bannerbanner
Чита – Харбин
Чита – Харбин

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
6 из 12

Отец Степы пребывал в наиотличнейшем расположении духа. Тому были веские причины. Посевная закончилась в этом году рано. Весна выдалась дружной, враз согнав снег на солнепеках, оголив чернеющие вороновым крылом двойные пары. Запахло в Могойтуе, будоража истосковавшуюся душу землепашца знакомым с детства щекочущим духом цветущего ургуя, расцветившего синими заплатами покрытые прошлогодней бурой ветошью[67] склоны сопок. Медовый аромат исходящий от мохнатых желтовато-серых котиков вербы мешался с терпкой гарью весенних палов, пряным ароматом зацветающего багульника и смолистым запахом просыпающейся из зимней спячки тайги, всем этим непередаваемым словами весенних букетом, несомого ветерком с рассвеченных розовыми покрывалами багульника отрогов Могойтуйского хребта, синеющих за спящим подо льдом Ононом.

Четыре недели жил Сергей Нижегородцев с сынами на таежной заимке в Рысьей пади. От зари до зари трудились они не разгибая спины в поле. Зачин делали в конце апреля, когда в Рысьей пади и окрестных сиверах еще лежал снег и еще только набухали почки, когда заканчивали, сея последней гречиху, степь, черная после весенних палов покрылась сплошным разноцветным ковром из цветов и береза манила в баню шепчущей на ветру зеленой липкой листвой.

Пела душа Сергея, когда он поглядывал на подросших сыновей. Старший Михаил, в свои неполные четырнадцать лет, коренастый крепыш, перепахивал на двух парах быков делянку прошлогодних паров. Хоть и двойной был пар, но ползучий пырей пророс шильями прошлогодней теплой осенью, оставь так, задушит пшеницу цепкой удавкой из корневищ. Второй сын, Степа, одиннадцати лет, боронил следом за старшим братом на двух конях. Весной оно как, полежит пахота день, не разобьешь комки потом молотком. А так шло как по маслу. Михаил пашет, Степан успевает боронить и пахоту брата, и за сеющим на соседнем участке пашни отцом, заделывая семена в землю. Отец шагает равномерной поступью, проваливаясь по щиколотку в мягкой пашне, раскидывая из висящего на плече рогожного мешка верной рукой сеятеля рассыпающееся китайским веером золотистое зерно. Всякая работа в поле важна, а сеятеля вдвойне. Не то взойдет пшеничка, полосками, пусто-густо, только семена погубишь. Поэтому и сеяли всегда умудренные опытом хлеборобы.

Третий сынок, любимец семьи Сергей Сергеевич, тоже не сидел без дела. Погонял неспешно переставляющих ноги быков, тянущих с кажущейся неохотой, а может и нет, поскрипывающий деревянный плуг. Звонкий голос шестилетнего пацана «Цоб, Мишка, цобе!» взлетал птахой в синее-синее небо. Задорно малому помогать братьям и отцу. Перебежав от Мишки к Степе, хватался на минуту-другую за вожжи, после чего скакнув воробышком, перебирался на деревянную борону, пытаясь удержаться на ее решетчатой спине. Борона, шеперясь железными зубьями, прыгала по неровностям пахоты, пытаясь сбросить балансирующего наездника. Сергей старший, крутнув кверху поникшие усы, улыбнулся во все лицо масляным блином. Казак растет! Коли на бороне устоит, то и конь не сбросит. Верно, Сергей Маркович!

– Серьга! Беги костер поправь! Чаевать пора! – слышится голос Сергея, и вот уже ноги в руки припустил Сергей Сергеевич к заимке, выполнять указание отца.

За черноусой пшеницей-кубанкой, посеянной по подработанному двойному пару, сеяли ярицу и овес по перелогу[68], последней гречиху по старой земле[69]. По сырцу[70] Нижегородцевы не сеяли даже в худые годы. Сколько посеешь, столько и пожнешь, так чего же семена впустую тратить.

