Синдром Е

– Так что с ним, доктор?

– Никаких ранений, ничего похожего на кровоподтек, стало быть – ничего указывающего на травму. Офтальмологическое исследование не обнаружило ни малейшей патологии. Глазное дно в порядке, глазные яблоки подвижны, фотомоторные рефлексы нормальные, зрачок сокращается как положено. Но при этом Людовик Сенешаль ничего не видит.

– Тогда что же это за странная болезнь?

– Мы проведем более полное обследование, особенно надеемся на МРТ – вдруг покажет опухоль мозга.

– Разве от опухоли слепнут?

– Если она распространяется на зрительную хиазму, то слепнут.

Люси с трудом сглотнула. Людовик стал для нее всего-навсего далеким воспоминанием, но все-таки она разделила с ним семь месяцев жизни.

– А это можно вылечить?

– Зависит от величины опухоли, от ее расположения, от того, злокачественная она или доброкачественная. Я предпочел бы не ставить диагноз до сканирования. Если хотите, можете навестить вашего друга, он в палате двести восемь. – Прежде чем быстрым шагом удалиться, доктор пожал ей руку. Рукопожатие оказалось крепким.

Люси не хватило мужества одолевать ступени лестницы, и она решила подождать лифт. Две бессонные ночи в педиатрии, две ночи с плачем и рвотой, совершенно ее опустошили – не осталось ни капли энергии. К счастью, днем приходила мать и отпускала ее, чтобы она могла хоть немножко поспать.

Она тихонько постучала в дверь и зашла в палату. Людовик лежал на кровати, уставившись в потолок. Люси почувствовала комок в горле: Сенешаль совсем не изменился… Конечно, еще маленько облысел, но лицо такое же круглое и мягкое, какое ей приглянулось, когда она впервые его увидела на сайте знакомств. Лицо сложившегося человека.

– Людовик, это я, Люси…

Он, услышав голос, повернул голову, но взгляд его оказался направлен не на нее – на стену напротив. Люси поежилась, растерла плечи. Людовик попытался улыбнуться:

– Можешь подойти ближе. Я не заразный.

Люси сделала несколько шагов и взяла его за руку:

– Все будет хорошо.

– Как странно, что набрался именно твой номер, а? Ведь мог бы получиться любой другой…

– И еще более странно, что я оказалась именно там, где нужно. Больница для меня сейчас – просто дом родной.

Она рассказала Людовику о болезни Жюльетты. В те семь месяцев Сенешаль виделся с близняшками, и девочки сильно к нему привязались. Люси чувствовала, что нервничает все больше и больше, никак не выходила из головы мысль об этом ужасе, об опухоли, которая, возможно, зреет в голове ее бывшего.

– Они найдут, они разберутся, что с тобой такое.

– Они говорили тебе об опухоли, верно?

– Это просто гипотеза.

– Нет там никакой опухоли, Люси! Все дело в фильме.

– В каком фильме?

– Ну в том… с маленьким белым кружочком. В том, который я вчера нашел у одного коллекционера. Он был…

Люси заметила, что Людовик вцепился в простыню.

– Он был очень странный, этот фильм.

– Что значит «странный»?

– Странный – и все! До того странный, что я из-за него ослеп, черт побери, тебе мало?

Теперь он кричал. И дрожал. И, нащупав руку Люси, крепко за нее ухватился.

– Я уверен, что прежний владелец пришел на чердак именно за этим фильмом. И раскроил себе череп, свалившись со стремянки. Что-то должно было произойти, чтобы старику позарез понадобилось лезть черт знает куда ради какой-то короткометражки.

Люси чувствовала, что он на грани, а ей всегда было невыносимо видеть близких, друзей в отчаянии.

– Пожалуй, посмотрю-ка я сама эту короткометражку.

Он покачал головой:

– Нет-нет, я не хочу, чтоб и ты…

– Чтобы я тоже ослепла? Что за ерунда! Как можно ослепнуть оттого, что увидишь изображение на экране, объясни!

