Лоцман. Власть шпаги

– О, да, да, господин! Я пока упакую…

Упаковывай, постная рожа, ага… Дождесся! Усмехнувшись, лоцман неспешно отошел от кружевного рядка и, раздвигая плечом толпу, направился к ювелирам. Может быть, у них дешевле? Какое-нибудь премиленькое колечко или перстенек… Вот как этот!

– А ну-ка, любезнейший, покажи! Это что за камень?

– Самый настоящий сапфир, уважаемый господин! Сами видите, красивый, как небо!

Действительно, играющий всеми оттенками синевы камень, оправленный в серебро, смотрелся весьма изысканно. Как раз к Анечкиным глазам… ну, почти. Глаза у девушки ярко-голубые, камень – насыщенно-синий… синий – голубой, это же где-то рядом.

– Четыре талера? Гм… гм… А за два?

Сторговались за три. Тоже дороговато, но за такую красоту не жалко! Серебряный перстень с сапфиром – это вам не перчатки! Три талера – тоже деньги, почти четыре рубля. Корову можно купить и еще на теленка останется.

Отойдя в стороночку, подышал Бутурлин на камень, протер рукавом. Красив, красив перстень – загляденье! Главное – и Аннушке впору придется, на мизинец налезает. Может быть, и за свадебный подарок сойдет? Так ведь почему бы и нет-то? Оно конечно, по уму, так надо бы сватов заслать. А допреж того – с Аннушкой договориться… да и не с ней даже, а с батюшкой ее, купцом Готлибом Шнайдером. Отдаст ли дочку-то за иноверца? Аннушка – немецкой лютерской веры, ну, да особым рвением не отличается, запросто в православие перейдет, коли жених хорошо попросит. Шнайдер же дочку отдаст – и даже с превеликим удовольствием! Никита Петрович Бутурлин, хоть и не шибко богат, да, чай, не лоцман, не простолюдин какой-нибудь, а дворянин, помещик! Это ж купцу-то честь какая! Так по всей Европе сейчас поветрие такое идет – богатые торговцы дочек своих за дворян выдают – за графов, баронов, маркизов… Вот уж у семьи и деньги, и титул! Из грязи в князи.

Кого взять в сваты – тут Никита долго не думал. Доктор Иеронимус Байер да фехтовальщик Жоакин Рибейруш – люди в Ниене не последние. Их всякий знает, и герру Шнайдеру весьма приятственно будет подобных сватов узреть. Так что все бы и хорошо… Ах, камень, камень! Как горит, как сверкает! Одно слов – сапфир, царский камень!

Засмотрелся Бутурлин, как вдруг кто-то прошмыгнул мимо да толкнул… Выпал перстень с ладони… до земли не долетел. Только тень чья-то прошмыгнула – мальчишка оборванец, в шапке суконной, босой…

– Ах ты шпынь! А ну, стой! Стой, кому говорю!

Бросился Никита Петрович в погоню, шпагу даже хотел вытащить – да не стал, слишком уж много народу на ярмарке, и так едва протиснуться… Воренок же, тать поганый, ловок оказался – сразу в толпу нырнул – затеряться. Да только напрасно надеялся, лоцман-то тоже оказался не лыком шит! Все ж человек служилый, бывалый… Оборванец – в толпу, промеж ног господ продавцов-покупателей, и Бутурлин – туда же! Лихо так… Протиснулся, протолкнулся, выскочил у конца длиннющего рядка-прилавка. Глянул… Нет оборвыша! И куда ж этот чертов тать делся?

Вот уж тут у Никиты глаз был наметан, никто еще от него в схватках не уходил, ни литвины, ни поляки, ни татары. Тем более – какой-то ниенский оборванец. Раз здесь его нет, значит где он? Далеко-то убежать не смог… Так вот здесь, под рядком, и спрятался, затаился. Вон, где персидские ковры. Вот ведь дурачок – сам себя загнал в ловушку.

