От дороги и направо

Так вот этот Сархат однажды поднял восстание местного значения. Он убедил бригаду, что бугор в момент расчета с заказчиком, отщипывает себе втихаря неплохие суммы. Бригада хором стала «пить кровь» и терзать нервы  пахлавоновского брата с надеждой  поделить поровну затыренные  им деньги. Брат быстро сообразил, откуда ветер. Он позвал Сархата выпить пива в пивнухе неподалеку, а по пути в святое место отдыха мужчин избил этого Сархата до красных соплей, выбил ему челюсть и приказал завтра же валить назад, домой. Дал ему его деньги. Сам втолкал его в поезд.

И на этом восстание захлебнулось, да сразу же и утонуло в трудовых буднях.

А вот когда в бригаду через три года попросился уже не пацан, а двадцатипятилетний мужчина Пахлавон, Сархат его взял. Но не по доброте души, а для сакральной справедливой мести. Мёртвому брату Пахлавона он мог легко  отомстить за собственное унижение через самого Пахлавона.

Работу ему Сархат давал самую грязную. Таскать на горбу мешки с цементом со склада метров за пятьдесят, замешивать раствор лопатой, гравий носить вёдрами с кучи за забором. Тоже полсотни примерно метров. Его же после работы он гонял в магазин за пивом, водкой, картошкой,  рисом, мясом и морковкой. Плов готовил Пахлавон, посуду мыл он же, дежурил на стройке через сутки в ночь тоже Пахлавон. Охранял инвентарь, цемент, кирпич, глину и песок с гравием от местных расхитителей социалистической собственности. Он же убирал и мыл деревянный «скворечник»-нужник, который сама бригада за три часа сколотила из досок для лесов и поставила сооружение на двухметровой глубины яму. Спал  Пахлавон на самых  плохих, неровно  поставленных нарах возле самой двери, на скатавшемся внутри ватиновыми комками матраце. Это был не сон, а пытка. Только приспособишься к горбатому матрацу на нарах с уклоном к двери, как начиналась поочередная ходьба мужиков то по нужде, то покурить. Засыпал Пахлавон под утро, а утром рано он должен был вставать первым, кипятить на улице  в чане на кирпичах воду, заваривать в ней крепкий чай, будить остальных и наливать каждому кружку чая и возле каждой кружки класть по три куска сахара. А Сархату – четыре. В обед он должен был съесть всё положенное побыстрее и бежать на почту за три квартала. Письма относить и получать.

  Ну, а самое неприятное, что ему не доплачивали  денег. Сархат забирал свои десять процентов, а потом высчитывал с него то за сломанный черенок от лопаты, то за чай, который слегка остыл пока все подтянулись к столу. За опоздание с почты на работу тоже высчитывал, хотя Пахлавон бегал бегом туда и оттуда. А ещё снимал несколько рублей, если ему не нравилось как помыт туалет и избыток или недостаток засыпанной в яму хлорки. В общем, Пахлавону оставалось так мало, и  домой он отсылал такие крохи, что отцу никак нельзя было наладить мотоцикл и купить корову. Матери он обещал прислать денег столько, чтобы хватило на маленький домашний ткацкий станок. Мать была мастерица ткать отличное полотно из хлопка. А старый станок даже отец уже не успевал ремонтировать.

Все несправедливости  однажды перехлестнули через уровень терпения Пахлавона. И он ночью, когда все спали,  собрал свои вещи, затолкал их в  сетку «авоську», в которой носил из магазина продукты, и тихо ушел. А куда можно уйти в Москве таджику? Только на вокзал. Где можно переночевать и узнать, куда можно в Москве податься, чтобы заработать денег.

Казанский вокзал был похож на место тотальной эвакуации граждан СССР из своих городов, городков и деревенек в Москву. Если не приглядываться внимательно, то весь копошащийся людской «муравейник»  был похож на настоящий, муравьиный. Все муравьи практически одинаковые. Только защитники – воины и начальники у них немного другие. Крупнее. Ну, матка муравьиная побольше всех и с крыльями.