Обыкновенно Нижегородцевы управлялись с посевом к началу июня, а нынче еще и май не кончился, а семена в земле, да и какой!

В тот самый день, когда закончили сев, пошел мелким ситничком теплый дождь, затянув густой кисейной сеткой заросшие вековыми елями пади и засеянные елани. Нет лучше погоды для хлебопашца управившегося с весенне-полевыми работами. Окинет он довольным взглядом мокнущие пашни, утрет со лба мозолистой ладонью капли дождя перемешавшиеся с соленым потом и скажет с расстановкой «Бог даст с хлебушком нонче будем. Щас после дожжика как на дрожжах все попрет!»

И верно, не пройдет и недели, как зазеленеют покрывшись густой щеткой всходов поля, радуя глаз сеятеля. Хорошо посеял, без огрехов, не стыдно будет перед посельщиками.

Нежданно-негаданно подвалившая удача (раненько отсеялся) подвигла Сергея Нижегородцева на землеробские подвиги. Давно он уже положил глаз на просторную елань покоящуюся версты две выше их заимки в Рысьей пади. Лежала она на отшибе от Могойтуя, можно было даже сказать у черта на куличках, радуя каждый год телят и жеребят Сергея Нижегородцева зеленым остречным сеном. Рос на залитой солнцем елани острец, первая трава Забайкалья[71] просто на славу. Словно голубое море колыхался он волнистой зыбью, перевитый кудрявой вязилью и расцвеченный желтыми маками да синими гребешками дикого клевера.

Когда-то давным-давно, по рассказам старожилов, была на той елани пашня Сергеева прапрадеда, служившего пятидесятником Могойтуевского караула. В пади, где было позже построено зимовье заимки, убил он одной зимой осторожную рысь. С тех пор и стала именоваться падь Рысьей.

Кремневка, из которой удачливый пращур спустил желтоглазую рысь с сосны, а может и лиственницы, никто про то за давностью времени уже и знал, передавалась из поколения в поколение у Нижегородцевых по наследству старшему сыну.

Как это водится с фамильными преданиями, с годами дикая кошка-рысь выросла в размерах почти до амурского тигра-амбы, заходившего, опять же согласно преданьям и в эти места. Как бы то ни было, желтовато-пятнистая шкура рыси висела с кремневкой на стене у деда Марка, являясь местом паломничества любознательных внуков и подгулявших казаков, проверяющих на ощупь качество полинявшего меха. Хорошие бы унты получились!

Облезшая шкура рыси и кремневка с облупившимся от времени прикладом по решению деда Марка должны были одним днем стать наследством младшего сына Сергея Нижегородцева. Тому сам бог велел, кому как ни Сергею Сергеевичу владеть этой семейной реликвией. Если у вас в голове перепуталось с Сергеями, то вы далеко не одиноки.

Сергей, который Маркович, мечтал о другом. Распахать старую залежь, надеясь получить с нее отличный урожай пшеницы-кубанки. Ох и сыпанет, пудов триста с десятины!

Так и сказал Сергей, поведав о своем истовом намерении отцу. Марк внимательно выслушал, погладил аккуратно расчесанную на две половину посеребренную сединой черную бороду и соглашаясь с сыном, немного поправил. Триста не триста, но двести пудиков верных, после чего загадочно улыбнулся и повел наследника в поднавес, где хранились привезенные им из Харбина ручные веялки и конные жнейки. Среди сверкающих лаком собратьев выделялся красным пятном новенький железный плуг.

– Эмиль Лихард[72], двухнумерной! – выпятив колесом грудь в расстегнутом до увесистого живота сюртуке с желтыми петлицами на отворотах, украшенному двумя рядами светлых орленых пуговиц, выдал на-гора с явной ноткой гордости в голосе Марк, представляя новинку.

Брови Сергея полезли от удивления кверху и остановились в положении без четверти двенадцать.

Да брат, это тебе не рогалюха[73], смастеренная из корявой даурской березы. Могут ведь люди.

