Морок

Богдан с легкостью мог материализовать все, что мог хорошо представить в воображении. Этим он и воспользовался, представив каждое название в виде того, с чем оно легко ассоциировалось.

Обед был подан, и все расселись по своим местам. Все было изумительно вкусно, не было никого, кто бы не похвалил повара. Однако, Вениамин остановил общий гул голосов, встав из-за стола. Лицо его было серо. Глаза смотрели подозрительно. Это произошло как раз после того, как в обеденную залу внесли чудо-десерт: мускатный орех. Мускатный орех был подан со взбитым молоком и умащен сливками, причем занимал он самое большое блюдо, которое было в доме. Можно честно сказать, мускатный орех был размером с бочку.

И в этот момент Вениамин начал сомневаться. Он приказал остановить трапезу.

Приятели повиновались, Вениамин обладал удивительной харизмой: несмотря на свою молодость, он говорит так, что к нему прислушивались даже старшие.

В этот момент Вениамин приступил к допросу Богдана, требуя в деталях описать ему или материализовать по возможности все приправы, которые были положены в блюда для усиления вкуса.

В большинстве своем то, что добавил Богдан, не представляло опасности. Тмин, в его воображении, был просто мятым чесноком, хмели-сунели того проще был порошком хмеля, засунутым в блюдо. Сложнее было с кари, она представляла собой коричневый порошок. Вениамин долго извлекал из него суть, пытаясь понять, что стало основой и очень был удивлен, заметив, что каким-то образом Богдан синтезировал какао. А вот с чабрецом вышло нехорошо.

Все, однако, благодаря мастерству Вениамина отделались легким испугом и непродолжительной диетой.

– Так вот, – после паузы продолжил Вениамин. – С некоторых пор вы знаете меня, как искусного лекаря. Однако, смею вас заверить: спектр моих возможностей и умений гораздо шире, но все их я представлю перед вами в свое время.

Сейчас я добавлю только одно: как я очутился здесь с вами. В книгах Тайной Библиотеки явилось огненными буквами пророчество об скором исчезновении магов. Но магию можно спасти: явится древний, которого никто не видел, но все знают, что он есть. И он соберет всех, кто остался, с разными умениями и займет трон человеческий, насадив магию по городам и весям.

Тридцать ночей полетом совы я следил все земли в округе и на исходе тридцать первой ночи увидел вас. Сюда я и пришел, и с вами жду явления древнего.

– Да, – вволю отсмеявшись, отирая слезы смеха широкой ладонью, подхватил разговор Богдан. – Было дело, я вас чуть не отравил.

Его речь поддержали дружным уже открытым смехом коллеги по магическому искусству. Даже Борис немного расслабился и остыл после перепалки с Вениамином.

– Ну раз уж начали обо мне, так я добавлю, – продолжил Богдан. – Откуда мое мастерство и как оно проявилось впервые, и кто учил ему меня я не помню. Кажется, всегда так было, чего-то захочу сбывается. Я, признаюсь, долго думал, что и у всех так. И поначалу-то ничего такого я не замечал. Один случай вам расскажу, как было. Помню, девка была в деревне, красотка, что говорить, не хвастаю, но девка очень красивая была. Так вот лезет эта девка ко мне, хоть ты ее колом осиновым отгоняй. Мужики пашут, она мне хлеб несет, никого не боится. Рассердился я так на нее и в сердцах спрашиваю: «Глаша, да за что мне это! Чем это я такое мучение заслужила? А?!»

Она тогда не ответила ничего. А я припоминать начал, да вспомнил, как до этого годом раньше так мне любви Глашкиной хотелось, я все ходил да приговаривал, вот бы меня девка эта полюбила. Потом оно забылось, дела появились другие. Да девки другие стали нравится. А оно вишь как и сбылось. А я недоволен. А ведь помню, что сам этого и хотел. Такие дела. Дальше – больше. Начал я примечать да припоминать, о чем это я когда думал и чего хотел. Раньше просто жил как все, а теперь почувствую, что хочу чего-то, и примечаю. И стало мне вдруг ясно – ведь все, что ни захоти, все сбывается. Не сразу, но сбывается.