  Вот и на вокзале все приехавшие были похожи одеждой, походкой суетливой, кручением головами по сторонам и приобретенной за три-семь дней в тесном вагоне растерянностью перед открытым пространством. Между ними носились с тележками слаломисты-носильщики, филигранно  проскакивая в незаметные простым пассажирам щели между плотно сбившимися в направленный поток приезжими. Носильщики и выделялись. Ещё резче контрастировали с народом дежурные по перрону в синих и красных беретах. На груди у них болталась цепочка, вставленная в длинный свисток. А к лацкану  черного с серебристой оторочкой пиджака им прикололи табличку с порядковым  номером дежурного. Для пущей ответственности, видимо. Выпадали внешне из муравьиного сумбурного движения к свету привокзальной площади и милиционеры в огромных фуражках, снаряженные портупеями, кобурами и толстыми широкими ремнями с блестящими медными бляхами. Среди них озабоченно метались люди в аляпистых одеждах, но тоже в одинаковых ребристых фуражках и с ключами, крутящимися на пальцах как пропеллеры. Это были таксисты. Люди вне закона. Лихие, наглые и страшноватые молодецкими своими окриками типа: – « Хей, тетка! Ехай со мной! Куда тебя забросить? Долетим как на метле!» Народ от таксистов шарахался, натыкаясь на чемоданы, сумки и чужие ноги в ботинках и туфлях. Вот их-то и выбрал Пахлавон для выуживания нужной информации, где в городе можно найти бригаду таджиков-строителей. К милиционерам он подходить стеснялся, даже рядом остерегался пройти. А уж вопросы им задавать – это вообще было выше его отчаяния.

Он пропустил через себя весь бурный поток людей с чемоданами, сумками, рюкзаками и картонными ящиками, которые они тащили на веревке как санки, а потом подошел к одному таксисту. Таксист без выражения лица поглядел на Пахлавона сверху и сквозь зубы произнес: – И ты, что ль,  наворовал столько, что аж прямо на такси катаешься?

Пахлавон опустил голову, извинился и отошел в сторону. Минуты через две на него вдруг сам  выскочил другой таксист. В красной рубашке в черную клетку и в настоящих джинсах, которые Пахлавон видел пару раз в журнале «Советский экран». – Я никуда не еду, – торопливо сказал Пахлавон и взял таксиста за руку.– Я спросить хочу. Вы не знаете, где работают таджики строители?

Таксист оказался вполне нормальным мужиком. Он почесал подбородок, потом затылок. Значит вспоминал.

– В Останкино слева метров пятьсот от вышки. Ангар для склада собирают. В Марьиной роще на улице Кирова детский парк развлечений делают. Так…  Потом ещё возле Матросского моста в Сокольниках есть бригада. Ставят там магазин промтоваров. Вот я туда сейчас поеду. Пассажира ещё одного надо найти.

– Я бы поехал, – промычал Пахлавон. – А сколько стоит?

– С тебя, бедолаги, трояка хватит. Хотя туда пятёра вчистую стучит.

– Трояк есть пока, – улыбнулся Пахлавон. – Я поеду. Мне своих надо найти. Спасибо Вам.

– Да ладно, поехали. Спасибо… Сухое спасибо рот дерет. – Он засмеялся в голос. Они вышли на перрон. Сели в желтую «волгу» с шашечками по бортам. И поехали. Возможно, к пахлавоновскому трудовому счастью.

    За каким-то общежитием на Матросском мосту Пахлавон, спрашивая подряд всех, кто попадался, где тут строят магазин, легко нашел таджикскую бригаду. Бригадир был не знаком Пахлавону. И не знал ни его, ни утонувшего брата. Он почесал черные как беззвездная ночь маленькие кудряшки на почти квадратной голове и сказал, что место пустое есть и его можно через секунду начать осваивать. Если у претендента на членство в передовой (Он так и сказал – в передовой) бригаде есть паспорт. Тут приходят раз в неделю люди в форме и проверяют паспорта. Каждую неделю. Как будто кто-то через неделю-другую паспорт свой мог пропить, съесть или в карты просадить. У Пахлавона паспорта не было. Он ушел ночью незаметно  и паспорт остался у Сархата.

– Ну, раз нет паспорта, то и место опять пустовать будет. Мне с этими, которые при погонах, жить надо ровно, без перестрелок. Шучу. Я тут девятый год пасусь. И репутацию имею как девственница. То есть, чистую и непорочную. Нарушать её не будем.

– Понял тебя, дорогой, –  Пахлавон пожал бригадиру твердую как кирпич ладонь и пошел ловить такси до Останкино. В кармане оставалось целых десять рублей. Целое состояние. Месяц можно жить, если правильно кушать. Недорогие хлеб, картошку, макароны, грузинский чай. Такси он выловил за пять минут. В салоне сидел ещё один толстый мужик, от которого несло плохим одеколоном и пивом. Тоже плохим, кислым. Таксист знал где работают таджики. Он довез Пахлавона прямо до каркаса ангара и взял за сервис пять рублей.

