Там, на периметре

Я иногда чувствую такое отчаяние, такой гнев. Они разные, конечно, все эти религиозные объединения с кукухой. У одних начальников комплекс бога и на службах полный экстаз – вроде как у кришнаитов. Есть блатные, гребут себе бабло в карман и особо не стесняются – это деловые, с ними, кстати, хоть как-то можно иметь дела, если таких дел не стрематься. Я не умею, я не очень деловая, у меня нет характера. Есть дурачки, они не воруют бабло, они его просто просерают – это обычно самые впечатляющие страстотерпцы и правдоборцы. Они богаты, они влиятельны, с ними бог – что тут вообще можно сделать, правда? Как-то так в Москве работают с бездомными – как-то так работала и я. Как раз в начале это всё очень шокировало. Потом привыкаешь – привыкаешь к тому, что это другой мир, очень жестокий и странный, и что «наши», которые в нём за добро, тоже очень жестокие и странные люди, потому что иначе чего бы им тут работать? Ты ничего не добьёшься, пока ты один. Тебе понадобится помощь, и ты пойдёшь за ней к людям, которых не любишь, не поддерживаешь и боишься. Когда на одной чашечке у тебя правда, а на второй – чья-то жизнь, то остаться благородным, как бы это сказать, проблематично.

2

Да, я периодически сбегал от них. Не только когда меня просили что-нибудь сделать, а я не хотел – я в детстве просто любил путешествовать. Меня очень манила улица. Когда убегал, представлял себе всегда что-то такое, новое. На горе у нас была церковь, где меня крестили, а рядом с ней большое поле. Там я находил себе – так сразу и не скажешь – покой, наверное. Смотрел закат – как солнце спускается. Шалаш себе строил.

Ну, закат закатом, а есть-то хочется. Там были рядом дачи. Кто-то за ними смотрел, кто-то нет: я по ночам выбивал стёкла и лазил туда. В огородах тоже шарился. А все же уже знали – чей я внук и чей сын. И некоторые жильцы брали меня и приводили обратно домой, там я получал огромных… огромную взбучку от родителей.

Так я жил с ними: бегал, меня возвращали. Иногда с милицией. Я сейчас думаю: если бы можно было что-то поменять, я бы тогда не сбегал. Я был бы послушным мальчиком, до сих пор жил бы дома.

Семья была благополучная. Помню, как мы отмечали Новый год. Мне мама рассказывала за Деда Мороза. В комнате большая ёлка была. Я весь вечер ждал, лежал на родительской кровати – мне было интересно, как Дед Мороз приносит подарки. Ну и ничего я не посмотрел, потому что уснул. Меня разбудила мама, отвела на кухню. И, пока мы ели, подарки появились. Пакеты такие, с ручками. Меня тогда же и определили – с самого детства. Подарили дольчики: трусы такие мужские, красные и сбоку на них маленький жёлтенький петушочек был нарисован.

Мы были дети как дети. С пацанами во дворе играли в «Пиратов Карибского моря». Мне ещё тогда выстрелили пулькой прямо в зуб, половина откололась, пришлось вырывать. Такая дыра была, ужас, это они сейчас выровнялись. Ходил в садик, оттуда, правда, тоже бегал.

Был там такой случай в детстве. Однажды лежал я на тихом часу. Рядом со мной была кровать Оксанки. Как-то она мне на ушко говорит: «Женька, давай письки трогать». Я ей: «Чего?» А она: «Ну, письки». В общем, втихушку под одеялом таким макаром я узнал, что такое женский пол, а что такое мужской. Я у неё спросил, а почему у меня крантик, а у тебя персик. Она говорит: не знаю. Я этого ещё не понимал ничего, мы просто чудили.

Мы жили рядом, через один подъезд. Она забежала как-то за мной, мы пошли к ней домой: её мама в это время стирала. Везде было развешено бельё, мы за ним прятались – зашли в туалет и опять давай письки трогать. Вот, такое вот было маленькое детское увлечение. Мне всегда женский пол нравился, все эти персики, только у меня с ними не сложилось.

