло. Хотелось активных действий…

Да и настроение было замечательное. Нина встала под прохладный душ, чувствуя бодрость во всем теле и намечая себе хозяйственные планы на утро. Надо блинчиков напечь, Никита любит с утра блинчики. А еще лучше – принести ему завтрак в постель. Почему бы нет, в самом деле?

Блинчики получились – прелесть. Теперь еще чашку с кофе на поднос, и – вперед! Он уже проснулся, кажется…

– Доброе утро, любимый! – Нина выплыла из кухни с подносом. Присела на кровать, устроив поднос на тумбочке перед Никитой, потянулась, чтобы поцеловать его, сонного, в щеку.

– Ни фига себе… – обалдело пробормотал Никита, поднимая голову от подушки. – Это что, мне?

– Тебе, конечно. Кому же еще?

– Кофе в постель, я правильно понимаю?

– Да. Кофе. И еще блинчики. Ешь, а то остынут.

Никита сел, подтянув подушку под спину, пристроил поднос на одеяле перед собой. Потом глянул с улыбкой, как ей показалось, немного настороженной. В глазах вопрос застыл.

– Нин… А ты что, плакала ночью?

– Да прям! С чего бы мне плакать?

– Не знаю… Но мне показалось…

– Зря тебе показалось. Я спала как убитая. И вообще, все хорошо, Никит… Ведь у нас все хорошо, правда?

– Ну, еще бы! Если уж до завтрака в постель дело дошло…

Нина так и не поняла – поблагодарил он ее или отшутился насмешливо. Но блинчики принялся уплетать с аппетитом, глядя на нее безмятежно. Потом, прикрыв глаза, потянулся, изобразив на лице сытое довольство.

– Спасибо, Нинуль. Ублажила меня, недостойного.

– Хм… Почему – недостойного? Я же тебя люблю. Или… Что ты имеешь в виду?

– Опять к словам придираешься, да? Не хмурься, тебе не идет!

– А я и не хмурюсь.

– Легче ко всему надо относиться, Нин. Понимаешь? Легче… Не усложнять ничего.

– А я и не усложняю.

– Ну, вот и молодец. А за блинчики спасибо, очень вкусно.

– Да пожалуйста, – встав с кровати, она потянулась за подносом.

Никита перехватил руку и, быстро отставив поднос на тумбочку, притянул Нину к себе и, подмяв под себя, навис над ней с плотоядной улыбкой:

– Ага, попалась! Будешь теперь знать, чем обычно заканчивается кофе в постель!

– И чем же? – Нина засмеялась счастливо, глядя в его загоревшиеся желанием глаза.

– А вот чем… – Никита потянулся к ее губам горячими губами.

Быстро подсунув к его губам ладонь, Нина спросила, чуть задыхаясь:

– А ты меня любишь, Никит?

– Люблю… Конечно же люблю, дурочка. И не придумывай себе ничего плохого, не беги впереди паровоза, ладно? И все будет хорошо.

О счастье! Какое же это счастье – любить любимого. И пошел он к лешему, этот несчастный паровоз женского озабоченного прагматизма! Никита прав – легче надо жить, легче… Надо научиться быть счастливой без этого проклятого паровоза. Если сегодня ты счастлива, завтра непременно в него запрыгнешь! То есть и запрыгивать не надо, старания прилагать. Само занесет на счастливом вдохе любви, без разговоров, слез и глупых условностей.

Нина весь день летала, будто крылья за спиной выросли. Кучу хозяйственных дел переделала – квартиру прибрала, обед сварила, перестирала и нагладила Никите рубашек на всю неделю. И все тихо, на цыпочках, чтоб ему не мешать. У него ж курсовая горит, полный цейтнот! До сдачи неделя осталась! А еще ни одной строчки не написано, и материал не собран. Через неделю не сдаст – до экзаменов не допустят! Ужас же!

А тут еще она со своим паровозом… Нашла время!

