Ушедшие на небеса

Расстались земляки к полуночи.

В избе, где жили бойцы взвода, было тесно, спального места не нашлось, и он завалился прямо под стол, подложив под себя груду плащ-палаток. Сон не шёл, сказались переживания, вызванные разговором с Горбовским. Стас поднялся, присел к столу, достал из вещевого мешка карандаш, листок бумаги и сел к лампе писать письмо.

«Дня 1.10.44 года.

Здравствуйте мама и сестра. Уведомляю вас, что я жив и здоров, чего и вам от Бога желаю. Сейчас я очень ожидаю ответа. До нас даже из Сибири письма доходят за десять суток. Так же я думаю, что мои первые письма уже дошли до вас, потому что я выслал к вам уже несколько писем.

Вы наверно получили эти все письма, что я писал из Смоленска. Но я от вас не получил ни одного, так что мне очень скучно, бо не знаю о вашем здоровье и жизни. Я в дороге опустил до вас красноармейскую справку, не знаю, получили ли вы…

…а сегодня встретил родного человека, это Пётр Горбовский, сын Богуслава Васильевича, служим вместе…»[5]

На этих строках он остановился. Хотел закончить письмо, да не смог, усталость свалила. Спал за столом, положив голову на руки.

Утро наступило. И это было не просто утро.

– Подъём. Тревога!

Ничего не понимая и не осознавая, вскочил, надел сапоги, шинель, на плечо вскинул карабин – и бегом во двор.

Четыре часа утра.

Рядом Кузьмин.

– Стас, проснись. Говорил, ложись отдыхать, не слушал, теперь спишь стоя. Проснись!

– Петрович, а что случилось, немцы?

Кузьмин рассмеялся.

– Хуже, учения. Команду дали на учения. Если бы немцы – сверху снаряды сыпались бы, а так – просто учения. Ну что, проснулся?

Стас действительно проснулся. Вспомнил, что не закончил письмо, достал его, наскоро здесь же в строю дописал и передал по цепочке письмоносцу. Всё! Весточка на родную землю полетела. Спустя десять минут они с Кузьминым мчались к установленному боевым расписанием месту.

В тот день им хорошо досталось. Набегались вдоволь, но устать не успели, некогда было. Остановились к шестнадцати часам.

Объявлен перерыв.

Конечно, всю картинку учебного сражения с их колокольни не рассмотреть, и не их это вопрос, учением управляли командиры. Ну а их роль состояла в том, чтобы выполнить задачи, которые определены боевым расписанием. И они их выполнили. Если так же работали и другие бойцы, значит всё в порядке, командир будет доволен. Обедали на боевых постах. Раздатчики пищи с бачками пронеслись по окопам. Всё, можно передохнуть. Кузьмин потянулся к папиросам. Чиркнул зажигалкой, пахнуло едким, но приятным дымком. Стас не курил, однако дым ему был приятен. Он прикрыл глаза.

По траншее пронеслось: «Командир дивизиона идёт».

Действительно, чуть пригнувшись, по траншее шёл командир, сзади начальник штаба и незнакомые Стасу офицеры.

Командир остановился около их расчёта.

– Кузьмин, и как наш «толмач» трудится?

Петровичу было приятно, что командир его помнит. Но слова «толмач» боец не знал. Он вопросительно посмотрел на Ходоренко.

Помог капитан Ерёмин.

– Командир спрашивает о Поповиче.

Ходоренко недовольно посмотрел на начштаба.

– Прошу без переводчиков.

Кузьмин и сам уже понял, о чём спрашивает майор.

– Попович уверенно входит в строй, матчасть знает отлично, инициативный боец, служит добросовестно.

– Ну и прекрасно. Попович, домой письмо написал?

Стас вытянулся во весь рост. Ерёмин стукнул по плечу.

– Пригнись, демаскируешь позицию, снайпер снимет, не в тылу.

Станислав пригнулся.