Тут я стал думать, как бы так устроить, чтоб сбывалось-то не через, а хотя б на следующий день. Ох тут много я чего передумал, все вам рассказывать не стану. Ни к чему это. А только вот одно вам скажу. Знаю я точно, что таким мастерством каждый в Краю обладает, не каждый понимает это. Ведь вот человек просто чего-то хочет сегодня, а завтра и забыл. А оно уже пошло сбываться. И сбудется обязательно. Это уж как пить дать, не вывернешься, что хотел – обязательно получишь. Вот много кто ходят и ворчат, как я с той Глашкой. А почему ворчат, потому что они-то просто чего-то похотели, вроде как каприз у них бабий такой вышел, а оно сбывается, а им не надо. Мучается через это весь народ. Мало кто примечает да следит за собой, чтоб лишнего не желать. А уже если что сбылось, пусть даже и не надо уже, надо всему миру спасибо сказать. Иначе будет сбываться, пока не сдохнешь. У вселенной ведь как – она ж для тебя рада-радехонька стараться, чтобы ты счастливы был. Вот бдит вселенское око, что человек Глашкиной любви захотел, и дума его одолевает, мол, если Глашка полюбит, так будет счастлив через то человек. Ну вселенная и старается во все лопатки и по ее данным, вот Глашка тебя уже полюбила, и ты счастлив должен быть, значит она твое желание из списка может вычеркивать. Смотрит она на человечка пристально. И что ж видит она? Что он, болезный, не только не счастлив, а и мучается вовсю этой Глашкиной любовью. «Дурачок, – думает вселенная. – Счастья своего не понимает»! И ну ему эту Глашку и в хвост, и в гриву, и в суп, и в кашу пихать. Нет. Полюбила Глашка – миру поклонись, скажи «спасибо» да и живи тогда уж дальше. Вселенная-то невиновата, что ты ерунду пожелал.

Я ведь это свое искусство и искусством-то не считал. Точно говорю вам, это все умеют. Никто только не распознает, не думает об этом. Выходит, я не способность обрел, а просто к устройству мира приспособился. Вроде как червяк, пригрелся на навозной куче и радуюсь, а всем мимо ходят да нос воротят, – рассмеялся Богдан хорошей широкой улыбкой.

– Да как же ты искусством не считал. Кабы не считал, так сюда и не пришел бы! – подметил Борис. – Однако ж ты здесь, с нами. Значит ценишь свое мастерство и пытаешься его уберечь.

– Так-то оно так, да по-другому все совсем, – лукаво сощурился в ответ Богдан. – Вот ты, Борис, первый тут был. Так опять же никто не знает, зачем ты сюда явился и поселение тут организовал. А как ты явился да поселение организовал, так и стал сюда магов притягивать. Вишь, и Матильда сюда прилетела не пойми как, и Миролюб за книгой пришел. А оно ведь все так в мире и работает. Я вот хотел на настоящих магов посмотреть, а ты хотел магов собрать. Вот оно и сбылось. А я сюда так и пришел, ногами. Захотел и пошел куда глядят, а набрел вот на вас.

– И правильно сделал, Богдан, – хлопнул его по спине Ярослав. – Ты человек больно солнечный, мне с тобой не только говорить, а и просто смотреть, как ты с утра уже по дому дела ворочаешь, в охотку.

– Да уж вы, известное дело, всегда дружны с самой первой встречи. Какую работу Богдан затеет, Ярушка завсегда ему на помощь спешит. А если помощь ненадобна, так рядом свою работу надумает, – рассмеялся Борис.

Богдан и Ярослав больше походили на гномов, чем на людей, роста, правда, были людского. Но оба были коренасты, оба росли вширь, а не в высоту, у каждого в глазах играла хитринка. Оба были крайне прижимисты и не скоры на решения.

Над Богданом часто подтрунивали из-за его такой явной хозяйственности, все, что найдет, себе тащит, как сорока. Уж, кажется, и все-то он материализовать может для себя, на годы вперед, кроме вечной жизни, а запасов делает столько, будто жить собирается до скончания мира и во время большого голода. Ярослав всегда держал сторону Богдана. Вот и сейчас подхватил речь товарища:

– А за Богданом и я подтянулся. Все меня знают из вас. Да и искусство мое напоказ: зовут меня Ярослав, что значит солнцу слуга, а сам я рыжий да конопатый, солнцем меченый. Дело мое – нехитрое: где вижу раздор туда с добром и суюсь, тепло распространяю, чтобы ссорам не бывать. Замыслы плохие чувствую, так смягчаю. Где кто против кого замыслит недоброе, я тут как тут.

– А можешь ли ты, Ярушка, сказать, где именно и кто именно и против кого зло замышляет? – встрепенулся Вениамин.

– Вот этого, врать не буду, не могу. Кто плохой, кто хороший – этого я не ведаю. Одно скажу: где зло большее, туда меня и влечет.