Подошел Бутурлин к рядку, вытащил шпагу и, наклонившись низенько, негромко, но вполне отчетливо произнес, вроде бы как без особой угрозы:

– Ну, вылезай. Вздумаешь бежать – проткну, как крысу!

Услыхав такие слова, воренок пулей вылетел из-под прилавка и опрометью бросился прочь… Да вот далеко-то не убежал! Едва только выскочил, как лоцман тут же подставил ему подножку… И полетел воришка носом в вытоптанную траву!

– Не больно падать-то? – наступив парнишке на спину, участливо осведомился Никита Петрович.

Отрок попытался было вырваться – да куда там! Закричал, залопотал что-то по-шведски, что-то про то, что не виноват, что «господин» обознался, что он, оборвыш, ничего такого не делал…

Ну, по-шведски-то и Бутурлин мог. Наклонился, улыбнулся участливо:

– Gere Magnus Lindbergh från Rådhuset-min gode vän. Господин Яан Скогге из ратуши – мой добрый друг. И знаешь ли ты, пащенок, что он с тобой сделает? Двадцать пять плетей получишь на раз. Здесь же, на площади. Ну, так что, идем?

– Господине… не надо плетей, – тут же вспомнив русскую речь, заканючил воренок. Худющий, лохматый, верткий. Сквозь рваную рубаху просвечивало грязное тело.

– Верни, что взял, – строго приказал Бутурлин.

Сунув руку за пазуху, оборвыш вытащил перстень:

– Не знаю, как и вышло, дяденько. Черт попутал, ага…

– Ага! А вот и стража! – спрятав перстень в карман короткого немецкого кафтана, Никита Петрович с любопытством глянул на идущих вдоль рядов солдат городской стражи в синих коротких куртках. Стражники, ведомые капитаном с роскошной шитой золотом перевязью, направлялись прямо к ковровым рядкам.

– Сюда идут.

– Батюшка, не сдавай! – сверкнув серыми глазами, взмолился воренок. – Они ж меня точно – в ратушу… а там высекут… засекут до смерти… Батюшка, не вели казнить…

– Утро доброе, уважаемый, – по-шведски произнес капитан, подойдя ближе. Сверкающий, испанской моды, шлем его, называемый морионом, переливался в лучах летнего солнышка ничуть не хуже перевязи. Щекастый, с наглым, напоминающим вареную брюкву, лицом и самоуверенным взглядом, начальник стражи производил на редкость неприятное впечатление, еще более усиливавшееся противными тараканьими усиками, нелепо торчавшими над верхней губой.

Впрочем, швед был как швед. Спросив, что случилось, капитан взял парнишку за шиворот и широко улыбнулся Бутурлину:

– Разберемся! Не извольте беспокоиться, господин. Пару дюжин плетей всыплем – неповадно будет воровать!

Услышав про плети, мальчишка закусил губу, задрожал, как осиновый лист, скривился – вот-вот заплачет. Вся тщедушная фигурка его, округлившиеся глаза, побледневшее личико выражали такой ужас, что Никита Петрович покачал головой, вспоминая приличествующие случаю слова, естественно – на шведском:

– А ничего особенного-то и не произошло, господин капитан! Сей оборванец просто меня толкнул, когда пробегал мимо… Могу я ему отвесить пару затрещин?

– Да хоть голову прощелыге этому оторвите, герр лоцман! – вполне дружелюбно хохотнул швед.

Бутурлин невольно вздрогнул:

– Откуда вы знаете, что я лоцман?

– Так я в городе всех знаю, – поправив на голове шлем, солидно покивал капитан. – И местных, и приезжих – тех, что часто бывает. Вы вот – часто.

– Тогда будем знакомы! – молодой человек искренне улыбнулся и протянул руку. – Дворянин Никита Петрович Бутурлин. Лоцман из Тихвина.

– Капитан Фельтског. Йохан. А в Тихвине я бывал! Хороший, богатый город.

– Очень рад!