По 2×2 в то время ходил сериал «Дикая роза». Бабушка когда приходила, мы ругались всегда из-за телевизора. Она хотела посмотреть эту «Розу», а я хотел мультфильмы. Один раз я очень обиделся, у меня появился маленький замысел: «Всё, сбегу». Я подлизался к бабушке: «Бабушка, разреши мне погулять». А был я уже такой, подросший: мне лет восемь тогда уже исполнилось, а может, и девять. То есть улицу уже знал неплохо, попробуй меня там найди. Вот они и искали в тот раз очень долго. По подъездам, по всем делам. Милиции всё это надоело. Сказали: «Если вы его не отдадите в детский дом, то мы вас лишим родительских прав». А у них же ещё дочь, и сами они благополучные. В общем, меня отдали.

Мама накупила пакеты с вещами, с едой. Тогда я особо не понимал, что происходит. Она говорила: «Сейчас тебя увезём, будешь там один». Говорила это со слезами на глазах. А я отвечал, что мне там будет без них хорошо.

Приезжает «буханка», меня сажают, пакеты ставят. Со мной попрощались, и я поехал. Детский дом находился во Владимирской области. Чуть-чуть бомжацкий, конечно, для умственно отсталых. Детей было очень много. Но это было единственное место, куда согласились меня взять, потому что ребёнок я с самого детства трудный.

Меня определили в младшую группу, где 3–4-й классы. Писать-читать я уже умел более-менее. Прожил я там года два-три. Мы пололи, снег чистили, подметали, все дела. У нас была воспитательница Вера Васильевна. Бабушка. Я с ней подружился. Она мне приносила тайком от других детей всякие подарки, игрушки. Даже копейки давала, я ходил в магазин жвачки себе покупал. Так бывает, что с воспиталкой подружишься – они тебе тогда как будто заменяют бабушку. Воспиталки, учителя, медсёстры. Я когда в дурке лежал, уже потом, в старших группах, мне сестрички сигареты носили.

Ну и спустя какое-то время я познакомился с одной учительницей. Мы с ней подружились благодаря английскому языку. Я очень любил английский язык. Звать её Тамара Ивановна. Такая полуседая женщина, чуть-чуть худощавая, в очочках. Глаза добрые-добрые. Она меня забирала на выходные к себе домой. Для меня это было счастьем.

Я часто бегал, жил в поле, в церквях отирался, на кладбище. Кладбище – это моё любимое место было. Это и сегодня одно из моих любимых мест. Ты приходишь, садишься на скамейку рядом с могилой и рассказываешь про всякое. А они же молчат, ничего тебе в ответку не говорят, слушают тебя. Таким макаром устраиваешь себе психологическую разгрузку, плачешь. Тогда мне было непривычно и неприятно, чтобы кто-то видел, как я плачу. Мужчины-то не должны плакать, а я как девочка – плачу постоянно. Всегда такой был, быстрый на слёзку.

Старшеклассники нас били, отнимали еду – это самое обидное. Особенно за полдники. Полдники же были самые вкусные из всего столовского репертуара. Вот от этого я и сбегал обычно. Вера Васильевна меня находила. Я ей рассказывал иногда, где я шароебился, она брала на заметку. Как-то пришла за мной в храм, я сидел там, общался с богом. Я в детстве очень сильно любил его. Пришла, села со мной рядышком, а я рассказываю – как бы всё ещё богу, но уже ей. Она меня обняла, стала гладить и успокаивать. Уговорила вернуться. Мне тогда казалось, что это всё вместе: церковь, я и то, что она меня как-то почувствовала и разыскала. Оказалось, они со священником так договаривались: он, как меня увидит, ей звонит и она меня забирает.