В ответ – молчание.

– Бобина осталась в проекторе?

Еще немного помолчав, Людовик уступил:

– Да. Нужно будет только проделать кое-какие операции, но я тебе их показывал. Помнишь?

– Да… Кажется, это было, когда мы смотрели «Прикосновение зла»…

– «Прикосновение зла»… Орсон Уэллс…

Людовик горестно вздохнул и вроде как забылся. По щекам покатились слезы. Потом он ткнул пальцем в пустоту:

– На тумбочке должен быть мой бумажник, а в нем – визитные карточки. Найди визитку Клода Пуанье. Он реставрирует старые фильмы, и я хочу, чтобы ты отнесла ему бобину. Пусть посмотрит, ладно? И хорошо бы узнать, откуда могла взяться эта короткометражка. Да, возьми там, в бумажнике, еще вырезку из газеты, объявление – в нем есть адрес и номер телефона сына коллекционера. Парня зовут Люк Шпильман.

– Ну и что ты хочешь, чтобы я сделала с этой вырезкой?

– Просто оставила у себя. Забери все. Ты хочешь мне помочь, Люси? Вот и помоги.

Теперь замолчала и вздохнула Люси. Потом взяла с тумбочки бумажник Людовика, достала из него визитную карточку и объявление.

– Сделано.

Казалось, он успокоился. Сел, спустив ноги с кровати.

– А ты-то сама как живешь, Люси?

– Как всегда. Ничего нового. Убийств и нападений меньше не становится, и безработица полицейским не грозит…

– Мне хотелось поговорить о тебе, а не о твоей работе.

– Обо мне? Ну-у…

– Ладно. Потом поговорим.

Сенешаль протянул Люси ключи от дома и сильно сжал ее запястье. Люси вздрогнула, когда Людовик поглядел ей прямо в глаза, приблизив лицо так, что между ними осталось едва ли больше десяти сантиметров.

– Берегись этого фильма!

5

В Нотр-Дам-де-Граваншон – середина дня… Этот хорошенький городок затерялся на просторах департамента Сен-Маритим, здесь симпатичные лавочки, здесь спокойно, много зелени, поля – сколько видит глаз… если, конечно, посмотреть с нужной стороны. Потому как меньше чем в километре к юго-западу берег Сены загроможден чем-то вроде огромного стального корабля, испускающего такую вонь и такой серый дым, что даже небо над ним обесцветилось.

Шарко пошел в направлении, указанном лейтенантом полиции, – самого лейтенанта он надеялся встретить там, на месте. Пусть даже трупы накануне унесли (полицейским потребовались целые сутки, чтобы вытащить их из-под земли, не оставив собственных следов на месте преступления, в таких случаях работаешь прямо как археолог), комиссару хотелось восстановить, как все шло с самого начала. С отправной точки. Он был на грани нервного срыва, три часа пути под солнцем его измучили, тем более что уже несколько лет он почти не садился за руль. Ездил на скоростном метро: когда по линии А – Шатле – Нантерр, когда по линии В – Бур-ла-Рен – Шатле – Лез-Аль.

Но вот наконец указатель. Шарко свернул, закупорил окна, включил кондиционер на полную мощность – и двинул через промышленную зону Пор-Жером. Однако, несмотря на все предосторожности, чувствовалось, что воздух какой-то липкий, что пахнет металлическими опилками и кислотой. Здесь, надежно спрятавшись среди красот природы, крупнейшие промышленные компании мира создали и поделили между собой империю горючего и технических масел. Нефтехимический концерн «Тоталь», американская корпорация «Эксон Мобил», французская компания «Эр Ликид» – она производит технические газы… Комиссар проехал по скопищу труб добрых два километра, пока наконец не вырвался на более спокойный участок дороги, еще не освоенный индустриальными монстрами.