– Так-так-так, – задумчиво проговорил Вениамин. – Стало быть, ты у нас точно не как все, не случайно ты у нас оказался, притянуло тебя сюда, так, Ярушка?

– Так, Веня. Что тут – мне неизвестно, одно знаю – гибель тут может случиться, да такая гибель, о которой в книгах седые старики пишут и потомкам из рода в род годами передают.

Общество притихло. Какая-то неожиданная и явная теперь угроза нависла над ними. До этого разговора все их собрание казалось милым походом, встречей друзей.

Конечно, каждый понимал, что пришел сюда или оказался здесь для дела. Все знали, что они – остатки, последние крохи магического проявления в Краю, и им должно сберечь то, что каленым железом выжигалось. Однако, все это мыслилось далеким и интересным приключением.

А вот сейчас угроза встала близко, совсем рядом, каждый чувствовал, как дрожат волоски на затылке, как будто от дыхания придвигающегося неясного и нежеланного гостя.

Первым оправился Вениамин, понимая насколько опасно медлить и дальше и радуясь, что нашел неожиданно такой неожиданно важный талант в лице Ярослава, он прервал молчание:

– Скажи, Ярослав, а что помимо того, что ты оказываешься рядом с местами проявления зла, что еще, как бы это сказать, какие приметы что ли у твоего таланта?

– Да особых примет я не замечал, – задумчиво ответил Борис. – Другое дело, что хлопот с талантом этим много.

– Ты уж все рассказывай, Ярушка, – отозвался Богдан. – Вениамин – человек большого ума, он разберется, ты ему всякую мелочь расскажи, прямо вот как родной матери, он разберется сам, что лишнее, а что пригодится.

Вениамин одобрительно кивнул.

Ярослав оглядел приятелей, те смотрели на него со всем вниманием, как будто видели его в первый раз и до сих пор ничего о нем не знали.

– Да нет примет особых, – повторил Ярослав. – Хлопоты одни. Я все расскажу, без утайки – дело это нехитрое. Только одно – неудобно, потому что я вроде как жаловаться сейчас буду на людей. А это не так.

– Да знаем мы, что ты мужик, а не ябеда, знаем, говори уже! – торопил Богдан.

– Ну, смотрите, уговор есть уговор. Кто меня ябедой назовет, кто скажет, что я жалуюсь на тяжесть от искусства, тот мне не друг.

– Много текста, очень, – прошипела Матильда.

– А ты что, девочка, нервничать так нельзя, со старшими надо быть вежливой, – осадил ее Миролюб.

– Да знаю я уже, все я поняла, что он скажет! – взорвалась Матильда. – Все уже понятно. Сейчас он вам расскажет, что пришел сюда, потому что я – тьма, меня будет нейтрализовывавать. Вы вроде все молодцы, а меня в расход!

– Погоди, Матильда, – ответил Миролюб. – Врагов ты себе всегда с легкостью найдешь, точнее, они сами тебя найдут. Это дело такое, никто их не зовет врагов этих, зло само приходит всегда. Так что не спеши добавлять себе горя. Никто тебя ни в чем еще не обвинил. А Ярослава не перебивай.

Матильда насупилась и часто задышала носом, в повисшей тишине после перепалки ее возмущенное дыхание было так явно, что Ярослав не удержался:

– Девка, не дыши ты так часто, сдуешь нас всех!

Маги разразились хохотом, включая саму Матильду.

– Вениамин, – неожиданно серьезно сказал Борис. – Думаю, ваш разговор можно отложить на потом. А сейчас настало как раз то самое время, когда мы сможем узнать то, ради чего вообще затеяли весь этот разговор сегодня.

– Точно! Книга!

– Да, что дальше в книге? Теперь мы можем это узнать!

Борис открыл книгу, и все застыли в ожидании. Ярким светом полыхнула в избе молния, на секунду ослепив смотрящих, и через некоторое время повисла над столом черная дымовая надпись: «Восьмой – убийца!» Пока присутствующие терли глаза, стараясь внимательнее разглядеть надпись, она испарялась, двигаясь к стенам, куда, прилипнув серым расползающимся мхом, потом стекала кровью на пол, заливая трещины и щели в избе, пока всю комнату не заполонил красный свет.

Через минуту после наваждения заговорил Вениамин:

– Да! Интересно, но ведь нас семеро, друзья мои! У меня хорошие новости! Нас семеро!