Утро понедельника обрадовало ярким солнцем. Да и погодный прогноз на рабочую неделю был весьма оптимистичный, с плюсовыми температурными показателями. Наконец-то последний снег растает, ура, настоящая весна в городе! И на душе – неожиданная весна. Да, вот так все легко и просто – не надо бежать впереди паровоза! Ах как солнце хорошо в окно светит, и работать не хочется… А хочется думать о Никите.

– Нинк, чего сияешь как медный таз? Неуж замуж позвали?

Настька оторвалась от круглого зеркальца, глянула быстро. Один глаз она не успела накрасить, и оттого лицо выглядело нелепо обиженным.

– Ну почему сразу замуж, Насть. Подумаешь, великое счастье – замуж.

– Ох ты, как заговорила. А недавно вроде другие песни пела! Помнишь, в кафе?

– Отстань, а? Чего привязалась? Просто у меня с утра настроение хорошее, и все.

– Понятно. Видать, хорошо выходной провела.

– Да, неплохо. В субботу за город с Никитой ездили, к его родителям на дачу. У Ларисы Борисовны день рождения был.

– Ух ты! А фотки покажешь? У тебя же наверняка есть фотки в мобильнике?

– Нет… Нету никак фоток.

– Как так? Почему?

– Да знаешь, у них как-то не принято. По-моему, они эту моду вообще не понимают – каждый свой шаг фотографировать. Да и вообще, есть в этом какая-то плебейская бесцеремонность – в чужой праздник со своим мобильным вторгаться.

– Хм… Ишь как ты рассуждать начала. Плебейская бесцеремонность, главное… А ты-то сама кто, по-твоему?

– Да не обижайся, Насть! Чего ты с утра на меня взъелась?

– Да больно мне надо – обижаться. Просто ты, Нинка, другая стала, вот что я тебе скажу. И вообразила о себе невесть чего! Думаешь, если они все из себя такие культурно-возвышенные, так и тебя ровней признают? Как бы не так… Чего смотришь? В точку попала, да?

– Ну, в точку не в точку. Да, я действительно этими комплексами мучилась, ты права… А потом взяла и прекратила. Потому что все мы люди, Насть. Если люди любят друг друга, все остальное уже не имеет значения. Да и вообще. Родители Никиты очень хорошо ко мне относятся, между прочим! С чего ты взяла, что они какие-то там снобы?

– Кто? Не поняла? Говори яснее, я ж девушка простая, не повезло мне в жизни, в обществах не вращаюсь.

– О господи, Настьк… Хватит нападать, а? В общем, они вполне нормальные люди… Спокойные, интеллигентные…

– Да? Интересно бы поглядеть… Неужели ни одной фотки нет, а? Жуть как интересно! Хоть одним глазком на спокойных да интеллигентных поглядеть, какие они бывают! Моя мать вон тоже, посмотришь на нее со стороны, вся из себя спокойная да интеллигентная. А как хавальник откроет… Все выходные с Ленкой опять собачилась… Слушать противно…

– А, вот в чем дело… Понятно.

– Да чего тебе понятно? Я ей говорю – отстань от Ленки, пусть живет, как хочет! Ну, нашла себе старого мужика, зато он ее одел-обул в бутиках, кольцо с бриллиантом купил! Потом она ему надоест, другую себе дурочку найдет, а кольцо со шмотками останется…

– Фу, Настьк, ну как ты можешь так рассуждать? Не жалко тебе сестру?

– Не-а. Нисколько не жалко. Наоборот. А как еще рассуждать, если перспектив на жизнь нету? Ни у меня, ни у моей разнесчастной сеструхи-малолетки? Не всем же везет, как тебе! Зашорилась в своем счастье, вон, даже фотки показать не хочешь…

– Дались тебе эти фотки!

– Дались! Говорю же, посмотреть хочу на нормальных людей! И вообще, любопытно, с кем ты там общаешься… Покажи, а?