Пейзаж тут был бы вполне ничего, если бы не замершие бульдозеры. Шарко припарковался чуть в стороне от стройплощадки, вышел из машины, поправил воротничок сорочки. К черту пиджак!.. Бросил его на сиденье рядом со спортивной сумкой, где было все, что могло понадобиться в гостинице, размял ноги, отметив хруст в коленке, когда сгибал и разгибал ее.

– Господи боже мой…

Надев солнцезащитные очки, у которых одна из дужек была кое-как склеена, комиссар осмотрелся. Справа – Сена, слева – деревья, позади – промышленная зона. Впечатление полной заброшенности. Ни единого дома, только пустые дороги и невозделанная земля. Как будто тут все вымерло, все выжжено небесным огнем.

Перед ним – чуть ниже – чесали языки два или три человека в касках. У их ног земля разверзлась, огромная рыжевато-коричневая, поделившая ее надвое рана протянулась на километры вдоль реки, и сходились края этой раны только там, где вяло трепыхались на ветру черно-желтые ленты, какими полицейские огораживают место преступления от зевак. Пахло разогретой глиной и сыростью.

Комиссар сразу заметил ожидавшего его руанского коллегу – а как не заметить, если кобура на поясе просто-таки бросается в глаза? Парень был одет в джинсы на бедрах, черную футболку с коротким рукавом, на ногах – старые полотняные туфли. Высокий, сухощавый, черноволосый, хорошо, если ему двадцать пять или двадцать шесть стукнуло, он разговаривал с кинооператором и еще каким-то существом, напоминавшим журналистку. Шарко поднял очки, примяв ими ежик на голове, достал служебное удостоверение и протянул лейтенанту полиции:

– Вы и есть Люка Пуарье?

– А вы – аналитик из Парижа, профайлер? Приятно познакомиться.

Входить в подробности и объяснять, что его работа, в общем, имеет мало общего с занятиями профайлеров? На это могут уйти часы.

– Зовите меня Шарко. Или Шарк. Без званий.

– Сожалею, комиссар, но вот этого не могу.

Подошла журналистка:

– Комиссар Шарко, нас предупредили о вашем прибытии и…

– Рискую показаться невежливым, но предложу вам и вашему спутнику с камерой отправиться куда подальше…

Парижанин посмотрел на девушку таким мрачным взглядом, каким только умел. Он не выносил журналюг. Девица чуть отступила, но все-таки попросила оператора хоть немножко поснимать. Возможно, им и удастся слепить какой-нибудь сюжетец, подкрепив текст видами разлома. Плюс к этому станут твердить как попугаи, что к делу подключен командированный из Парижа профайлер, – чем не сенсация.

Шарко отодвинул телевизионщиков взглядом и обратился к Пуарье:

– Не знаете, номер в гостинице забронирован? Кто у вас этим занимается?

– Ну-у… Не знаю. Наверное…

– Мне хотелось бы большой. И с ванной.

Пуарье кивнул, соглашаясь; так всегда было с людьми, у которых Шарко что-то просил, – комиссар неизменно внушал уважение.

– Ладно… Не будем терять времени. Объясните, что здесь и как, – снова оглядев окрестности, сказал он лейтенанту.

Молодой человек засосал добрую половину бутылочки воды, которую держал в руке, потом широким жестом обвел владения компании модульных конструкций «Алжеко», находившиеся чуть в стороне.

– Траншеи начали рыть в прошедшем месяце. Здесь прокладывают трубопровод, который позволит переправлять все виды химической продукции с заводов Гонфревиля к очистительным сооружениям. Туда, ниже по течению. Не меньше тридцати километров зарытых в землю труб. Ну и вот, им оставалось раскопать всего пятьсот или шестьсот метров, но, когда они обнаружили то, что обнаружили, работы были приостановлены. Видели бы вы, как они разозлились, – словами не описать!..