– Это Москва, татарин, – сказал таксист сипло и закашлялся. – Тут цены не узбекские.

– Я таджик! – гордо  выкрикнул Пахлавон, от чего толстый дремлющий мужик с плохим пивом в животе вздрогнул и открыл глаза.

– Он таджик, – подтвердил толстый и снова задремал.

– Мне по фигу, – мирно сказал таксист. – Все вы татары. Даже узбеки тоже татары. И ты татарин. А я вот русский. И чем я лучше вас, татар? Да ничем. Такой же татарин как и все.

Пахлавон кивнул головой, отдал пять рублей и вышел. По скелету ангара ползали люди в строительных желтых касках. Один человек стоял на земле и кричал команды в разные стороны, вверх и вниз. Бугор, значит. Разговор с ним вообще не получился. Не переставая орать на монтажников, он сказал Пахлавону, что мест нет. Забито всё до упора. Даже очередь есть из трех человек. Сидят, не работают, едят за свой счёт в столовых, ждут когда кто-нибудь заболеет или упадет и разобьется к черту.

Как  Пахлавон добрался до Марьиной рощи, он и сам не понял. Таксисты туда не ехали, потому, что обратно в  центр пришлось бы пилить порожняком. Из Марьиной рощи на такси никто почти не ездил. Не понятно почему. Он добрался туда на трёх по очереди автобусах и ещё на трамвае. Потом целый час он искал стройку парка  развлечений. Там знакомым оказался не только бригадир, но и ещё двое земляков из Куляба. Сам бригадир был из Хорога, но  бригаду набирал из кулябских. Свои, хорогские, ребята с норовом, подчиняются с трудом и вечно влипают в какие-нибудь заварухи после работы.

Бригадир Бахман тоже не взял его работать. Он сказал, что уже смысла нет. Через пять-семь дней они объект сдают и поедут на десять дней домой. А следующий объект будет где-то на проспекте Вернадского. Школу ремонтировать.

– Десять дней подождешь? – спросил он и закурил. Задумался. – Даже не десять получается. Пятнадцать. Через десять я один приеду. Бумаги оформлять, в управление архитектуры пойду, в райисполком пойду, потом с директором школы составлять план будем и по деньгам разводить.

Пахлавон его поблагодарил, но ответил, что пятнадцать дней ждать нельзя ему. Надо матери с отцом деньги посылать. У них совсем денег нет.

  Они ещё немного посидели, поговорили про Куляб, про то, что кинотеатр новый там молдаване строят. Посмеялись над молдаванами от души. Строители они похуже таджиков. А вот пролезают в любую дырку, всегда везде со всеми договариваются. Потому, что цены у них копеечные. А таджики подороже берут. Почти как узбеки и каракалпаки.

Поговорили и Пахлавон поехал на такси на Казанский снова вокзал. Поздно было. Спать хотелось. Есть тоже хотелось, но меньше. И  он решил, что поест завтра уже, а поспит сегодня.

Довольный таким умным решением, Пахлавон походил по залу ожидания, отлавливая взглядом всё, что могло угрожать. Милиционеров, вокзальных карманников и дежурных в красных беретах. Нашел место, где, разувшись и засунув ботинки под головы, храпели как молодые жеребята три здоровенных мужика с бородами, в толстых свитерах ручной вязки и с рюкзаками, лямки которых они намотали на кисти рук, а руки затолкали в карманы. Пахлавон аккуратно прилег на скамейку, тоже снял туфли, сунул их под голову, авоську закрутил вокруг руки и пристроил её на живот. Поверх авоськи он пристроил вторую руку, засунул пальцы в авоськины дырки, полежал минут пятнадцать, глядя на тусклые лампочки под потолком. Пытался решить, как двигаться дальше, куда и на чем. Ничего не придумывалось. Устал.

– Ничего, – Пахлавон посмотрел на храпящего соседа, зевнул. – Завтра придумаем что-нибудь. Аллах рядом. Поможет.

И он мгновенно отключился на пять счастливых часов сна, в котором он никуда не бежал, не спешил и не переживал, а видел сон про кирпичи, лопату в корыте с цементным раствором и много денег в пачках, перевязанных  тугой бумажной лентой. Деньги лежали у отца на столе и отец говорил, что  теперь на них он купит Пахлавону машину «москвич-408» и квартиру в Душанбе. А себе наладит мотоцикл. А матери купит ткацкую фабрику в ФРГ или в Испании.