– Ладно… Если уж тебе так любопытно. Есть где-то одна фотка, сейчас поищу…

Нина вздохнула, выудила из сумки телефон. Да, есть там фотография Никитиных родителей, был момент, запечатлела. Случайно получилось, еще осенью… Были у них на даче, чай пили на веранде, и вдруг мама позвонила. Она встрепенулась, пугливо соскочила со стула, вышла в сад… Ну, чтобы не разговаривать с мамой при них. Почему? А бог его знает… Испугалась вдруг. И разговор-то был, собственно, ни о чем, так, обычные вопросы-ответы. Как дела, почему долго не звонишь, мы с папой соскучились. А все равно испугалась, даже самой стыдно стало. Так и стояла за кустом шиповника – насквозь пристыженная своим же испугом. А потом вдруг прицелилась на веранду, поймала на дисплей лица Никитиных родителей… Щелк! И запечатлела. Зачем? А просто так… Чтобы от накатившей неловкости избавиться. А еще – будто отомстила им за свой испуг…

– Вот они, смотри… – найдя снимок, протянула Настьке телефон.

Настька с жадным любопытством уставилась на дисплей. Губы в скобку, глаза щелочками. И вдруг что-то изменилось в ее лице… Будто в него неожиданно водой плеснули.

– Ни фига себе, Нинк… Вот это дела… Нет, но этого не может быть, так не бывает!

– Что случилось, Насть?

– Что, что! Ты знаешь, кто этот мужик?

– Да отчего ж мне не знать? Это отец Никиты, Лев Аркадьевич! Что за дурацкие вопросы, Насть?

– Ну, не знаю, может, они и впрямь дурацкие, конечно… А только это он и есть.

– В смысле? Кто он есть? Не понимаю…

– Ну, он. Хахаль моей сеструхи.

– Насть… Прекрати, а? Чего ты ерунду городишь? Честное слово, не смешно…

– Да. Смешного тут мало. Но это действительно он, Нинка. Знаешь, как она его называет? Мой Лёвик… Лёвик, представляешь? Мороз по коже! Педофил он, а не Лёвик… Старый нимфоман, мать твою… Хотя не такой уж и старый… Но для Ленки-то – все равно старый!

– Нет, не может быть… Ты обозналась, Насть! Наверняка обозналась! Ты что, часто его видела? Он к вам в дом вхож?

– Ну да, еще чего не хватало! Мать бы его в два счета с лестницы спустила…

– Ага, вот видишь! Значит, наверняка обозналась!

– Нет, Нинка, не обозналась я. Сколько раз видела, как он Ленку до дома подвозил. Да и фактурка у него, согласись, слишком заметная, такую не спутаешь… Да, дела…

– Все равно это неправда. Дай мне телефон.

– Да на, возьми… Поглядела я на интеллигентных и культурных, и хватит с меня! – насмешливо проговорила Настька, протягивая ей телефон. – Думала, хоть тебе в этом смысле повезло, ан нет… Слушай, как жить-то на свете, а? Куда взгляд ни кинь – везде вранье и глянцевая показуха. Лучше уж одной…

Настька еще что-то бормотала, она ее уже не слышала. Сердце зашлось болезненными толчками, в голове все перепуталось от страха. И в солнечном сплетении образовался тяжкий комок – не продохнуть… Так и сидела несколько минут, смотрела в окно. Не услышала даже, как в кабинет ворвалась Елена Петровна. Очнулась от ее резкого голоса:

– Нина, хватит мечтать, работать надо! В каком состоянии у тебя смета по тридцать второму объекту?

– Что? А, смета… Я делаю, да… Скоро закончу…

– Да что с тобой, Нин? На тебе же лица нет… Что-то случилось, пока я на оперативке была, да?

– А у нее, Елена Петровна… – насмешливо начала Настька, но тут же и заткнулась, остановленная ее яростным взглядом. И закончила тихо-трусливо: – У нее голова разболелась, Елена Петровна. Критические дни у нее…

– Ну, знаете, девочки! – всплеснула руками начальница. – Тоже, нашли причину для огорчения! Я уж думала, и впрямь что случилось… Хочешь таблетку, Нин?