– Написал, товарищ майор, сегодня и отдал.

– Добро!

Командир обратился уже ко всем присутствующим.

– Хорошо поработали нынче, а значит, жизни свои сберегли, врага, пока что учебного, но врага, разбили. Чувствую, да это и не только чувств касается, разведка докладывает: жди удар от немцев в любой момент. Жди! Готовьтесь товарищи. К смертельному бою готовьтесь.

4.10.1944 года в 7.00 противник после часовойартподготовки крупными силами перешёл в наступление с целью вернуть плацдарм на правом берегу реки Нарев, нанося главный удар на соседа справа (354СП). К 9.00 противник значительно продвинулся и вышел к высоте 108.0 на правый фланг дивизии. Дивизион не менял боевого порядка. В течение двух дней 4 и 5 шли тяжёлые бои.

Из Журнала боевых действий 152 оиптд.

То, что произошло ранним утром четвёртого октября, было адом. Да, это был кромешный ад. Небо разверзлось, задрожала земля, откуда-то сверху посыпались осколки мин и снарядов, ветки, камни вперемешку с землёй. Вдруг стало светло, будто солнечное лето, но уж никак не промозглый октябрь. Сон рукой сняло, однако тело продолжало оставаться расслабленным, словно в истоме. И вдруг слабость, предательский липкий пот по всему телу. Стас покрутил головой. И лишь сейчас стало доходить – начался артиллерийский обстрел, и этот ад свидетельствует только об одном: сейчас начнётся наступление немцев. Да, сейчас! Глазами поискал Кузьмина. Петрович, вжавшись в землю, сидел рядом. Каска почти полностью закрывала его лицо. Руки цепко держали ружьё. Вдруг Стас ощутил удар, сильнейший удар по голове. Каска мгновенно слетела под ноги. Голова закружилась, Кузьмин исчез с поля зрения. Он рукой пощупал затылок, крови нет. Каска валялась под ногами. Рукой дотянулся до неё, поднял. Каска сверху рассечена, словно масло ножом. Он вновь схватился за голову. Но нет, крови не было. Липкий пот залил лицо. Это был осколок, он его увидел на противоположной стенке траншеи. Впрочем, осколков было немало, некоторые дымились. Но это не важно. Главное – пока весь этот металл не по его душу. Подумалось, вершок бы ниже – и всё, нет Поповича. Вновь повернул лицо к Кузьмину. Тот что-то пытался ему говорить. Однако в этом сумасшествии разве что услышишь. Стас помотал головой – не понимаю. Петрович жестом показал на голову. Это он, видимо, о каске говорил. Стас кивнул на разрез каски, дескать, разбита. Кузьмин в улыбке скривил губы. Правой рукой дотянулся до Поповича, припал к уху.

– Всё одно – каску надень! И не тушуйся, сейчас обстрел кончится. Вот тогда начнётся ад!

Вот так? А он-то думал – уже в аду.

И действительно – артиллерийский обстрел, так внезапно начавшийся, в секунду завершился, и вновь стало темно. Расслабиться не дал Петрович.

– Стас, карабин за плечо, коробки в руки, бегом за мной. Бегом, я сказал. Сейчас немчура полезет.

Дальше Попович работал как автомат. Бегом за Кузьминым, натыкаясь на него, врезаясь в повороты траншей и бойцов, которые так же, как и он, приходили в себя после обстрела. Живые голоса, выкрики, команды и даже смех солдат привели его, наконец, в чувство. Он понял – оживает, приходит в себя, даже почувствовал стыд за мгновения испуга и слабости там, в окопе, где их застал артобстрел.

Кузьмин остановился и замер. Стас с разбегу наткнулся на него. Петрович протянул руку в сторону огневой позиции, их позиции, они должны были занять её по боевому расписанию.

– Смотри!