Я потом уже, когда жил в другом детдоме, приезжал их проведать. Узнал, что Тамары Ивановны и Веры Васильевны не стало, и нажрался как свинья. Охранник, который меня с самого детства знает, к себе взял на ночь, чтобы я протрезвел. Я проспался и утром уехал оттуда, больше там не был.

Я учился хорошо, было очень просто – я же умственно отсталым, думаю, не был. Но относились ко мне по-всякому, потому что я чудил много. Один человек в меня по-настоящему поверил, моя подружка американка.

2.1

В общем, я работала в основном с религиозными организациями, и очень они меня напрягали. Дома тоже было напряжно, тема та же: никто не против помощи бедным, но только когда этот праздник происходит не на нашей улице. Мои близкие мне всячески намекали, что как-нибудь мир спасут и без нас. Женя же был не первым моим подопечным, до него я тоже много возилась со всеми этими документально-ментальными проблемами. У меня не было специальной подготовки и опыта, я не умела правильно взаимодействовать с клиентом, не чувствовала всяких тонкостей. От этого я со своими же ребятами мучилась: они капризничали и подкатывали ко мне яйца, очень болезненно переносили все случаи, когда выходило не так, как им бы того хотелось, и страдали запоями.

У всех волонтёров был свой типаж любимчиков: людей, с которыми они легче и крепче сходились. Ко мне вот всё тянулись романтики и эксцентрики с зависимостями разной степени тяжести. Я всё время попадала с ними в какие-то истории, они страдали перескоками настроения, требовали внимания и времени. Мне не хватало навыков, чтобы помогать без ущерба для собственных нервов и свободных деньков. По вечерам я приходила домой, ложилась на кровать и час, может, полтора, смотрела в потолок или в окно: у меня не было сил, чтобы встать. Потом я шла в душ, а одежду складывала в стирку. До того, как я вымоюсь и переоденусь, со мной не разговаривали. Вокруг моего волонтёрства росли ссоры. «А что ты хочешь, – говорили мне, – ты как будто искупалась в дерьме, от тебя пахнет дерьмом». Было время, когда только ярость, которая поднималась от слова «дерьмо», давала мне возможность работать дальше.

Как раз когда я начинала работать с Женей, мы расходились с парнем. Он на меня злился и сказал напоследок, что мой Жека – покойник, всеми ногами уже в могиле, а всё-таки мне он, видимо, дороже семьи, чести и здравого смысла. Меня это задело: я-то знала, что Женя живой, но все вели себя так, как будто его уже правда пора закапывать, и никому не хочется тусоваться рядом – вдруг на них падёт муторная организация похорон. Это будет меня преследовать всё время. «Он же прожитый человек, – будут мне говорить, – конченый, мёртвый». Однажды Жека долго тревожился, а потом попросил послушать, стучит ли у него сердце. Я послушала – оно там точно стучало. Женя сказал, что слава богу, а то ему показалось, что не стучит. Мы прожили с парнем несколько лет. Потерять его означало потерять дом.

Меня, вдруг оказавшуюся без определённого места жительства, пустили пожить друзья: сами они были уже на даче, дело шло к лету. Я хотела побыть одна, хотела как можно дальше оттянуть переезд в общагу, которая мне полагалась от вуза и кишела тараканами. Я ведь была очень нежной, я привыкла жить хорошо. У меня ещё оставались какие-то уведённые из семейного бюджета средства, и я продолжала свои дела с бездомными. Я никогда не обеспечивала себя самостоятельно и не умела рассчитывать траты: ко мне по-прежнему ходили с длинными рецептами на дорогие лекарства, а я ходила в аптеку, и потом – ужинать куда-нибудь на Тверскую. Я несколько лет не готовила дома и не очень понимала, что пора снова к этому привыкать. Скоро деньги закончатся: на завтрак, обед и ужин я буду есть бородинский хлеб с мёдом, который кому-то передали родственники. Но в самом начале всё неплохо, и я даже могу отоспаться пару дней, потому что мои друзья меня пожалели.