Хороший сон снился Пахлавону. Это значило, что скоро ему повезет. Ночь ползла медленно и сон про деньги шел долго. Поэтому в пять часов утра он проснулся легко, бодро и с хорошим настроением. Авоська была на месте, туфли под головой. Можно было вставать и идти навстречу удаче, которая, Пахлавон был уверен, гуляла где-то поблизости и ждала его всю ночь. Даже не вздремнула ни минутки. Так ждала.

На перроне никого не  было. Навстречу по второму пути брёл, как уставший бык на водопой, маневровый с одним почтовым вагоном. Он катился так медленно и бесшумно, что Пахлавону подумалось, что он ещё спит и наблюдает свой сон. Потом с обратной стороны, скрипя, стуча и подвывая тормозами накатил товарняк, длинный, как жизнь горцев с Кавказа. Он влетел по первому пути и, подгибая торможением рельсы, остановился внезапно, будто его придавили сверху силы небесные. Товарняк был расписан мелом и масляными красками так, что сами вагоны как за маскировочной сеткой скрывались за этими каракулями. А весь состав был похож на блатного с кичи, испорченного на всю жизнь татуировками с головы до ног. От хвоста к голове состава шустро шел обходчик с молотком и торопливо стучал им по муфтам, по колесам и зачем -то по буферам. Когда он поравнялся с Пахлавоном, который как суслик возле норки торчал прямо и навытяжку одиноко на асфальте, и скороговоркой спросил:

– Чё, в теплушке собрался ехать? Чё, тебе денег дать на нормальный  вагон? Я тебе дам денег на СВ и совет по делу. Вали отсюда, шпана. Вагоны все пломбированные, стырить ничего не получится. А вон в том вагоне охрана едет. Два «калаша» на троих и «Макаров». Тебе хватит наглотаться свинчатки. Понял?

– Я только спросить хотел, – Пахлавон почти ничего не разобрал из автоматной очереди слов, слившихся в одно « Чёшскалокаров». – Куда мне поехать, чтобы найти работу на стройке. Я строитель. Бригаду нашу расформировали. А заработать денег надо. Для отца с матерью.

– Ну, это другой кордебалет совсем.– Резко подобрел обходчик. – Мать да отец, это святые люди. Помогаешь им – считай помогаешь господу богу. Одному ему такую ораву не просто любить и содержать. Ты молодец. Узбек сам?

– Таджик – гордо ответил Пахлавон.

– Ты, таджик, далеко за хлебом-солью не едь. В Москве люди – звери .Тут не оставайся. Одного сожрут. Пришибут где-нибудь за просто так. Ты доберись до города Горький. Большой хороший город. Строят по-бешеному всё, что попало. Обновляют Нижний Новгород. Чтоб царизмом не пахло. Старое ломают, новое на это место лепят. Идиоты. Вот туда езжай.

Обходчик помахал Пахлавону молотком как платочком и побежал дальше к голове состава, постукивая по металлу и прислушиваясь  к звону, как музыкант к камертону.

На следующее утро Пахлавон был уже в Горьком. Цена на такси от вокзала до микрорайона «Волгарь», где таксист видел бурное строительство, была чисто символической  – рубль. Оставалось еще 3 рубля. Или на еду. Или на какую-то другую дорогу, если здесь не повезет. Шансов на то, что повезет было много, но Пахлавон  к возможной удаче отнесся с опаской и решил не тратить деньги на еду,  а пригреть их в кармане на дорогу куда-нибудь ещё.

Но ему повезло сразу. На первой же стройке его взяли на работу. Ставить панели пятиэтажек. Стоять на приеме панели с крана. Снимать зацепы и направлять панели в пазы. А сварщики потом будут связывать арматуры.

Работа была интересная, не трудная. В бригаде было двадцать три человека. Русские, узбеки, два корейца и молдаване. Ну, и один таджик Пахлавон. Он с аппетитом вкалывал целую неделю, перезнакомился со всеми. Все были добрые, спокойные, хорошие. А бригадир Володя  сказал, что паспорт ему пахлавоновский без надобности.  Что ему нужнее хорошие руки и не тупая голова. И зарплату назначил неслыханную, сто рублей за месяц.

Но ровно через неделю бригадир поднял всех ночью, часа в три и сказал, что только что приезжал на мотоцикле сержант, его осведомитель из горотдела МВД, которому он платил за отмазку от  милиции, и передал, что в девять утра запланирована проверка Володиной бригады на подтверждение квалификации рабочих, соблюдение паспортного режима и отсутствие в коллективе беглых уголовников. А такие у Володи в бригаде имелись.