Перед ними зияла огромная воронка. Брёвна, доски, которые ещё три дня назад они аккуратно укладывали, укрепляли, разбросаны в радиусе нескольких метров. Кузьмин вытер потное лицо.

– Это чем же они сюда шарахнули?

И вновь Попович ощутил предательский липкий пот, теперь уже меж лопаток. Да, и это было по их душу.

Петрович присел и Стаса потянул за руку.

– Садись. Передохнём. Господь нас бережёт, ты видишь?

Казалось, есть минутка, можно расслабиться. Но не получилось. С линии фронта вдруг отчётливо послышался надрывный гул моторов.

– Петрович, слышишь, Петрович! Танки.

– Да слышу я.

И они вновь побежали, теперь уже уверенно. Запасная позиция была рядом.

Тем временем светало и очертания того, вражеского края, стали более отчётливыми. Расчёт ПТР развернулся и был готов к бою. Кузьмин толкнул Поповича в бок.

– Ты карабин подготовь, на бруствер положи и займись патронами. Чтобы ни пылинки на них не было.

– Есть, Петрович! Я вас понял!

Справа, слева, повсюду послышались пулемётные, автоматные очереди, крики людей, рёв моторов. Слева бахнула сорокапятка второй батареи, ещё выстрел, ещё. И вдруг Стас услышал противный свист слева. И даже будто дуновением ветерка обожгло щёку. Пуля! Это пуля! Но испуга уже не было, был боевой азарт. С напряжением он всматривался вдаль. Рядом, высматривая цель и не обращая внимания на летящую навстречу смерть, опёршись на бруствер окопа, замер Кузьмин.

В этот день на их участке обороны немцы семь раз поднимались в атаку. Дважды их позиции накрывались огнём артиллерии. Но Господь действительно их берёг. Кузьмину, разорвав шинель, осколок слегка поцарапал левое предплечье. А Стасу вновь досталось, теперь уже пулей по каске. На сей раз это была контузия. Санитар перевязал Петровичу плечо, осмотрел голову Стаса.

– Отделались вы, братки, лёгким испугом. Везёт вам. А вот мы устали бойцов в тыл перевозить, побито много нашего брата. Держитесь.

Кашевары поздно ночью подвезли пищу. Удивительно, но каша была тёплой и в котелках они обнаружили довольно большие куски тушёного мяса. Чай был горяч и крепок.

Петрович отреагировал на эту маленькую окопную радость.

– Живём, брат…

Он выскреб крохи из котелка и с ложкой в руке тут же заснул. Стас теснее приткнулся к боевому товарищу.

Бойцы спали крепко. Снов не видели, это был сон уставших мужчин. И не ведали они, что через пару часов их вновь накроют артиллерийский налёт, кромешный ад и пламя… и Господь теперь уже не сможет помочь. Они погибнут мгновенно, не успев почувствовать боли и пролить слёз. А ещё через час гусеницы вражеских танков разорвут их тела, раздавят оружие, траншеи, окопы, вспашут осеннюю землю. Потом позиции вновь отобьют советские войска. В минуты передышки бойцы подправят окопы, траншеи, бережно положат в низине то, что осталось от бойцов, боровшихся за этот плацдарм ещё несколько часов назад. Но целых тел не будет, будут раздавленные, разорванные останки тел. Среди них и то, что осталось от Кузьмина и красноармейца Поповича…

В течение 6-10.10.44 года, противник не прекращал своих атак, поддерживая их мощным арт. мин. огнём и стремясь любой ценой сбросить наши части с правого берега р. Нарев. Противник предпринимал по 6–8 атак в день, но все попытки успехов не имели. Части дивизии стойко защищали каждый метр завоёванного ими плацдарма, каждая отбитая атака придавала уверенность и мужество нашим бойцам и офицерам, героически дравшимся за плацдарм.

Неся большие потери, враг был обескровлен, его наступательный дух подавлен, резервы истощены, и он уже не мог рассчитывать на успех.