Жека заходил ко мне колоть антибиотики и столько раз рассказал про то, как любит ванну с пенкой, что я сжалилась и отпускала его после укольчика купаться. Первый раз он сидел там два часа, помыл голову по очереди тремя шампунями, потом завалился на хозяйскую кровать и, когда я пыталась его оттуда согнать, попросил меня оставить его в покое и дать ему три минуты побыть счастливым.

Принять душ, если ты живёшь на улице, – это большая проблема. В Москве есть несколько дезинфекционных станций – «бань». Бездомные время от времени ходят туда «на прожарку»: нужно раздеться, пройти в комнату для дезинфекции – там тебя из шланга обработают от кожных паразитов и всего такого. Потом можно идти мыться, потом – зайти к дежурному врачу. Обычно там большая очередь, да и каждый день не походишь, слезет кожа.

Другой вариант для мытья – Армия спасения, у них там около шести душевых, точно не помню. Перед этим жариться не нужно, в принципе, тебе даже дадут чистый полотенчик и тапки и что-нибудь, во что можно переодеться после мытья, пока твои шмотки стираются и сушатся. Проблема в том, что вода не всегда тёплая и бездомные побаиваются там что-нибудь подхватить, даже в тапках. Медицинский кабинет в Армии тоже есть, там дежурит санитар: если с бездомным что-нибудь не очень страшное, он поможет, перевяжет, помажет – ну или направит куда-то дальше. Женя как-то сильно забухал – он много лет дышал лаком для работы по дереву, – красной морилкой, – и неделю жил в кустах у железной дороги. Когда ему хотелось есть, он забирался в зоомагазин по соседству и воровал оттуда вискас. Выглядел он спустя эту неделю ужасно, и когда он пришёл в себя, поехал в Армию привести себя в порядок. Там обнаружил, что пошёл красными пятнами, и испугался, что у него краснуха или лишай. Санитар его покрутил, пощупал и сказал, что, похоже, Жеку накусали муравьи. Ну ещё бы, столько проваляться в канаве, было же уже как раз тепло, муравьи там что-то строили. Надеюсь, после этих удручающих событий они выжили.

Часто ребята купаются в раковинах в общественных туалетах. В этом плане популярны толчки в крупных торговых центрах у вокзалов, типа «Атриума» и «Европейского»: по утрам бездомные ходят туда побриться и подмыться, иногда они раздеваются по пояс и споласкиваются целиком. Горячей воды там тоже часто нет, мне всё жаловались на замёрзшие груди и гениталии.

Инициативы по возможности собирают для клиентов наборчики из щеток, станочков, трусов и цитрамона – каких-то простых вещей, с которыми жизнь становится лучше. Но тут много тонкостей: вроде того что одноразовые станки так-то неудобные, многие наконец бросают бриться, потому что мучаются бесконечными раздражениями. Женя вот страдал от этого не по-детски, ему мало того что царапало рожу, так он ещё очень щепетильно относился к остальной растительности на теле и с несчастнейшим видом чесал лобок целыми днями после того, как что-то там делал этим маленьким одноразовым станочком. Иногда он принимался отращивать «испанскую бородку»: такой кустик вокруг рта. Говорил, что это делает его мужественней. Как по мне, так вид у него с этой испанской бородкой был ещё более дикий, чем обычно. Подозреваю, что испанца в Жеке будила исключительно накатывающая временами усталость от выскребания лица малопригодным для этого, хоть и халявным, инструментом.

Это ужасно, как ты должен вывернуться, просто чтобы помыть себя. Какие-то базовые штуки, тело, достоинство: это сложно сберечь на улице, но если не сбережёшь, то быстро опустишься или свихнёшься, все это знают. Голод в этом смысле ещё не главная проблема, поесть, по крайней мере пока мы в Москве, в сто раз проще, чем выстирать, – или ещё хуже, высушить – вещи.