Марк, довольный произведенным эффектом, открыл каталог и принялся растолковывать сыну, как да что.

– Вон энтим колесом, – показал он на правое по ходу плуга, – глыбину ставить. А которое слева катится, для опоры значит, чтобы плуг ровно шел.

– А энто что, – указал Сергей на предплужник, маленький плужной корпус располагавшийся перед основным корпусом.

– Дерноснимъ.

– Ааа, – протянул протяжно Сергей, – ясненько. Дерн срезает.

– Вот и вименно, – добавил Марк, оглаживая свою роскошную бороду.

Сергей за неимением растительности на подбородке, теребил усы. Да, знатная штука, ничего не скажешь. И колеса вон для борозды придумали, и отвалка, и лемех сменный. Сколько он интересно стоил, спросить тятю разве.

Марк опередил.

– Ну что ндравится? Забирай! Мне сыну ничего не жалко! – после чего, уже вполголоса добавил, – отпашешься, Гришке Потехину дай, пущай тоже порадуется.

Сергей закряхтев согласился. Ясненько мол, еще тот не родился, который тятю через игольное ушко протянул. Хитер, ох хитер. За год-два по двугривенному с казаков денежки за плуг вернет. Хотя мне-то какое до того дело, мне платить не надобно, ну и ладушки.

Марк и на самом деле собирался давать местным мужикам плуг в аренду, взимая плату за день по полтиннику. Как будто бы и немного, а насбирывается.

Недельку казак попахал, потом обливаясь – у Марка баран в хлеву заблеял, а через месячишко, глядишь, и корова замычит. А плугу чего ему сделается, он ведь железный. Манеркой кумекать надобно, постукивая себя по голове, приговаривал хитренько улыбаясь Марк.

– Целик[74] подымать три пары быков надо. Две не потянут двухнумерной[75], – сказал голосом знатока Марк, – так что бери еще пару моих, а то разжирели на вольных хлебах.

То было не в бровь, а в глаз. Давно сошли мозоли от чапыг плуга на руках Марка, понявшего суть жизни. Деньги трудом землепашца не заработаешь, горб – да. Пару быков держал скорее по старой привычке. Что за двор без них, да и коровам не скучно. Кавалеры.

Настроение Сергея улучшалось от минуты к минуте. Сначала получил от тяти новенький с иголочки плуг, а теперь вот сулит еще и пару своих быков. Да, денек удался!

Все еще не веря нечаянному счастью, Сергей, робко спросил.

– Дак, тятя, а когда плуг да быков взять-то можно?

– Забирай сразу, чего тут долго телиться.

Через четверть часа пара крутобоких быков, пережевывая лениво жвачку, покачивая рогами с накинутыми на них волосяными налагычами[76] катили играючи блестящей свежей краской плуг по пыльной деревенской улице. Рядом с ними вышагивал важной походкой Сергей с заломленной набекрень фуражке с начесанным на козырек роскошным чубом, раскланиваясь чинно с сидящими на лавочках стариками провожающих взглядом чудо невиданной техники.

И хотя Сергей жил совсем неподалеку от отца, на той же улице, каких-то десять домов выше, этого хватило, чтобы весь Могойтуй узнал, что «Марк Нижегородцев купил сыну аглицкий плуг, двухнумерной, марки Лихарт». Сергею было наплевать, что треплют языками посельщики. Лихарт так Лихарт, по мне што ни поп, то и батька, лишь бы пахал глыбже.

Подъехав к родному подворью, Сергей остановился, окинув довольным взглядом свой дом под крытой железом шатровой крышей. Шесть больших окон, зеркально блестя, смотрели на улицу радуя взгляд разноцветьем на подоконниках. Любила его Анисья цветы, как и другие женщины в Могойтуе. Что казаку добрый конь, то его женке красивая герань. Красные и розовые герани горели светлячками, прекрасно сочетаясь с небесной голубизной свежеокрашенных филенчатых ставень и резных наличников. Из-за забора, сработанного из толстенных тесанных плах, вставленных в пазы листвяжных столбов, виднелись тесовые крыши добротных сараев и амбаров. Все было сделано по-хозяйски, на века. А как же иначе. Тут в грязь лицом ударить никак нельзя!