В ходе ожесточённых оборонительных боёв… дивизия потеряла убитыми 280 человек, ранеными – 840 человек и пропавшими без вести – 448 человек.

Частями дивизии за этот период противнику нанесены потери: солдат и офицеров до 3000 человек.

Из Журнала боевых действий 108 СД.

Дивизион, не меняя боевого порядка, в течение двух дней 4 и 5 октября вёл тяжёлые бои. В результате напряжённых боёв огнём дивизиона нанесён ущерб противнику. Сожжено 8 средних танков, подбито 2 средних танка, разбито 8 автомашин, убито не менее 260 солдат и офицеров.

Наши потери: разбито 9 пушек, 7 ПТР. Потери личного состава: убито рядового и сержантского состава – 12 человек, ранено – 16 человек, пропало без вести – 6.

Из Журнала боевых действий 152 оиптд.

10 октября 1944 года распогодилось. Утром выглянуло солнце, ветер стих. Тишина. Комбат шёл к командному пункту. В боях и ему досталось. Немецкая пуля не пощадила. Левая рука на перевязи, ноет и при ходьбе неприятно отдаёт в плечо. Ничего. Пройдёт. Сейчас не это главное. Главное – на плацдарме удержались. И не просто удержались – отбросили немца, морду разбили, нервы хорошо потрепали. Раны теперь зализывает.

У блиндажа командного пункта дивизиона стояли офицеры. Это были начальник штаба Ерёмин и замполит Кравченко.

Ходоренко поздоровался с подчинёнными и первым вошёл в блиндаж.

– Садитесь товарищи. Ерёмин, докладная записка в дивизию готова? Хорошо. А проект приказа? Давайте сюда.

Командир дивизиона взял документы, углубился в чтение.

– Так что – на сегодня убитыми значатся 20 человек?

Начальник штаба попытался привстать. Комбат махнул рукой, дескать, сиди.

– Да, вчера ещё двое бойцов из второй батареи погибли. Все погибшие похоронены. Захоронение рядом с медсанбатом дивизии. Хорошая там площадка, земля песчаная, сухо. Старшина отделения питания и бойцы первого взвода ПТР работали. Извещения на всех написаны, там и адрес захоронения указан. Вот они, подпишите. Да. Пополнение обещали через три дня прислать, а завтра уже лошадей пригонят и орудия, правда, пять всего, но обещали не задерживать поставку. Такие вот дела, командир. Как рука?

Майор встал, поморщившись, поправил бинт, удерживающий руку на весу, прошёл вдоль стола. Подошёл к замполиту.

– Видишь, Николай Сергеевич. Вроде всё по уму. Люди погибли – похоронили, лошадей потеряли, завтра другие будут, пушки подвезут. Всё по уму. Но мы будто о шахматах говорим: пешки туда-сюда, ладья упала и прочее.

Видно было – Ходоренко нервничает, наверно и рана зудит. Командир продолжил.

– Людей теряем. Две недели как пополнение получили, три десятка бойцов. Помню, улыбались парни, с настроением к нам прибыли. Помнишь, Ерёмин, Копнин рассказывал как «толмач» тот, что с поповской фамилией, говорил: «Спокойно тут у вас». Я его улыбку хорошо помню, добрая улыбка. Вот тебе и «спокойно». И было это ровным счётом две недели назад. Из тех тридцати бойцов – восемь в строю осталось. Что это – «пушечное мясо»? Это же люди, наши люди. Это мы их не уберегли, мы! Командиры!

Майор вновь замолчал. На его потемневшем лице забегали желваки.

– Я с командиром роты ПТР, Копниным, разговаривал, где, спрашиваю, расчёт Кузьмина? Петровича, где расчёт? Нет расчёта, докладывает, и на небо смотрит, мол, на небесах они. А что я родным напишу? Что? Не могу же я, советский командир, на небеса ссылаться. Шесть человек пропали без вести! Я понимаю, трижды немцы бороздили танками те окопы, где и Кузьмин был, и Попович, да и другие. Умом понимаю, но сердце болит. Нет их ни среди живых, ни среди погибших. Их просто уже нет. Может ли быть такое? Не должно такого быть.