Немного подальше мужчина в костюме и галстуке – вероятно, начальник строительства трубопровода – ходил туда-сюда, прижимая к уху мобильный. Такого рода открытие, какое выпало на его долю, – последнее, чего можно было ожидать. И даже если этот несчастный ничего не может поделать, отчитаться перед финансистами ему придется непременно.

Шарко вытер платком лоб. Когда он поднял руку, стал виден темный круг под мышками. Пуарье двинулся вперед.

– Рабочие нашли их вон там. Пять трупов, зарытых на глубину два метра. Бульдозерист не успел особенно повредить останки: едва увидев, что показалась мертвая рука, он остановил машину.

Комиссар пролез под черно-желтые ленты и подошел к краю глубокой траншеи. Отвернулся, сморщив нос. Сопровождавший его Пуарье вообще все лицо прикрыл футболкой.

– Ага, малость еще пованивает. Они там варились в собственном соку, и жара-то ведь тоже поспособствовала… Не сомневайтесь: судмедэксперт и ученые ребята-криминалисты развлекаются теперь вовсю.

Комиссар сделал глубокий вдох и наклонился над траншеей, рассматривая дно.

– Кто они, эти люди? Мужчины, женщины, дети? С возрастом хоть что-то уже понятно?

– Они мужчины, антрополог – я сведу вас с ним – подтвердит. Состояние четырех жертв плачевное, тела практически распались на части: влажность почвы и близость Сены ускорили разложение, теперь это почти что скелеты. Я говорю «почти», потому что на костях остались ошметки сгнившей плоти, выделения, в общем, короче, вы…

– Погодите, а пятый труп?

Пуарье снова нервно схватился за бутылку с водой. Под футболкой он был весь мокрый, по лбу катились капли пота, кожа исторгала из себя воду и соль.

– Тоже мужской, относительно сохранный. Ну… если можно так сказать. Тела над и под ним создали что-то вроде изолирующей прокладки…

– Был под трупами или рядом брезент или какая-либо другая упаковка?

– Нет. И одежды на них тоже не было. Совершенно голые. Что касается того парня, который лучше других сохранился, ему… у него часть тела ободрана. Руки, грудь. Я видел это своими глазами, ужас что такое… Как очищенный апельсин. Вы даже представить себе не можете…

Представить себе он мог.

Комиссар вздохнул. Вроде бы запахло висяком. Досье со всеми этими пикантными подробностями пополнит уже имеющуюся в Нантерре кучу, и ничего-то ему, этому досье, не светит, кроме того, что время от времени его без всякой пользы прокрутят в очередном компьютере.

Шарко протянул лейтенанту руку:

– Помогите мне спуститься.

Полицейский повиновался. Парижанину показалось, что этот мальчик за время своей недолгой карьеры успел уже навидаться слишком многого. Небось увяз уже, бедняга, и невредимым теперь вряд ли выберется. Все мы движемся одним путем, по одним рельсам – тем, что ведут в пропасть и не дают подняться. Потому что эта чертова профессия тебя пожирает, переваривает с потрохами.

Оказавшись на дне траншеи, комиссар выпустил руку Пуарье. Отряхнул тыльной стороной кисти с рубашки землю. Тут воняло, как в морге, солнце скрылось, и зловреднее здешней жары и духоты было не придумать. Шарко присел на корточки, пощупал землю. Ее уже просеяли, чтобы не пропустить ни малейшей улики – ни косточки, ни хрящика, ни куколки насекомого. Да, местные криминалисты хорошо поработали. Он выпрямился, осмотрел коричневые стены. Два метра глубины, это сколько ж надо было рыть, чтобы засунуть сюда трупы… Старательный, однако, убийца.

– Шеф говорил мне, что черепа наполовину отрезаны.

Пуарье наклонился к нему. Капля пота скатилась с его лба и упала в траншею.

– Действительно отрезаны, и пресса тут же налетела – а как же, сенсация ведь для таблоидов. Все теперь только и говорят о серийном убийце, о маньяке. Верхние части черепов не найдены. Их нет. Исчезли бесследно.