– Нет, спасибо…

– Чаю горячего попей. С лимоном. Говорят, помогает.

– Да, спасибо…

– Ладно, чего уж… Я тебя сегодня пораньше домой отпущу. А сейчас – работать, девочки, работать! Настя, отправь мне справку по актам выполненных работ!

Настька с готовностью сунулась к монитору, успев таки глянуть в ее сторону. Непонятно было, чего больше в ее коротком взгляде – злорадства или сочувствия. Впрочем, ей было не до Настькиных эмоций…

Интересно, Никита знает про отца или нет? Ведь знает, наверное. Как он тогда, на дне рождения, сказал… Опять отец накосячил? Ничего себе определение. Для такого косяка – слишком уж мягкое. Да и не верится как-то… Нет, всякое в мужской жизни случается, это понятно. Но не с нимфеткой-малолеткой же! Фу, как неприятно… И почему-то обидно. За Никиту обидно. Хотя – при чем тут Никита?.. У него своя жизнь. А может, он поэтому из дома ушел? Чтобы не видеть, как страдает Лариса Борисовна? А вовсе не потому, что в нее влюбился?

Ну, это уж нет… Если так думать, можно с ума сойти. Или наворотить в голове глупых выводов. Как бы там ни было, Никите от этого не легче… Наоборот, его в этой ситуации поддержать надо, одарить еще большей заботой и любовью. Чтобы почувствовал под ногами твердую почву. Бедный, бедный, Никита! И вообще – рассказывать ему про это или нет?

Конечно же нет. Ничего ему не надо рассказывать. Еще чего не хватало – сплетничать про отца.

Цифры на мониторе прыгали перед глазами, не желая укладываться в нужные строчки. Еще и вздох из груди вырвался – довольно болезненный. Будто не вздохнула, а всхлипнула. Елена Петровна подняла голову, посмотрела с досадой, потом произнесла тихо:

– Ладно, не майся, иди домой… Завтра с утра смету доделаешь. Какой с тебя сегодня спрос, еще наляпаешь ошибок, а мне потом разбирайся…

Что ж, грех было не воспользоваться проявленным сочувствием, хоть и прилетело оно нечаянным рикошетом. Собралась быстро, не забыв обернуться от двери со страдальческим лицом:

– До свидания… Спасибо, Елена Петровна…

– Да иди, иди уже, болезная. Завтра чтоб как огурец с утра была. Работы много.

На улице наяривало солнце – било наотмашь по глазам. И не сказать, чтобы это было так уж приятно. Скорее, оторопь вызывало, дезориентацию в пространстве. Не все же любят, например, стоять в свете прожекторов! Да еще и море разливанное под ногами образовалось, потому как от солнечной ярости поплыли последние сугробы, большие и малые, стойко сохранившиеся у тротуарных кромок. Все весенние прелести налицо, в одном флаконе. Глаза слезятся, ноги промокают, в затылок печет. Гуляй не хочу.

И все же Нина решила побродить – домой идти не хотелось. Что – дома? Одной сидеть? Никита все равно в институте…

Ладно, пусть будет весна. И солнце. И дезориентация в пространстве. «Молнию» на куртке расстегнуть, плечи расслабить. Глаза прикрыть, оставив малую полоску для обозрения, чтоб не натыкаться на встречных прохожих, лицо к солнцу поднять, пусть загорит слегка, подрумянится. Может, и хорошо, что солнце так наяривает, прямо в затылок бьет. Может, неприятные мысли выбьет. Растопит недоумение от полученной информации.