Другая проблема – это сон. Есть такое всем знакомое ощущение, которое появляется, когда несколько раз спишь не пойми как. Всё мутно, всё под водой: и город становится таким осклизлым, а мысли такими неточными. Бездомные спят так месяцами, кто-то – годами. Меня одно время умиляло, что они засыпают везде, где вы на три минуты присели спокойно: в метро, в такси, в очередях. Потом я попыталась представить, как они себя чувствуют, и веселья у меня поубавилось. День за днём пара часов беспокойного сна: ребята рассказывают, что умеют спать только одним глазом, а вторым всегда смотрят по сторонам.

Они не ночуют на вокзалах, оттуда их разгоняют в последнее время. На Ленинградском или на Казанском, не помню точно, можно перекантоваться, если купить билет на электричку. На вокзале можно коротать дни, там есть розетки, дешёвый кофе, санузлы, компания. Можно пострелять денег и сигарет. Но это достаточно закрытая локация: там все друг друга знают и работает строгая иерархия. Встанешь на чужую точку – с тобой серьёзно поговорят. Бездомные не заинтересованы в том, чтобы на вокзалах их было слишком много. Хочешь поселиться там, где уже прижилась группа, – соблюдай правила, которые тут заведены, и приноси пользу. В условиях нужды человек человеку волк.

Спят в подъездах, иногда они их нормально обживают, приносят матрас, одеяло – и живут. Если подъезд незнакомый, то спят там сидя, у батареи, на верхних этажах: под задницу стаскивают из-под двери коврик для ног – чтобы не простудить почки. Собственно, вот куда эти коврики вечно деваются. Особый шик – это лампы, которые реагируют на движение. Так бездомный понимает, что кто-то идёт – просыпается от включившегося света, и все хорошо, он на стрёме. В подъездах ночевать опасно, тут могут наехать, зажать, порезать – это закрытое пространство, оттуда сложно сбежать в случае чего. Правда, если дом хороший, то ребятам удаётся поспать четыре-пять часов.

Можно спать в электричках: ехать круг «на собаке», которая катит куда-нибудь в глубокое Подмосковье. Оттуда особо не гонят, если вы не буяните, – могут, правда, отправить всех в первый вагон, это который с толчком и самый вонючий, и иногда его не отапливают, чтобы запах был не такой убойный. В электричках тоже случаются ссоры и драки, сон там неровный, холодный – устают спина и ноги. Ногам бездомного вообще сильно достаётся, часто долго нет возможности снять обувь, высушиться, размяться: бывает, что ступни опухают – это суставы; или начинают загнивать, и на ногах открываются язвы – это от сосудов. Больные сосуды – бич уличной жизни. Плохая еда, холод, вещества и инфекции: вены забиты, сердце на пределе.

Бездомные редко живут по двое, ещё реже – поодиночке, обычно они семейничают, вроде как в колониях – собираются небольшой группой и делят бытовые сложности: делят еду, деньги, лекарства. Вместе проще и безопасней. Иногда внутри семьи возникают сексуальные связи, бывает, что сексом занимаются при всех, на общей ночёвке. Есть бездомные, которые вместе долго, и их чувства друг к другу хорошо просматриваются. Чаще всего парочка не болтается на улице систематически: время от времени они выбираются на съёмное жильё или уезжают к родственникам. У нас такие были, молодой парень и его подруга – она постарше. Мир улицы жесток со всеми, но к женщинам жесток по-особенному. Стигматизация бездомной женщины в чём-то сопоставима со стигматизацией педофила или рецидивиста-насильника: есть группы, настолько задавленные изоляцией, что их, в общем, и нет. Такие призраки от общественного сознания, сохранённые в нём как миф, как неясный образ, как страшная байка: крепко закутанная баба в подземном переходе. Без лица, с уснувшим – или умершим – младенцем на руках. Наша знакомая сильно пила, очень болела, у неё отказывали ноги. Парень мечтал её вытянуть. Было как-то раз, что она надолго попала в больницу, а он за это время нашёл работу, снял квартиру и ждал. Её выписали, она в тот же день двинула на Киевуху. Друзья с вокзала ему звякнули, рассказали, что она появилась и бухает с ними: забирай её скорей и всё такое. Он поехал забирать. Она уговорила его выпить с ребятами, по чуть-чуть. Пробухали всё: работу, квартиру, зарплату. Парень, впрочем, не отчаивается. Говорит, что однажды она будет дома, а пока ей непросто после всего, что с ней было, что нужно время. Дружба и любовь на улице навсегда останутся для меня загадкой.