Такими же добротными были остальные дома по всей улице. Жили в них сплошь одни родственники; Нижегородцевы, Потехины и Поповы, относящиеся к старожилам Могойтуя.

Улыбнувшись в усы, Сергей отворил парадные ворота, открываемые лишь по случаям выезда в город, какие выпадали очень редко, да и то лишь в зимнюю пору. Для будних дней, составлявших всего ничего триста шестьдесят дней в году, были предназначены воротца из жердей на заднем дворе, где завозились солома и сено, снопы и дрова. Там же, выстроившись в ряд, находились хозяйственные постройки. Среди них возвышался «батькой» объемистый сенник, громоздившийся над стайкой для коров. Душистое сено попадало из сеновала через люк прямо в кормушки буренкам. Для телят, козлят и другой новорожденной живности имелось рубленное из бревен зимовье. Земляной пол, сложенная из дикого камня печь, сплетенные из таловых прутьев клетушки и мордушки для поросят и ягнят, чтобы мамку ища мордочками в горячую печь не сунулись. Все по-хозяйски, с доглядом. А как же иначе. Нижегородцевы мы!

Чуть дальше, у омета прошлогодней соломы, крытые драньем повети, где выстроились рядком телеги и сани, немного особняком стоят кошева с красной суконной полостью и подрессоренная бричка, вдоль стен развешаны на деревянных костылях седелки, хомуты и другая конская упряжь, обильно смазанная дегтем. Под крышей сушатся оглобли и черенки, там же висят гирляндой березовые веники. Сама баня чернеет крышей в огороде, рядом с колодцем. Во всем чувствуется хозяйская рука, нет даже хватка, являющаяся плодом смекалки, помноженной на трудолюбие. Под лежачий камень вода не течет, учил Марк своих детей, так же, как и свое время учил его отец, нашедший вечный покой на деревенском погосте Могойтуя.

Проведя быков на задний двор, Сергей поспешил в дом, обрадовать хозяйку хорошей новостью. Взойдя на выкрашенное охрой крыльцо, он отворил дверь в сени, откуда пахнуло запахом свежеиспеченного хлеба. Дверь в дом стояла отворенной. Анисью застал он в кути. В прилипшей к телу красной бумазеевой кофточке хлопотала она возле русской печи, вынимая из чела румяные пшеничные калачи, раскладывая их на расшитый петухами наквашонник[77].

Сергей залюбовался на минуту женой, глядя на ее ловко снующие руки и ладный стан. Красавица она у меня, лебедушка, не расперло ее, как вон других баб, идут по улице, с боку на бок переваливаясь, утка не утка, торба не торба.

Только сейчас заметила хлопочущая у печи Анисья вошедшего мужа.

– Чего гляделки-то повылупил, словно рубль серебряный на дороге нашел? – заругалась она, недовольная и в тоже время польщенная вниманием мужа. Все бы обнимался до миловался, а как глянет совратитель окаянный, аж в груди млеет.

На этот раз не спешил Сергей обнять жену за стан. Потянув за руку, повел во двор, показать привезенный от отца плуг.

Но увы, реакция Анисьи была более чем сдержанной. Какая-то железяка красная, на черта рогатого обличьем смахивает. Машинку бы швейную Зингеръ мне привез, вот это да! А то надоело к свекровке бегать.

Ничуть не удрученный мнимым безразличием Анисьи, Сергей прогудел.

– Матушка, завтрось утречком баньку истопи, залог со Степой пахать поедем.

– Чаво ты бухтишь, каку еще баньку, до покоса еще как до турецкой пасхи.

– Вот и я говорю, – упорствовал на своем Сергей, – стопи, зачин на елани делать будем.