– А мозг?

– Внутри черепов пусто. То есть нет, конечно, там земля. Но кажется ведь, мозг и глаза первыми разрушаются и полностью исчезают после смерти… В общем, судмедэксперт продолжает исследовать эти черепа, так что пока ничего не известно.

Лейтенант высунул язык и вылил на него последние оставшиеся в бутылке капли воды.

– Чертова жарища!

Раздавил в кулаке бутылку. Похоже, нервы его были на пределе.

– Послушайте, комиссар, а что, если нам наконец уйти отсюда? Я вон уже сколько часов тут парюсь, давно пора свежего воздуха глотнуть. Мы можем поговорить по дороге, мне же все равно ехать с вами.

Шарко огляделся в последний раз. На сегодняшний день тут ничего больше не увидеть, и никаких открытий не ожидалось. Наверное, фотографии места преступления, крупные планы или аэрофотосъемка окрестностей, если таковая имеется, скажут ему гораздо больше.

– Какие-то особенности у тел обнаружились? Зубы, часом, не вырваны?

Молчание. Обалдевший от проницательности парижанина юнец кивнул:

– Вы правы. Ни единого зуба. И кисти рук отрублены. А как вы…

– У всех пятерых?

– Думаю, да… Я… Простите…

Лейтенант исчез из поля зрения Шарко. Тяжелый, конечно, выдался день у мальчика, да… Комиссар медленно пошел по дну траншеи. Там, вдали, видны эти два болвана с телевидения – вон они, явно снимают их трансфокатором. Точно, а теперь бочком-бочком к нанятой ради такого дела машине. Ну и привет!

Слава богу, он остался совсем один. Теперь можно, уставившись в пустоту, думать, думать, думать. Представлять себе их, пятерых, штабель из покойников… У одного содрана кожа – не везде, кое-где – почему? Зачем с ним обошлись иначе, чем с другими? А кожу содрали – до или после смерти? Вопросы, неизбежно возникающие, когда начинаешь разбираться в том, как все произошло, роились у него в голове. Были ли жертвы знакомы между собой? Встречались ли они раньше со своим палачом? Все ли умерли в одно время? При каких обстоятельствах?

Шарко почувствовал дрожь, которая всегда охватывала его в начале расследования, – в это время возбуждаешься сильнее, чем когда-либо, и чувствуешь все куда более остро. Здесь разило смертью, бульдозерным горючим, сыростью, но он поймал себя на том, что ему все еще нравятся эти тошнотворные запахи, – надо же! В былые времена тьма и такой вот адреналин действовали на него буквально как наркотик. И не сосчитать было случаев, когда он возвращался чуть не к утру и видел, что Сюзанна уснула, свернувшись на диване калачиком, вся в слезах…

Франк ненавидел это свое прошлое, но ровно с такой же силой тосковал о нем.

Чуть подальше он заметил лестницу, прислоненную к стене траншеи, и смог легко по ней подняться. Метрах в тридцати от стройплощадки проходила асфальтированная дорога. Наверняка убийцы воспользовались ею, чтобы доставить сюда тела. Руанская полиция, должно быть, уже начала опрашивать всех тут поблизости – персонал завода или кого-то еще в этом роде, так, на всякий случай… Хм, судя по виду местности, коллеги, скорее всего, останутся ни с чем.

Подальше, на берегу Сены, сидел, прижав мобильник к уху, Люка Пуарье. Небось жене звонит – предупреждает, что может поздно вернуться. Скоро он ей даже и звонить насчет такого не будет: поздние возвращения и долгие отсутствия станут частью его ремесла. А еще позже, годы спустя, он поймет, подводя итоги, что при этой работе нужно сразу учиться жить одному со своими демонами, выпивать за жалкой оцинкованной стойкой и срывать на ком-нибудь зло, когда уже невмоготу. Шарко вздохнул и показал руанцу зна́ком, что собирается ехать. Тот закончил разговор и подбежал к комиссару.