3

Представь себе: лето, вечер, жарко. Все за день накорячились, но всё равно отчего-то живенькие, как на праздник. Часов в 6–7 приезжает машина, такая состоятельная. Шофёр помогает выйти двум девчонкам. Воспитательницы просят помочь им с чемоданами, и чемоданы тут же расхватывают.

Одна из девчонок ушла в комнату, и все дети вместе с ней, а вторая задержалась чего-то там у машины. Я подошёл к ней самый последний и спросил по-русски: «Вам не помочь?» Таким макаром мы познакомились, звали её Илишей. Первый раз тогда она улыбнулась мне. Я проводил её до комнат. Потом мы дежурили с пацанами возле двери – любопытно, американцы же приехали. Воспиталка нас разогнала. На следующий день сразу после учёбы мы поехали к ним. Побросали возле крыльца велосипеды и бегом наверх. Сели вкруговую и начали знакомиться уже по-человечески, по конкретике. В общем, оказалось, что они приехали проповедовать Иисуса Христа: на всё лето – к нам.

Мы с Илишей начали хорошо общаться, в итоге – подружились. Вместе пололи эти бесконечные поля. Были неразлейвода. Единственное, что нас разделяло, – это ночь. Правда, тут нам воспиталки помогали. В тихий час Вера Васильевна говорила: «Все уснут, я тебя толкану, она тебя ждёт». И она меня правда ждала. Я потихонечку-потихонечку вставал, чтобы дети не видели – Илиша всегда стояла внизу, у лестницы. Брала корзину или сумку, мы шли на поле. Я с ней первый раз узнал, что такое летучий змей. Она меня снимала на камеру: «Джон, расскажи о себе». Снимала, чтобы родителям там у себя в Колорадо показать. Чтобы поговорить с ними и меня усыновить.

Она снимала, как я со змеем: она его сложила, а я бежал. В говно ещё вляпался в коровье – ну это тебе так, для истории, а то я уже сам чувствую, как слишком сладко рассказываю. В общем, гуляли мы с ней допоздна. Уже отбой прозвенит. Ночная знала, что мы в хороших отношениях, всякое нам позволяла. Илиша даже со мной в палате спала, в одной кровати. Я помню, она пришла в серых шортах, а я показал, где моя кровать. Я малолетка был, я не понимал. Видел, что там всё нормально, какие-то там горки были у неё, где нужно, и ямки тоже, но мне это как будто было не интересно. Она залезла ко мне под одеяло, так мы и уснули. Это был счастливый момент, таких в жизни не так уж много.

Мы жили с ней очень тесно. Она сказала, что хочет меня усыновить, сказала: «Но есть маленькая проблема, Джони – мне нужно выйти замуж».

Детей, которые хорошо себя вели, на лето отправляли в лагерь. На одной половине лагеря жили американцы, на второй мы, детдомовцы. Все мечтали туда попасть. У меня с поведением, ты уже догадываешься, было плохо.