– Вишь ты богохульник какой, – взвинтилась богобоязненная Анисья, – не бывать тому, совсем рехнулся. Вечерось стоплю, мойся коли хошь, но один, без меня, сразу тебе говорю.

Зная, что жену не переспорить, Сергей согласился, пойдя на попятную. Вечерось, так вечерось[78].

Думаю, здесь необходимо небольшое пояснение. В Забайкалье существовала традиция в день начала основных полевых работ, к коим относились сев, сенокос и уборка хлебов, топить утром баню. После помывки молились усердно при зажженных свечах, прося вспоможения у Господа Бога и лишь затем выезжали в поле делать зачин. При этом день «зачина» ни в коем разе не являлся праздником или воскресеньем.

Эта была лишь одна из немногих земледельческих традиций. Так, например при посеве конопли зарывали в землю вместе с семенами несколько яиц. В засуху приглашали священников на молебен и ходили с иконами по полям. Накануне Родительского дня накрывали на ночь столы, насыпая тонкий слой муки и утром проверяли, не приходил ли родитель.

При уборке хлеба оставляли небольшую полоску несжатой «Волосу[79] на бородку». Эта языческая традиция ведет свою родословную из глубины веков.

Анисья знала, в какой день насыпать муки на стол и когда стопить баню. Сказано вечерось, значит вечерось. Сбросив с себя в предбаннике пропотевшую лапотину[80], Сергей долго и ожесточенно парился, витая в мыслях о завтрашнем дне. От души напарившись, облачился свежее, прокатанное вальком нижнее белье, сшитое Анисьей из синей китайской дрели. Вечером все домочадцы долго пили чай в горенке, пропахшей ароматом мяты, развешенной пучками по стене, и даже Степа страдавший плохим настроением, угнетавшим его целых полдня, уминал один за другим такие любимые им колоба.

Следующим утром сговорился он пойти с Прошкой рыбачить карасей. Когда приехал отец, привезя плуг, Степа сидел на предамбарье[81], налаживая нехитрую рыбацкую снасть – нестроганый таловый прут, леса из конского волоса, поплавок – гусиное перышко, грузило – камушек и лишь один крючок был покупным. Иглянки, так звали деревенские сорванцы крючки, можно было купить в лавке у Марка Нижегородцева.

На днях, или как говорили гураны-забайкальцы «надысь», нагрянули в лавку к деду Марку внучонок Степа с закадычным другом Прошкой в надежде разжиться китайским леденцом на палочке. Баловал казалось такой скупой Марк своих внуков.

Тот день врежется в память Прошки на всю его оставшуюся жизнь. Марк только что вернулся из города, накупив всякой всячины, от кашемировых платков с кистями до уже известного нам плуга всемирно известной марки «Липгартъ». На радостях подарил он внучонку Степе мечту каждого деревенского пацана – новенькую с иголочки казачью фуражку. Не осталось от него незамеченным лицо Прошки – вот повезло же Степе с дедом, мне бы такого деда или хотя бы фуражку!

И что вы думаете? Подозвал Марк его к себе, и сняв с полки, натянул казацкий картуз с желтым околышем на оторопевшего пацана. Прошка вначале не мог поверить своему счастью. Это на самом деле мне? Сунув еще по леденцу, Марк шлепнул тяжелой ладонью по прилавку. Все, бегите на улицу. Не отвлекайте.

Весь день щеголял Прошка в новенькой фуражке, и спать бы лег в ней, если бы не заругалась мать.

Разряженный, в такой же как и друга Прошки фуражке с желтым околышем, в голубенькой сарпинковой рубахе в беленький горошек и синих дрелевых штанах, пошитых матушкой из материала купленного у контрабандиста Лехи Разуваева живущего в грязном переулке, приткнувшегося окурком к Акатуевской улице, расположился Степа на предамбарье, распутывая узлы и петли в лесе. Младший братишка Сергунька ухитрился достать с вышки[82] лежащую там снасть и поучился забрасывать, пытаясь попасть крючком-иглянкой в поросячье корыто. Спутав, положил на место. Не я мол это, так и было. За этим занятием, распутывать лесу, и застал отец сына.