По зале пронесся дружный выдох облегчения, общество заерзало на стульях и начало перешептываться друг с другом, подбадривая соседей и радуясь, что пророчество оказалось не таким уж и страшным.

В этот момент в дверь забарабанили.

Маги стихли и уставились на входную дверь.

Кто-то колотил в нее.

– А вот и восьмой, – нервно хихикнула Матильда.

***

– Сжечь ведьму, – тихо повторяла королева, прохаживаясь туда и обратно по кабинету. – Кого же они имели ввиду?

Этот вопрос не давал ей покоя второй день подряд. Евтельмина была измучена, ее некрасивое лицо, напрочь обезображенное теперь еще и бессонными ночами, пугало ее саму, отражаясь в дворцовых зеркалах.

В конце концов до похорон старой няньки оставался день. Всего лишь день и, как надеялась королева, одновременно с тем, как на гроб ее будет пястка за пясткой, лопата за лопатой ссыпаться черная земля, память тех, кто кричал «сжечь ведьму!» будет затягивать частичка за частичкой, участок за участком серая пелена забвения.

Королева, на самом деле, боялась, что однажды, будучи неосторожной в поисках магов, смогла пробудить, сама того не желая, к жизни проклятие, которым запечатан был высочайший указ об истреблении магов.

Судорожно перебирая в памяти все встречи, пролетевшие за несколько лет, королева внутренним взором старательно вглядывалась во все образы, пытаясь отыскать в них что-то, что сама еще не понимала ясно, но это что-то чувствовалось, оно было рядом, стоило только протянуть руку. Однако, каждый раз, когда королеве казалось, что она уже почти ухватилось за это что-то, все тут же исчезало, как исчезает, расходясь кругами, отражение на воде, едва до него коснешься.

Королева старательно раз за разом снова и снова перебирала все встречи, чувствуя, что где-то там среди них есть маг. Она вспоминала серые умоляющие глаза молочницы, арестованной по доносу ее мужа, уличившего ее в измене. Ясно вставал перед глазами образ лысого сморщенного деда, свернувшегося как в детстве калачиком, от которого избавились внуки, которым негде было селиться в то время, как дед держал и собственные покои, и мельницу.

Зеленоглазая девчушка, виноватая в том, что у матери ее не доставало денег на прокорм, зато доставало чести не сделать дочь дорожной девкой. Она даже не плакала, она просто упала, как будто провалилась в яму на бегу.

Все это были самые обычные лица, лишенные магии напрочь. Это были просто самые несчастные человеческие тела, которых не берегло ничто на этом свете. Евтельмина догадывалась, что убить мага и найти его не так-то просто, хочет того маг или нет, какая-то сила всегда старается и сколько может уберегает от бед. А эти, ну, что в самом деле в них магического? Ничего, кроме удивительного безразличия к ним их собственной судьбы.

Но что-то там все-таки было, где-то среди множества несчастных затерялся самый несчастный маг в мире. То, что произошло во дворце по смерти старухи явно доказывало это. Где-то, желая того и не ведая, что сделала это, королева все-таки нарушила указ и расплата последовала незамедлительно.

– Сжечь ведьму! Кто? Кто она? Кто эта самая ведьма? – схватившись за лицо и сильно надавив на глаза, чтобы загасить собственные рыдания, исступленно повторяла королева.

Измученные, окровавленные лица, истощенные тела, женщины, мужчины, старики, дети, все они мелькали пестрой вереницей умоляющих глаз. «За что? За что?» – спрашивала королева пустоту. – «За что? Почему, избегая магии, которой боимся, как зла, мы совершаем столько зла, мы причиняем столько горя, для чего в нашем королевстве с этой охотой на магов истребляют людей, глупые! глупые людишки! Не понимают, что однажды эта волна наберется силой и хлынет потоком горя на все, сметая всех на своем пути, виновных и невиновных! Все-все утонут в крови и горе!»

Королева исступленно шептала проклятия и предсказания, но вдруг взгляд ее застыл. Перед ее лицом был тот самый образ, который она искала, образ мага. Видела она его настолько ясно и четко, что казалось удивительным, как раньше она могла его не замечать.

Перед ее лицом было хоть и заплаканное, с раскрасневшимся носом и расплывшимися губами, лицо, смешно вывернутое отражением на серебряной крышечке графина.

Несколько секунд Евтельмина любовалась увиденным, силясь вспомнить, где же она видела этот прекрасный высокий лоб, полные спокойствия и неги глаза…

– Не может быть, – скороговоркой проговорила королева и упала, лишившись чувств.