Действительно – рад, тут уж Бутурлин не лицедействовал. Капитан городской стражи Ниена – это вам не какой-нибудь оборванец! Когда-нибудь да сгодится… Кстати, знакомство неплохо бы закрепить.

За рекой, на колокольне Спасской церкви, ударил колокол – заблаговестили к обедне.

– Может, заглянем в какой-нибудь кабачок, господин капитан? – приподняв модную, с пером, шляпу, светски предложил Никита Петрович. – Так сказать, отметим знакомство.

– С удовольствием! – капитан перешел на русский и оглянулся на часы, висевшие на башне городской ратуши. – Только не сейчас… а ближе к вечеру, часа в четыре.

– Идет! – Бутурлин тоже взглянул на часы. – В четыре так в четыре.

– Здесь недалеко есть таверна. Называется «Тре крунер» – «Три короны», знаете?

– Знаю, – кивнул лоцман. – Там и свидимся.

– А оборвыш-то ваш – сбежал! – прощаясь до вечера, хохотнул новый знакомец. – Так и не успели вы ему затрещин отвесить! Ничего, ничего – увижу, так за вас дам.

Махнув шведу рукой, Никита Петрович со всей поспешностью побежал к пристани, к реке, к перевозу, и, сговорившись за медяху с одним из многочисленных лодочников, уже совсем скоро оказался на другом берегу Невы, у Спасской церкви, выстроенной из золотистых бревен. К обедне немножко опоздал, да не страшно, главное было – зайти.

Сняв шляпу, молодой человек вошел в церковь и, перекрестив лоб, встал позади молящихся. Солидный седобородый батюшка вел службу красиво и звучно, не так, как бывает иные – гнусавят что-то себе под нос, а что – непонятно. Этот же… Нет, молодец!

Судя по всему, местной пастве батюшка тоже нравился – народу в церковь набилось немало, так что Бутурлин едва протиснулся к иконе Николая Угодника Мирликийского, заступника и покровителя всех мореходов и путешествующих. Помолился, попросив удачи в лоцманском деле… и в устройстве будущей свадьбы – тоже.

Ах, Анна, Аннушка, Анюта! Небесно-голубые глаза, трепетные густые ресницы, золотисто-каштановые локоны. А фигурка! А грудь! Нешто скоро станет женою такая-то красота?! А чего бы и нет? Уж он-то, Никита Петрович Бутурлин, тихвинский дворянин, все сделает для того, чтоб его молодая супруга ни в чем не нуждалась, чтоб жила в достатке да в счастии. Да так и будет! Свадьба дело не быстрое – пока помолвка, то да се… за это время государь, даст Бог, призовет на войну с Польшей! А там – и жалованье, и трофеи. Как раз можно будет и дом на посаде тихвинском выстроить. Или здесь, в Ниене… а лучше всего – в Спасском.

Погруженный в сладостные мечтания, молодой человек вышел из церкви и, надев шляпу, вновь направился к перевозу. Перебрался на другой берег и, быстро миновав набережную, свернул на Среднюю улицу – Меллангатан, – а уж там, пройдя до скобяной лавки купца Юхана Свенсона, повернул направо, на улицу Медников – там и располагался дом почтеннейшего купца герра Готлиба Шнайдера. Там жила Анна! Аннушка, Анюта…

Вот и знакомый дом! Узкий – в три окна, трехэтажный. На первом этаже – лавка, на втором – трапезная и кабинет, на третьем – опочивальни. Вот, кажется, ставня дернулась… там, там, на третьем… Ага, ага! Вон, в распахнутом окне – показался знакомый силуэт с выбившимися из-под домашнего чепца локонами…

Молодой человек бросился было к двери… однако тут же замедлил шаг, узрев ошивавшихся возле небольшого крыльца хмырей. Хмырей было двое, оба одеты в темное суконное платье, как принято у лютеран, и оба пялились на Анну! Прямо головы задрали, шляпы сняв… Нет, ну это уже совсем бесстыдство! Да кто вы такие, господа хорошие? Судя по одежде – явно не бедняки… но и не дворяне тоже, шпаг-то не видать. Купцы? Соратники-соперники герра Шнайдера?