Однажды наша группа была на картошке. Вот я сижу, перебираю, весь грязный, пыльный. За мной прибегает Вадик – это тоже друг мой – и говорит: «Тебя к директору». Я давай перебирать, что я такого сделал. Вроде не воровал ничего сверхъестественного, не убегал в последнее время. Прихожу, здороваюсь. А она такая крупная была, директор, капец. Нависает так, значит, и говорит мне: «Знаешь, что у меня в руках?» Там была бумажка, билет. «А знаешь, кто тебе его купил? Илиша купила тебе билет, чтобы ты поехал. По-моему, ты этого не заслуживаешь». У меня радости полные штаны. Она меня предупредила: если до лагеря будешь плохо себя вести, то никуда тебя не отпустят. Как же я тогда терпел: терпел всякие эти полдники, избиения – только чтобы поехать.

Нас собрали. Ночь я не спал, ждал этого дня незнамо как. Наступает утро, часов в 10 нас собирают в автобус и отвозят в Суздаль, в пионерский лагерь «Автомобилист».

Нас привезли прямо к корпусу, дверь открылась, я самый первый вылетел из автобуса. Бегу-бегу-бегу, спрашиваю, где Илиша.

Она сидела рядом со сценой, а вокруг неё очень много детей собралось, и она как раз проповедовала библию. Я подкрался сзади и так легонько за плечо её. Она повернулась, увидела меня. Мы обнялись. Детей на хуй с пляжу – ну не сразу, а так, тактично – и гулять. Она купила нам похавать, просила рассказывать как-чего. Мне скрывать было нечего, она же меня знала изнутри.

Я ей всё рассказывал. Вечером был праздник – царя, этого, который в воде живёт. Меня нарядили – намазали. Американцы же не любят маски, они рисуют. Я играл тритона, наказывал разбойников, которые утонули в бассейне. Илиша это всё снимала на камеру, ржала. Какой из меня актёр на тот момент, ну.

Вечером мы пошли на дискотеку. У меня с ней был маленький гимн. I believe in you называется. Она тайком от меня попросила поставить. Как мы с ней танцевали – от души. Это не медляк, она ритмичная такая. Хотя и медляки мы танцевали тоже. Она высокая такая была, и я – карлик, ещё меньше, чем сейчас. Я её обнимал за поясницу, хотя рост мне как раз позволял взять её за задницу – я не стал. Дышал ей прямо в пупок.

Вечером после тихого часа она заходила к себе, переодевалась. Она носила шорты, они болтались коротко-коротко. И сандалии на голые ноги. По вечерам мы ходили купаться на Клязьму, не стеснялись друг друга, выжимались задница к заднице – она купальник, я труселя. Я же пиздюк был, лет 10–11. Она учила меня купаться, но купаться я до сих пор не умею, могу так, у бережка полежать. Илиша брала с собой арахисовое масло: она меня к нему приучила. Я очень любил. Однажды сожрал целую банку, дристал дальше, чем видел; меня потом углём откармливали.

После речки шли на ужин. Они – иностранцы – сидели отдельно. Так нет бы жрать, Женечка всё время втихушку пялился на неё. Она на меня посмотрит и раз – макарончик такой возьмёт, начнёт засасывать, я представлял, что это червяки такие длинные. Они ещё были красные, с кетчупом. Как-то раз она уронила на себя эти спагетти, как раз промеж ног, я сказал, что похоже на кровушку. Она, бедняжка, очень стеснялась.

Вот так мы танцевали, ели, за грибами ещё ходили утром с ней.

В один из походов что-то там такое произошло, я не помню. Но сам факт: я её обидел. Она сидела плакала на пеньке. Рядом с ней стояла банка черники. Я извинялся, я до сих пор помню вкус её слёз. У неё текли сопли, а мне было плевать. У неё текли слезы, а мне было плевать. Я вытирал ей лицо своей рубашкой: нос, и рот, и щёки. Когда мы пришли в лагерь, ребята меня спрашивали, что случилось. Все заметили, что она плакала. Она им сказала, что упала.