***

Иннокентий открыл глаза. Его мутило. Картина мира расплывалась, сфокусироваться на ней было невероятно сложно. В ушах звенело, в желудке выло, в горле першило. Если бы Иннокентий хоть раз в жизни пробовал яблочную, он бы решил, что вчера чересчур ею увлекся. Но Иннокентий не знал, как коварна бывает настойка, а потому и сравнить свое состояние ни с чем не мог.

– Устал, касатик? – раздался рядом ласковый голос. – Потерпи еще немного.

Иннокентий повернулся на звук и увидел старую морщинистую старуху.

«А это, наверное, лесная колдунья!» – попробовал угадать юноша.

– Ой как вы надоели. То дяденька, то колдунья, каждый раз одно и то же. Ну, откуда вы взяли, что я колдунья?

– Так вот, бабушка, прости, но ты ж вылитая колдунья. Я на тебя смотрю, отвернуться хочется, значит она и есть. Если б ты была добрый маг, ты бы вся такая в белом ходила и чудеса без устали стряпала. Одной бы рукой махнула – у меня бы голова прошла, другой – меня бы напоила. А раз я тебя вижу и все у меня болит, ничего не проходит, значит – что?

– Что? – передразнила его старуха.

– Ну что значит, бабушка? Сама-то неужели не понимаешь?

– Отчего ж, милый, понимаю. Дурак ты, клеймо на тебе ставить негде. Дурак и есть, – обиделась старуха.

– Нет, ты неправильно поняла, это значит, что ты колдунья. Как это может быть, – изумлялся Иннокентий. – Ты выглядишь, как гриб сморчок, а я дурак? Нет, вот ведь женщины, ничего не понимают.

Что-то попало в глаз Иннокентия. Потом еще и еще раз.

Старуха стояла, уперев руки в боки, и радостно плевалась в молодого человека. Раз за разом метко попадала ему в лицо и даже притоптывала ногой от восторга.

– Бабушка, ты чего? – удивился Иннокентий.

Бабка молчала. Молчала и плевалась.

Иннокентий решил, что нужно бежать.

Ноги не слушались, заплетаясь и путаясь при каждом шаге, больше всего он пытался не упасть, шагая большими шагами, низко наклонившись к земле. Мелкий ивняк хлестал по щекам. Но смех старухи замолкал и отдалялся, от этого становилось легче. Иннокентий, совершенно обессилевший, рухнул на землю ничком. Отлежавшись, повернулся на спину и открыл глаза. Сверху на него смотрели злые горящие глаза плюющейся бабушки.

– Ты так совсем выдохнешься, милый, – покачала она головой, притворно сожалея ему.

Иннокентий застонал.

– А теперь говорить буду я, ты будешь молчать и слушать.

Иннокентий кивнул.

– Ты был совсем малыш, когда тебя забрали у матери. Твой отец, черный колдун, перед тем, как отдать тебя тем людям, что вырастили моего внука, запечатал твой дар на несколько ближайших лет, предчувствуя беды. Мать твоя, которую ты помнишь тоже была колдуньей, псы королевы прознали о ее колдовстве и привезли к корчмарю. Ей, можно сказать, повезло. Тем корчмарем был твой дед, мой черноглазый Будияр. Он тайно сберегал магию в Краю, но, что скрывать, простых людей пускал в расход, отчет-то ему тоже надо было перед королевой держать. Погоди-ка, родной, ты продрог весь. Дай-ка я палок в костерок насую, горяченького попьем и там продолжим.

Иннокентий действительно дрожал частой дрожью, временами от холода и любопытства казалось, будто неведомая сила подбрасывала его вверх.

Старушка замельтешила по полянке, которая приютила их среди болот, и вскоре взметнулся вверх совсем не детский, а весьма уверенный костер, находиться рядом с которым было удивительно приятно. Он не обжигал, как это бывает обычно. Хотелось придвинуться к нему ближе. И спина не мерзла, находясь в тени от огня. Он согревал все тело, а не только повернутую к нему сторону. Скоро в невесть откуда-то взявшемся серебряном чайничке зашипела ароматная жидкость.

Старушка села рядом с Иннокентием, обняла его, как маленького, и стала из ложечки поить своим колдовским зельем. Нельзя сказать, чтобы снадобье было вкусным или невкусным, но такое приятное тепло растекалось по всем закоулкам тела от него, и тепло это будило в памяти самые приятные моменты жизни.