А Настька – тоже хороша… Могла бы и промолчать, не делиться своим узнаванием… Зачем оно ей, что теперь с ним делать? Говорить Никите или не говорить? Такая палка о двух концах! Скажешь – лишнюю боль принесешь, не скажешь – вроде как предательницей окажешься…

Нет. Не предательницей, а, наоборот, мудрой женщиной. Потому что любимых надо беречь, вот что. Ни к чему любимым лишние знания. Да, решено! Растаяло под солнцем, вытекло из головы, забылось… Я берегу тебя, любимый. Ограждаю. Подстилаю соломки, чтобы не причинить тебе лишней боли. Может, в этом и есть суть настоящей любви? Все – ради любимого? Причем не в заботу, а в удовольствие? Хотя удовольствие, надо признать, то еще… Мазохистское немного. Потому что саму тебя не больно-то берегут и ограждают, если правде в глаза смотреть. Комфортно с тобой, и ладно. А ты давай, люби себе дальше, старайся!

Нет, все-таки нельзя бродить под таким ядовитым солнцем. В голове все путается. Начинаешь мыслить за здравие, кончаешь за упокой. И мечешься в правде, как жужелица неприкаянная. То бежишь от нее, то возвращаешься, обрядившись еще и в мудрость…

Нина устало опустилась на первую же подвернувшуюся скамью, нащупала в кармане куртки гладкое тельце мобильника. Позвонить, не позвонить? Вроде как раз в это время перерыв между лекциями должен быть…

Никита ответил сразу, она растерялась даже.

– Говори быстрее, Нинуль! Я за рулем и на скорости!

– То есть… Как за рулем? Ты же должен быть на лекциях?

– Не, я домой еду… Курсовая огнем горит! Думал, сегодня договорюсь об отсрочке, да не получилось… У нас чего-нибудь дома перекусить есть или нет?

– Ой… Ой, нет, конечно… Но я сейчас прибегу, обед приготовлю!

– Ты ж на работе!

– Нет, я отпросилась! Все, я бегу, Никит, а по пути в магазин заскочу! Будет тебе обед, я быстро!

Нажала на кнопку отбоя, подскочила со скамьи, чувствуя прилив радостных сил. Еще каких – радостных! Спасительно оптимистических! Он в ней нуждается, он голодный! У него курсовая горит! И кидайте камни, кому не лень, упрекайте меня в отсутствии гордости и достоинства, называйте любыми уничижительными словами – да мне плевать! Я только одно знаю сейчас – Никита голодный, у Никиты курсовая горит… Смешно вам, бросающим камни, да? А мне не смешно, нисколечко. Потому что самоотдача – она и есть любовь. Это же счастье, в конце концов, когда есть кому себя отдать! Это – главное! Ты – нужна! Ты – необходима! А Никита… Никита просто не осознал до конца, как она ему нужна и необходима. Он любит, но пока не осознает. Ему действительно нужно дать время…

Открыла своим ключом дверь, ворвалась в квартиру, нагруженная пакетами. Увидев на вешалке Никитину куртку, крикнула в проем комнаты:

– Любимый, я уже дома! Через полчаса будут отбивная и жареная картошка!

– М-м-м… Тихо, Нин… – послышалось Никитино чуть досадливое, – не мешай мне пока, ладно? Позовешь, когда будет готово?

– Все, молчу… Позову, конечно…

Нина закрыла на кухню дверь, быстро принялась за стряпню. Уложилась в полчаса, как и обещала. Накрыла на стол, позвала тихо:

– Все готово, Никит…

Он появился в дверях – голодный и благодарный. Обнял, прижал к себе, коротко поцеловал в губы:

– Что б я без тебя делал, Нинуль…

– Да ничего бы не делал! Умер бы с голоду, и все дела! – отшутилась, высвобождаясь из его рук. – Ты чай будешь или кофе сварить?

– Кофе. И покрепче. А кстати, чего это ты с работы отпросилась?

– Не знаю. Наверное, почувствовала, что ты голодный. А в доме обеда нет.

– Ах ты, моя прелесть… Повезло мне, идиоту.

– Нет уж, давай без перемены статуса обойдемся! Ты не идиот, ты обалдуй!

– Пардон! Значит, повезло мне, обалдую!