– А скажете – насчет зубов-то? Как вы догадались?

– Увидел. Вы что, забыли? Сами же сказали: я – профайлер!

– Смеетесь надо мной, комиссар…

Шарко улыбнулся мальчишке от всего сердца. Ему нравилась наивность этих ребятишек, нравилось простодушие, доказывавшее, что живет в них еще какая-то чистота, какой-то свет, которых не найти во все повидавших стариках – таких стреляных воробьях, как он сам.

– Преступник раздел убитых и захоронил их в рыхлой влажной земле, поблизости от воды, именно затем, чтобы ускорить разложение. Несмотря на то что место уединенное, непригодное для застройки, он опасался, что тела будут найдены, потому зарыл их так глубоко. Ну а коли уж он соблюдал все эти меры предосторожности, он просто не мог оставить трупы опознаваемыми. Специалисты сейчас способны снять отпечатки пальцев даже у мумифицированных трупов, убийца, возможно, знал об этом, вот и перестраховался: без зубов и без кистей рук жертвы так и останутся анонимными.

– Не обязательно и не совсем анонимными! Даже из такого скудного биоматериала можно выделить ДНК.

– О, ДНК!.. Да-да, на это всегда можно надеяться.

Они сели в машину, Шарко включил зажигание и тронулся с места.

– Кому мне надо позвонить насчет номера? Помню, что уже говорил об этом, но повторяю еще раз: я хочу большой номер и непременно с ванной.

6

Людовик Сенешаль жил за ипподромом Марк-ан-Барёля, неприметного городка, притулившегося к Лиллю. Тихая улочка, кирпичный дом в современном стиле, маленький садик – такой, чтобы не проводить всю субботу за стрижкой газона. Люси с улыбкой взглянула на окно второго этажа. Там, в чистенькой спаленке, они первый раз любили друг друга. Обычное дело для тех, кого сводит сайт знакомств, комплект деталей для сборки… Сначала встречаешься потехи ради, потом по-настоящему, потом ложишься в постель, а потом… потом посмотрим.

Она посмотрела. Людовик был хорош во всех отношениях: серьезный, внимательный, обладающий множеством других достоинств, но ему не хватало блеска, элегантности, да просто – выправки. А откуда? Если живешь как столетний дед, если никаких удовольствий, кроме кино: день проходит за сводками социального страхования, вечером – фильмы, а назавтра все сначала… Да если к тому же у тебя явная тенденция предаваться мрачным мыслям, хандрить… Люси было очень трудно вообразить Сенешаля отцом своих близняшек, человеком, который стал бы подбадривать девочек на танцевальных конкурсах или кататься с ними на велосипеде.

Она вставила ключ в замочную скважину и только тут заметила: дверь-то открыта. Легко догадаться: Людовик впал в такую панику, что бросил все как есть. Она вошла, заперла за собой дверь. Внутри было просторно, обстановка в том же стиле, что и дом: современная. Именно такого пространства не хватало ей и ее дочерям. Но может быть, когда-нибудь…

Надо вспомнить дорогу в подвал. Киносеансы с пивом и попкорном, подсушенным в микроволновке, – это нечто незабываемое, вневременное.

Проходя через холл, она видела перевернутые стулья, разбитые вазы и очень ясно представляла себе: вот, перед тем как позвонить ей, совершенно слепой Людовик ощупью поднимается по лестнице, вот он идет, натыкаясь на все, что попадается на пути…

Люси сбежала по ступенькам и оказалась в «карманном кинотеатре». С прошлого года ничего не изменилось, все осталось на местах. Стены по-прежнему обиты толстой красной тканью, запах старых ковров, атмосфера семидесятых… Во всем этом было свое очарование. В белом луче проектора мерцал этот его знаменитый экран из специальной ткани с микросферами.