– Ты куда это лыжи навострил? – осведомился он безо всяких там цацек, которым учили в поселковой школе.

– Утрось карасей с Прошкой рыбачить на Парфенову.

Парфеновой звалось озеро, где водились караси с лопату, малую саперную правда.

– Вот и я говорю, иди Гнедка с выгона пригони, завтри утрось залог на заимку пахать поедем, там на озере и порыбачишь.

Степа сполз тощей задницей с отполированного до блеска бревна предамбарья, заныл, надеясь отлынить.

– А чё Мишка не может, все я да я.

Когда уже обещал тятя, что в степь к абе Бурядаю могу поехать и вот на тебе бабушка Юрьев день. Даже на рыбалку сходить некогда.

Сергунька полющий с матушкой в огороде гряды, показал Степе язык. Ну что выкусил, это тебе за то что сёдни утрось мне подзатыльника ни за что ни про что отвесил. Подумаешь удочку евоную спутал.

Сергей-старший посуровел взглядом. Это что еще такое. Слово отца закон.

– Мишка жерди рубить поедет. Вон заплот в огороде совсем прохудился, того и гляди соседские свиньи табак помнут.

Табак они конечно жрать не станут, факт, а вот огурцы да картошку пятаками из роют.

На том разговор и закончился. Ни говоря уже больше ни слова Степа взял в завозне наборную уздечку и отправился на деревенский выгон за пасущимся там жеребцом Гнедком, надеясь завернуть на обратном пути к Прошке и сказать, чтобы тот отправлялся завтра на рыбалку один.

Пока сходил на пастбище, нашел ушедшего аж к дальним околкам Гнедка, солнце скатилось за Онон, окрасив небосклон на западе багрянцем вечерней зари. Околок, возле которого Степа нашел пасущегося жеребчика, утопал в белом цвету диких яблонь и развесистых кустов черемухи. В напоенном аромате вечернем воздухе слышались неумолчные трели и посвист щеглов, чечеток и других неведомых мальчику птиц.

Развязав путы на ногах коня, Степа одел на него прихваченную из дома уздечку и огляделся, надеясь увидеть пенек или валежину, откуда он может взобраться на Гнедка. Но ничего подходящего к сожалению не увидел. Пройду за околок, решил он, может там какая коряжина валяется. Обойдя околок он ахнул, увидев на лужайке целую стайку ландышей. Нарву маме, вот обрадуется.

Дело спорилось. Нежные восково-белые цветы оттеняла густая темная зелень ланцетовидных листьев, обрамлявших букет в руке мальчугана. Только сейчас он сообразил, что с букетом ему будет еще трудней взобраться на спину Гнедка. Что же мне делать? Идти пешком до деревни? Нет, пока дойду стемнеет, да и подумает еще кто, что не смог оседлать коня, засмеют, плохой мол казак.

Именно это подзадорило Степу. Воткнув собранный им букет ландышей в развилистую ветку дикой яблоньки, Степа улыбнулся. Полдела сделано. Обвив левой ногой переднюю ногу стоящего как вкопанного Гнедка, он ухватился левой рукой и подтянувшись, обхватил правой рукой шею лошади, после чего закинув правую ногу, очутился на крупе все еще стоящего истуканом Гнедка. Вот ты уже и казак. Выплюнув попавший в рот конский волос, Степа потрепал Гнедка по лоснящейся потом шее. Молодчага. Подъехав к яблоньке, забрал букет цветов, ударил пятками по бокам верного Гнедка и вперед.

Галопом подлетел Степа к дому Прошки, осадив коня у самых ворот. Перепуганные куры разлетелись квохча по сторонам. Бабки Бугачиха и Солониха, сидящие на лавочке у дома на противоположной стороне улицы, подслеповато щурясь, пытались установить личность лихого наездника.