Командир замолчал. Офицеры встали. Потупив взгляды, молчали. Это была минута. Да. Всего минута. Но она была длинной и тягостной, то безмолвие было в память о погибших и без вести пропавших. А больше минуты жизнь для поминания не отпустила. Мгновения – и вновь всё вокруг кипело, надо было думать о живых. Готовить силы, готовить средства для дальнейших боёв. Впереди была Варшава. Дальше Германия, Берлин.

Впереди были трудные дороги к Победе.

Уходят фронтовики

Рассказ представлялся на рассмотрение конкурсной комиссии Оргкомитета литературной премии «Писатель года» РСП в 2017 году. Автор объявлен лауреатом литературной премии «Писатель года» за 2017 г., 3-я премия в основной номинации.

Олег понимал – отец умирает, он чувствовал это. Люди смертны, все уйдут в мир иной, и это произойдёт с каждым. Но как принять эту неизбежность, как с ней мириться? Да, девяносто два года, это очень солидный возраст. Война, два ранения, контузия, сложнейшие послевоенные годы, армейская служба, смерть жены… всё это зарубки на сердце. Каждый прожитый день давался отцу тяжело. Он почти не вставал, был худ, ел мало и неохотно, лекарства выбросил. Через силу шутил: «К чему они, только желудок травят». Но держался, держался, как мог. Он пытался не отвлекать родных от повседневных забот, а если уж и позовёт к себе – ясно, без их помощи никуда.

В то утро Олег, как обычно, заглянул к отцу.

– Доброе утро. Как ты, как себя чувствуешь?

Вопрос глупый, наверное, а что другое он мог говорить. Надо ведь что-то говорить. И ответ сыну был известен.

– Нормально, сынок, по годам и самочувствие. А у вас что новенького?

Олег знал, утренний разговор с отцом – это лекарство, которое тот принимает с особым желанием. Сегодня было что рассказать. Правнучка зубики первые показала. Внука Володьку в городскую хоккейную команду взяли. Вратарь, мал ещё росточком, но уже сейчас Третьяком кличут.

– Спасибо, сынок, рад за вас.

Отец прикрыл глаза, чуть повернул голову к сыну.

– Олежек, ты не спешишь? Может, поговорим, а то ведь жизнь идёт, а толком поговорить нам так и не удаётся.

Конечно, Олегу надо было спешить. И он, и супруга работали, так что их ждали повседневные трудовые будни. В часы, когда их не было дома, за отцом присматривала сиделка, месяц как наняли, женщина аккуратная, чистоплотная, отец был доволен.

– Давай-ка, сынок, отправь Наталью Сергеевну домой, а мы с тобой поговорим, пообщаемся, как в прежние времена.

Отказать отцу было нельзя. Олег позвонил шефу, тот «добро» дал, благо был знаком с ситуацией в доме. Жена Олега показала, где и что лежит из лекарств, продуктов, и, забрав сиделку, вышла из дому.

Олег присел на стул рядом с отцом. На прикроватной тумбочке лежала пара открытых альбомов, пачки старых писем, чуть ниже из выдвижного ящика выглядывал офицерский кортик, подушечка, к которой были аккуратно пришпилены отцовы награды. Не любил он держать их на пиджаке, эту небольшую подушечку сам сделал и частенько, особенно в последние годы доставал.

– Что, папа, альбомы разглядываешь?

– Да, сынок, к прошлому возвращаюсь. Не уйдёшь от него, тем более сейчас. Друзей вспоминаю, с мамой поговорил, вот её фото, помнишь, лучшее, наверное, из всех фотографий.