Он построил всех по росту и отдал приказ: разбежаться немедленно на неделю. Через неделю встретиться за кремлем, ближе к Стрелке, где соединяются Волга и Ока, в десять утра. Он дал Пахлавону  двадцать пять рублей за неделю, поматерил милицию и дал указание не болтаться по городу, особенно по центру. После чего все тоже сонно поматерились на милицию и так же сонно рассосались в темноту, в разные стороны. Работали практически все тут уже три года и перенесли с десяток таких проверок. То есть, милиция приходит, никого не видит, спрашивает сторожа где бригада, а сторож отвечает, что все заболели поносом и слегли в разные инфекционные больницы. Милиция горестно вздыхала и уходила месяца на три.

Пахлавон вышел из  спального вагончика в ночь и пошел к проходной, дальше которой ему идти было некуда. Он попросился у сторожа доспать часов до семи  у него в каморке, но сторож не согласился. Топчан был один, а сторож давно, видимо, растолстел килограммов до ста двадцати и даже  миниатюрный Пахлавон на топчан рядом со сторожем не смог бы примоститься никак.

– А ты иди вон туда, – сторож протянул руку вперед как Владимир Ильич Ленин. Просто и торжественно. – Через два километра увидишь справа стенку огромную. Кремлевскую. Иди левее и приползёшь прямо на Стрелку.

Там вдоль берега скамеек пятьдесят. Найдешь пустую, где бичи не спят, и отдыхай хоть весь день.

Он пошел по обозначенному рукой сторожа пути. Часам к семи, когда уже  ярко поливало розовым светом  вынырнувшее прямо из  Волги солнце, он дошел до первой пустой скамейки. Лег и проспал до девяти. Время сообщил громкоговоритель снизу, с берега Волги. А может Оки. Там была пристань.

Играла музыка, пел детский хор. После него запищали сигналы точного времени и красивый женский голос сообщил, что «московское время  – девять часов». Пахлавон поежился, совершил десять приседаний, взял со скамейки авоську и пошел назад от берега. Добрел он до какой-то асфальтированной дороги и сбоку увидел  автобусную остановку. На остановке стояла бабушка лет семидесяти  с мешком и двумя сумками, из которых торчали бумажные рулоны обоев. Штук пятнадцать.

– Это куда автобус идёт?– спросил Пахлавон.

– В Павлово, сынок.– Сказала бабушка и почему-то подтянула мешок поближе к ноге.

Сзади  послышались веселые и громкие мужские голоса. И через пару минут на остановку быстрым шагом зашли два парня. Один огромный как будто сделанный из двух человек вверх и в стороны. Другой – невысокий, но страшно мускулистый. Он был в легкой футболке и мышцы буграми выпирали из неё, как будто под футболкой парень прятал много больших и маленьких воздушных шаров.

– Ты тоже в Павлово? – спросил Пахлавона огромный.

– Я не знаю, куда мне,– грустно ответил Пахлавон. – Я работу ищу. Уже  скоро месяц как ищу.

И он рассказал парням свою невеселую историю. Те слушали, не перебивая, качали головами и присвистывали в особо острых местах рассказа. А когда Пахлавон закончил и уперся взглядом в асфальт, тот что поменьше сказал.

– Давай, поехали с нами в Павлово. Там тебе и работать будет хорошо, и жить будешь как человек. И протянул руку: – Женя. Наиль, – подал свою пятерню размером с лопату второй.

– А я Пахлавон – впервые за последний месяц улыбнулся Пахлавон.

Вот так его мытарства и закончились. Он прекрасно влился в ватагу, его все берегли и любили за доброту, умелые руки, восточную мудрость и за то, что готовил он еду как шеф повар дорогого и почитаемого гурманами ресторана.

Об этом Пахлавон  рассказывал мне уже на обратном пути в ватагу. Моториста мы застали на месте. Он был пьян почти в дымину, но держался молодцом и слова произносил членораздельно, хотя и путано. Из его зашифрованного литром самогона сообщения  я понял главное. Паром на Тумботинском берегу будет ремонтироваться еще не одну неделю. Никак туда из Нижнего не привозят пока какие-то нужные запчасти. То есть переправа из Павлово в Тумботино мне не светила, считай, до осени.

Мы шли обратно уже к вечеру, загребая туфлями песок и  сладостно вдыхая пахнущий невинностью планеты речной бриз.