Иннокентий как будто и захмелел от добра, тепла и ласки. Захорошело на душе от того, что вот он нашел свою семью, и рядом с ним его бабка. Долго он скитался с Казимиром, давно манила его жизнь, полная странствий и приключений, а вот тут, под бабьим подолом, раскис он и размяк. И никуда ему больше не хотелось. Хотелось только слушать старухины сказки.

– Спи, милый. Силы восстанови. Я тебе все попозже доскажу.

Засыпая, Иннокентий увидел только черные крылья совы, распластанные над ним, утыканные частыми звездами.

***

Казимир кряхтя прошлепал по узкому темному коридору и толкнул железную дверь перед собой.

Она со скрипом поддалась его натиску, пропустив в широкую душную комнату. Остановившись и переждав немного, когда перестанет кружится голова от сладкого запаха крови, ударившего в нос, старик прислушался и тихим голосом позвал:

– Иннокентий! Кеша! Эй!

В углу в темноте что-то заерзало и Казимир медленно и бесшумно заскользил на звук. Однако, звук переместился и слышался уже позади.

– Тьфу ты, крысы! Иннокентий! – громче позвал Казимир.

– С.ка, сам ты крыса! – отозвались в углу.

Казимир задумался, пригнулся и на всякий случай прикрыл засаднивший снова затылок рукой.

– Ты не Иннокентий, – сказал он уверенно через несколько минут.

– Логично, – процедил сквозь зубы его собеседник.

– А Иннокентий где?

– Сам-то догадаешься?

– Не ссы, малец, я тебя выведу отсюда, только Иннокентия найду.

– Ты совсем, Казимир? Ты его отсюда каждые три дня выводить будешь? У тебя какое-то специальное задание теперь? Ты скажи, я пойму, не дурак ведь. Давай хоть каждый день его отсюда выводить, можешь даже бабу мою с баяном под это дело подрядить. Ты выводишь, она на баяне жарит, я, так и быть, в бубен постучу.

– Георгий?! Ты?! – растерянно спросил Казимир.

– Пока болтаю, значит я, а не труп мой холодный, – съязвил корчмарь. – Но если меня так и дальше каждый по башке тюкать будет, то мне тут с вами недолго осталось.

– Дела-а, – протянул Казимир.

– Развязывай, придурок, потом каркать будешь, – скомандовал его приятель. – Ты мне еще за стёкла выбитые ответишь, гад.

– Слушай, а стекла и правда побил? – больше и больше удивлялся Казимир. – Я-то думал, что сон мне приснился, будто я их камнем сносил. Дела-а.

– Ты сюда «делакать» пришел?

– Не-не, я по делу, только сам не помню, по какому. Я, вроде, мальца вызволить хотел, а вроде и злой на него, почему только, не помню. Георгий, ты меня прости за стекла, неудобно вышло-то как, – растерянно лепетал Казимир. – Ведь как так вышло-то, мы ж с тобой стекла вместе ставили, я сам их и прилаживал, да всегда любовался, когда мимо проходил. Ты уж меня прости, что-то неладное со мной было, что-нибудь съел да выпил не то, прости, друг. Пойду я, Георгий.

И Казимир спешно зашлепал наверх к двери, ведущей из погреба в гостиные.

– Ка-зи-миррр! – гневным визгом разразился из своего угла корчмарь. – Развяжи меня, сволочь!

– А кто ж тебя связал-то? Это ж твой подвал ведь, Георгий. Дела-а

– Я убью тебя сейчас, сволочь, только развяжи!

Через несколько минут возни в темноте подвала и взаимной ругани, приятели сидели на верху в корчме, прихлебывая горячие щи. Оба были изрядно побиты и помяты, оба были не выспавшимися, грязными и вонючими. Но оба уже вовсю хохотали, рассказывая друг другу истории последних дней.

– Погоди, значит после того, как я выбил тебе стекла, я еще и улепетывал от тебя, как мальчишка, – смеялся Казимир, поражаясь собственной прыти.

– Да, бежал так, только пятки сверкали, я сзади еле поспевал, а потом – за корягу и полетел ты. Я за грудки хватаю, за что, говорю, ты стекла-то бил, придурок, а ты лежишь улыбаешься. По щекам слезы текут, мамку зовешь, жалобно так, я тебя пнул с досады да по своим делам пошел. Нет, сначала пытался тащить за собой. Страшновато как-то было, не по себе, лежит мужик с бородой, плачет. Так за руку тебя рванул да потащил, только у тебя рука хрустнула…