Отец взял в руки небольшую рамочку с портретом жены. Долго с полуулыбкой смотрел на неё. С фотографии мило улыбалась красивая, русоголовая, молоденькая девушка.

– После войны сделано. В сорок шестом, наверное.

Они помолчали. Это было умиротворённое молчание. Отец долго смотрел на фотографию. Затем, чуть прикрыв глаза, заговорил:

«Послушай, Олег, ты частенько просил рассказать меня о войне. И рассказывал я, многое тебе рассказывал. И как война для меня началась, и как призывался, и о ранениях своих. Но не сказал о главном. Почему я, пройдя все четыре страшных военных года, постоянно находясь на передовой, жив остался. А главным было то, что люди всегда рядом были.

Помнишь мои английские фронтовые ботинки, те, что и сейчас в кладовой лежат? Я говорил, всю войну эта английская обувка грела солдатские ноги. А вот как они мне достались – я не рассказывал. Так вот, дело было в ноябре сорок первого. В окопах мы под Можайском мёрзли. Ботинки эти старшина Иван Кузьмич приволок. Не принёс, а именно приволок, обстрел в те дни был мощнейший, а у меня день рождения, девятнадцать стукнуло. Откуда он проведал, что родился я в этот день, – уж и не знаю, а вот подарок сделал, от всей роты подарок был. А когда он ботинки эти ползком тащил к окопчику – пуля шальная каблук ему на сапоге оторвала. Смеялись мы, мол, ботинки мог бы и вместо своих подпорченных сапог забрать, так нет, он мне подарок принёс. И вот подумаешь: вроде пустяк подарок этот. Сколько таких сапог да ботинок солдату выдавали. А нет, не просто это. Ведь жизнью человек рисковал, мог не без сапога, без головы остаться.

Да. Война – это кровь, окопы, слякоть, грязь, пот. Снова окопы, снова грязь, снова пот. Но война – это и люди. – Простые люди, солдаты, такие люди, как наш Кузьмич, под Москвой он в том же сорок первом полёг. Как ротный наш, в том же году похоронили. Много таких людей рядом было, большая часть их осталась на военных дорогах. А я вот жив. Девять десятилетий прожил. И их, моих окопных братьев, за то каждый день вспоминаю и благодарю.

Не так давно, лет, наверное, пять назад, Володька Павлов умер. Ты знаешь его, друг мой. Так ведь он ещё и брат мне. Нет, не по крови брат, просто жизнью я ему обязан. Под Сталинградом мы с ним в страшное месиво попали. Он артиллерист, командир взвода, а мы – взвода его прикрытие, шесть человек. После почти часового обстрела наших позиций в живых только мы с ним и остались, накрыло в траншее. Я в ногу ранение получил, контузию, и он контужен. Несколько часов землицу Володька руками грёб, сначала сам выбрался, затем живых искал. Все погибли, девять человек накрыло. Меня отрыл и на плечах почти бездыханного в лазарет принёс. Я уж только в госпитале в себя и пришёл. Сколько же таких Володек и Кузьмичей рядом было. Не счесть. Люди сами гибли, а товарищей выручали…

Мало нас, бойцов Великой Отечественной, осталось. Жаль, конечно, но что поделаешь, жизнь не остановить, течёт она, не спрашивая человека. Сколько богом отведено – столько и живём. Благо мне вон девять десятков отпущено.

Когда я говорю „жаль“, ты не подумай, я ведь не о себе говорю, я о вас думаю. Смотри, как в мире всё идёт. Вот уж нас и оккупантами величают, и карту мира пытаются перекроить, и памятники героям той войны уничтожают. Фашисты на Западе факелы жгут. Кто за всё это ответит? Кто мир защитит? Наше поколение уходит, вы, рождённые в прошлом веке, ещё что-то знаете и помните, а внуки, правнуки наши… Кто им расскажет о горе нашем, о подвигах, о нашей Победе, великой Победе народа. Ты думаешь, это только мои мысли, да нет, все, кто ещё жив из нашего брата, также думают и переживают.