До ватаги оставалось два километра и полчаса быстрого хода. До моего родимого дома становилось так невозможно далеко, как до моей старости.

И так же невыносимо долго, как издалека веками течет река Волга. А мне двадцать восемь лет, которые некуда деть и нечему посвятить.

                    Глава десятая

Как ни грустно и медленно несли мы каждый в своей душе увесистый груз  воспоминаний о мытарствах Пахлавона, а к ватаге приближались всё равно быстро. Песок, пролезающий своей почти неосязаемой пыльной сущностью в туфли, превращался там в иголки, шпильки и канцелярские кнопки. А, может, даже в наждачную рваную бумагу. Он проедал носки и издевался над кожей как садист-дознаватель с многолетним опытом выбивания из подозреваемого правды. Ноги были горячими, чувствовалось, чуть ли не до колена. И мне казалось, что кожи под носками ужи и нет. Вот сниму сейчас в ватаге туфли и выяснится, что под носками нет ничего. Ног нет. И останусь инвалидом. Дадут мне первую группу и хорошее пособие, на которое я спокойно и комфортабельно заживу наконец, не делая ничего. Ни краску не буду катать в бочках с откоса, ни журналистикой не стану себя изматывать, а начну писать одни только песни и рассказы, не выходя из дома. При мелькнувшем образе дома родного как-то легче стало переносить песочную пытку и вскоре мы уже добрели до костра.

  Парни, похоже,  жгли доски, но крашеные нитрокраской. Яд, безжизненно прячущийся в ней, засохшей и потерявшей смачный колор, просыпался в огне и радостно губил всё в округе. Бриз с Оки как вентилятор раздувал удушающий привкус ацетона и нитрата целлюлозы по побережью, которое страдало всем своим существом, заполненным бабочками, цикадами, всякими паучками с жучками и птицами на хлипких ветках кустарников. Костер высвечивал только лица, затылки и большой чан, зависший над оранжево-фиолетовым пламенем на двух рогатинах по бокам и толстой    арматурой, держащей ручку чана, в котором кипела вода и заваривался крепкий чай.

По количеству высвеченных объектов я понял, что у нас гости. Вокруг костра громко разговаривали и смеялись семь человек, а седьмым вообще-то был я. Пахлавон шестым. И мы ещё только подбирались к костру. Он был и маяком, и очагом, и хоть временным, но домом. Мы подошли тихо и никто не заметил как Пахлавон примостился, скрестив ноги, за безразмерной спиной Наиля, а я опустился на корточки  возле Толяна. Гости были знатные. Сам бугор. Ватаг. Генерал песчаных побережий. Он был в белой  рубахе навыпуск, в шляпе из тонкого фетра и кофейного цвета шелковых брюках, которые заканчивались бежевыми туфлями на  приподнятом каблуке. Ватаг, видно было, не так давно хорошо выпил и закидал сверху выпитое шашлыком, запах которого я бы, наверное, отловил бы сейчас и за километр. Он был весел и добр, говорил мягко и не спеша. И улыбался. Что он говорил – не важно, байку какую-то травил. А вот наряд его имел значение. Так элегантно он обычно не одевался.

– Чего стряслось-то? – тронул я за плечо Толяна. – Праздник что ли какой? Бугор зачем приехал?

– А у  Женьки день рожденья завтра, – Толян прикурил папиросу от огрызка почти остывшей крайней доски. –  Поздравить приехал. А завра ватаг в Нижний едет на три дня. В Главрыбхоз. Будет нам спецодежду выбивать. И пару бредней. Сидим на рыбе, можно сказать, а ходим покупать в холодильник к чеченам за три километра. Дурь полная. Женька вон ловит руками по три штуки за раз. Так не хватает же. Рыба там тоннами плавают.

– А второй кто? – я взял у Толяна тлеющую  щепу и тоже прикурил «Север».

  Толян потянулся, как с утра при подъёме, и щлепнул ладонями по коленям. -Второй, это как раз мужик и этого самого Главрыбхоза. Бугор его позвал вроде как на юбилей артели. На десятилетний. А сам покормил его хорошо в Павлово, сувениров всяких надавал. Вон двустволка лежит, видишь? «Белка» называется. Модная. Это один из сувениров. Остальные вон в том чемодане. Не знаю что там. Но не кирпичи точно. Толян хмыкнул и кружкой зачерпнул из чана чай, испускавший таниновый разогретый туман и вполне зарубежный аромат. Чай он протянул мне и достал из кармана две карамельки в синей обертке.