– Чей такой энто? – спросила старуха Бугачиха глуховатую соседку. Та, опершись на клюку, прошепелявила беззубым ртом.

– Ась?

– Чей энто виноходный[83] говорю, – закричала Бугачиха прямо в ухо Солонихе.

– Ааа. Марка Нижегородцева внук кажись.

– Ох и оглашенный! Увсех курят передавил, – продолжала орать на всю улицу возмущенная Бугачиха.

– И не говори суседка, никакого понимашь уважения к старости.

Кого, или что, имела ввиду бабка Солониха, курей ли, или людей престарелого возраста, выяснить из произнесенной фразы не представлялось возможным.

Вышедший Прошка был чернее тучи. Отец укоротил и ему крылья, наказав с завтрашнего дня идти в работники к богатому казаку Якову Потехину. Взял он у него по весне три пуда яричной муки, посулив Якову отправить сына, когда тому потребуется помощь. Вчера заезжал Потехин. Постучав рукоятью кнута в окно, прогудел.

– Присылай пацана, долг платежом красен. Пахать поедем.

Узнав о неудаче постигшей друга, Степа совсем повеселел. Попали мы оба, как кур во щи! Оба погонычами[84] работать будем!

Так-то оно так, но Прошка будет чертомелить батраком у чужого дяди, а ты Степа трудиться с родным отцом на своей пашне.

Степа никогда не задумывался о том. И даже тогда, когда были они в степи у абы Бурядая. Ему было просто хорошо с Бурядаем и Прошкой, которого нанял к себе подпаском Марк Нижегородцев.

Вернувшись домой в наилучшем расположении духа, Степа застал отца молящимся при зажженных свечах за вспоможение новоприобретенному Липгарту. На аглицкий плуг надейся, но и сам не плошай.

Мать хлопотала в кути, как впрочем всегда. Букет ландышей, подаренный ей Степой, прижала к лицу вдыхая цветочный аромат. Божья благодать!

Чмокнув сына в щечку, поглядела украдкой на мужа. Вон, за плужок то, как истово молится, а вот чтобы цветов мне из лесу привезти никогда не догадается, не то что Степа.

В следующую секунду Анисья уже забыла о мнимой невнимательности мужа и захлопотала, сожалея в душе о том, что Бог не дал им дочку. Была бы и мне помощница.

– Степушка, беги в баню сынок, да кушать будем. Белье и утиральник[85] в предбаннике лежат.

Выскочив из дома Степа столкнулся нос в нос с Сергунькой, отпрянувшим в сторону. Попотчует брательник еще подзатыльником.

Степа сунул руку в карман портов и вытащил оттуда свистульку, на которую Сергунька уже давно положил глаз.

– На посвисти, токо не сломай.

Весь вечер во дворе Нижегородцевых слышался соловьиный пересвист Сергуньки-разбойника, пока мать не отобрала ее и отправила свистуна в постель.

Следующим утром поднялись рано, как впрочем и всегда. Нижегородцевы относились к раноставам[86]. Не зря же появилась поговорка, кто рано встает – тому бог подает. Анисья, прихватив горбушку хлеба, пошла чилькать[87] коров, числом в шесть голов. Мужики тоже не сидели без дела. Из сарайки, где сушились заготовки для тележных осей и втулок, изготавливаемых как и многое другое из дерева, железо-то дорого, доносился писклявый звук ручного точила. Мишка крутил рукоятку, отец, высунув от усердия кончик языка, точил топор. Капли пота лились градом с раскрасневшегося лица Мишки. Ух и тяжело же крутить точило размером с тележное колесо. Синие искры сыпались веером в сумеречном свете, оседая на утрамбованные ногами стружки на земляном полу. Несколько раз попробовал Сергей жало, но все еще не был доволен результатом своей работы. Острие топора проверял он, срезая волосы на руке выше предпястья. После пятой или шестой попытки бритье увенчалось успехом и пучок рыжеватых волос перекочевал на широкое лезвие плотницкого топора.

На страницу:
6 из 12