Да, мало нас осталось…»

Олег чувствовал, разговор тяжело даётся отцу, он понимал: его страдания, переживания – это не физическая боль, нет, просто отец прощается с ним и старается в разговор вложить главное, что его сердце и душа выносили за долгую и достойную жизнь.

Долго они ещё разговаривали. Олег внимательно слушал отца, стараясь запомнить его слова, и его самого запомнить таким вот ясно мыслящим и сосредоточенным.

«И последнее, сынок. Уйду я скоро. Понимаю, а потому прошу простить, если в чём обидел тебя, кого из родных твоих. Прости… Богатства, ты знаешь, не было у меня, это я о деньгах говорю. Наше с мамой главное богатство – это вы. Считаю, хорошим ты человеком вырос, семья твоя нас радовала, внучата, правнуки молодцами растут. Спасибо тебе, сынок.

Прошу, ты положи… когда я уйду… в нагрудный карман мамино фото, билет партийный и вон ту медаль, медаль «За отвагу». Особо памятна она, земля и моя кровь за Сталинград на ней. Остальные награды сохрани и по наследству передай. Не сжигайте меня… Скромно похороните. Просто предайте земле…

Пожалуй, и всё, спасибо, что выслушал.

А теперь оставь, устал я, отдохну».

Он прикрыл глаза, чуть повернул голову к стене и затих. Дышал тихо и ровно.

Олег встал, поправил одеяло на кровати отца, чуть прикрыл оконную штору и вышел, осторожно и тихо прикрыв дверь. Стоял он у двери, тихонько стоял, думать уже ни о чём не мог, он просто стоял и плакал.

Отец умер утром следующего дня. Отошёл тихо и спокойно. Причитаний и рыданий дома не было. И Олег, и его жена, сын были готовы к этому.

Хоронили солдата с почестями. Оркестр. Почётный караул. На подушечках, что бойцы несли перед траурной процессией, лежали его награды – орден Отечественной войны, два ордена Красной звезды, медали «За взятие Будапешта», «За Победу над Германией». Не было только медали «За отвагу», с собой её солдат взял.

Пришли проститься ветераны, седые старики с орденами и медалями, многих дети и внуки под руки поддерживали. На лицах скорбь и печаль. Мало их, фронтовиков, в живых осталось. Военкомат делегацию и венок прислал. Соседняя школа, где солдат не единожды выступал на праздники, делегировала старшеклассников. Ребята портреты своих дедов и прадедов принесли. Как в День Победы всё выглядело, вроде Великий Бессмертный полк встречает своего товарища. Пришли соседи, знакомые и незнакомые люди, много было людей. Много было венков, цветов. Слова говорили хорошие, добрые слова говорили. Говорили о Памяти подвигу солдат, о Великой Победе.

Уходят фронтовики, солдаты Великой Отечественной. Тяжело сознавать, что с годами их становится меньше и меньше. Время неумолимо мчится вперёд. Но оно не властно над Подвигом солдата. Сколько бы лет не прошло – эта война не уйдёт из нашей памяти. И в сердцах новых поколений будет вечно жить благодарность живым и мёртвым, тем, кто спас мир от фашистской чумы, отстоял право людей быть свободными.

Родные люди

Рассказ представлялся на рассмотрение конкурсной комиссии Оргкомитета литературной премии «Писатель года» РСП в 2018 году. Автор объявлен финалистом литературной премии «Писатель года» за 2017 г. в основной номинации.

– Анатолий Курбанович, рабочих привезли. Поговорите?

Артамонов оторвал взгляд от документов, разложенных на столе, потянулся до хруста косточек, встал и вышел на улицу. У вагончика толпились человек десять мужчин разного возраста. Это были гастарбайтеры из Таджикистана. Собственно, генеральный директор и ориентировал, жди, мол, таджиков сегодня подвезут.