Она толкнула дверь крошечной проекционной. Там все еще горела мощная ксеноновая лампа и было жарко будто в печке. Казалось, все пространство заполнено стрекотом, приемная бобина крутилась впустую, в воздухе болтался свисающий кончик пленки. Люси, долго не раздумывая, ткнула пальцем в большую красную кнопку на блоке питания, мастодонте весом не меньше шестидесяти кило. Стрекот наконец прекратился.

Тогда она нажала на выключатель, и замигала неоновая лампочка. Стало видно, что в комнатке ужасный беспорядок: повсюду валяются пустые бобины, магнитофоны, афиши… Организованный бардак – вполне в стиле Людовика. Она попыталась вспомнить, как заряжают проектор, чтобы посмотреть фильм. Так, прежде всего надо поменять местами передающую и приемную бобины, закрепив каждую скобочкой на оси соответствующего барабана, потом проверить, совпадают ли перфорации пленки с зубчиками передающего устройства, и только тогда можно нажать на пуск… Кнопок перед ней оказалось чересчур много, так что простая на первый взгляд задача осложнилась, но все-таки ей повезло, она справилась, запустила машину – и вот уже магия света и человеческого глаза превращает последовательность малюсеньких разрозненных кадриков в плавное движение.

И рождается кино.

Люси погасила свет, закрыла за собой дверь проекционной и спустилась на три ступеньки – в зал. Садиться не стала – так и стояла у задней стены, скрестив на груди руки. Эта пустая комната, эти двенадцать обитых зеленой искусственной кожей кресел – в них было что-то угнетающее. Как, впрочем, и в их владельце. Она уставилась на экран, ощущая все-таки нечто вроде боязни. Людовик говорил, что фильм странный, и теперь слеп… А если в этих изображениях есть что-то опасное, например… например, яркий свет, до того яркий, что и она может ослепнуть? Люси покачала головой: да что за ерунда! Полная ерунда! У Людовика наверняка опухоль мозга.

Луч света пронизал темноту, и перед Люси вспыхнул большой белый прямоугольник. Пошли кадры. Сначала экран был равномерно черным, потом – через пять или шесть секунд – в верхнем правом углу появился белый кружок. И в ту же минуту зазвучала оглушительная музыка – просто-таки стены задрожали. Веселенький мотивчик, из тех, что извергались в старину из недр каруселей на сельских праздниках. Люси улыбнулась, услышав шипение и потрескивание, которые ничем не забить: звуковой ряд совершенно точно был записан с древней сорокапятки или почище того – с фонографа.

Никаких титров, никакого названия. Центральную часть экрана заняло женское лицо: крупный план, вписанный в овал. Вокруг этого овала по-прежнему царили сумерки, словно все заволокло сероватым, почти черным туманом, – у киношников это вроде бы называется «каше». Ставят перед объективом какую-то штуку, ну и получается эффект, как будто смотришь через замочную скважину, этакий вуайеризм.

Люси решила, что актриса красива, а взгляд ее больших таинственных глаз гипнотизирует. Девушке на экране было лет двадцать, она смотрела прямо в объектив. Темная помада на губах, гладкие черные как смоль волосы убраны назад, один-единственный завиток на лбу, изящная, чистого рисунка шея. И можно догадаться, что на ней клетчатый жакет: верх немножко виден. Люси вспомнились семейные фотографии – она видела такие внутри строгих медальонов, хранившихся в старинных, времен бабушек-дедушек, шкатулках для драгоценностей. Юная актриса смотрела вроде как свысока, без улыбки, и напоминала роковых женщин из фильмов Хичкока. Вот губы ее задвигались, она что-то сказала, но беззвучно, а по губам Люси ничего прочесть не смогла. Потом в кадре появились два пальца – два мужских пальца, они спустились сверху и раздвинули веки на левом глазу девушки, и тут же ворвавшийся откуда-то слева и исчезнувший потом за правой границей кадра скальпель разрезал глаз надвое, и при этом гремела цирковая музыка, звякали цимбалы.