– И все же, герр Майнхоф, мне кажется, сей дом не стоит запрашиваемых денег! – один из хмырей – лет тридцати, круглолицый, с белесыми, как у поросенка, ресницами – нахлобучил на голову шляпу.

Второй, постарше лет, наверное, на десять, сухопарый, с худым желчным лицом, лишь хмыкнул да развел руками:

– Ах, Генрих! Я же уже говорил уважаемому герру Шнайдеру – тридцать талеров за такой дом никто не даст! Красная цена – двадцать. Ну, смотрите сами – и крыша уже требует ремонта, и ставни – покраски. Да и штукатурка – обсыпалась.

– Так я ж про это и говорю! – круглолицый хлопнул ресницами и, понизив голос, спросил: – А что, корабль герр Шнайдер не продает?

– Корабль в закладе.

– Ах, в закла-а-аде! То-то я и смотрю… А у кого, разрешите узнать? Что-что… У Фелькенберга? О, ну это волк! А дом, значит, пока что не заложен…

– Не заложен, – согласился худой – герр Майнхоф. – Но, я так думаю, вскорости все может статься. Сами знаете, Фелькенбергу палец в рот не клади. Так что, любезнейший Генрих, коли вы хотите сей домик купить, так советую – покупайте немедленно. Иначе уйдет дом, уйдет.

– Ну, не за тридцать же талеров!

– Не за тридцать. Хотя бы за двадцать… Или – за двадцать пять.

– Двадцать пять? Ну, вы, герр Майнхоф, и скажете. За что же здесь двадцать пять-то?

Ах, вот оно что! Похоже, герр Шнайдер собрался продавать дом. И уже заложил корабль! Неужто его дела настолько нехороши? Неужто сей почтенный негоциант оказался на грани разорения? Как так вышло-то? Почему?

Хотя… купеческое счастье переменчиво: сегодня ты с деньгами, завтра – без. Так оно и бывает.

Тогда тем более! Коль уж семейство пребывает в расстроенных делах, так вот и взять в жены Аннушку! Без всякого приданого, так…

Взволнованный до глубины души, молодой человек поднялся по крыльцу и постучал в дверь аккуратно привешенным бронзовым молоточком.

– Заходите! Да заходите же, не заперто! – дверь отворил старый слуга Шнайдера Ганс. Худой, с седыми косами, одетый в какой-то непонятный, явно не по размеру, кафтан, больше напоминавший рясу, слуга и сам походил на схимника… а лучше сказать, на монаха-расстригу!

– А! Герр Бутурлин! – узнав визитера, Ганс почтительно посторонился. – Прошу вас… Садитесь вот в кресло. Правда, хозяина нет… А когда явится – даже и не знаю. Право же, затрудняюсь сказать. Вы, верно, за расчетом пришли?

– Да нет, – садясь в глубокое резное кресло, успокоил Никита Петрович. – Со мной уже рассчитался шкипер.

– Ах, да, да. Хозяин же говорил… И как я мог забыть?

– А как юная госпожа Анна? – гость поежился – в доме было достаточно прохладно и сыро, видать, камин не растапливали уже давно. – Я пройду? Поднимусь?

– О, господин! – замахал руками слуга. – Госпожа Анна никого не принимает. Никого не хочет видеть! У нас такие обстоятельства, видите ли… Такие, что не приведи Господи!

– Ничего, – встав, молодой человек решительно направился к лестнице. – Я не надолго. Всего-то на пару слов.

– Но… – Напрасно протестовал Ганс! Бесполезно. Кто бы мог остановить влюбленного дворянина? Да конечно же никто! Тем более какой-то слуга.

Оказавшись перед дверью возлюбленной, Никита Петрович на миг вдруг оробел… Но только на миг! Поправив висевшую на боку шпагу, подкрутил усы… постучал, спросил по-немецки…

– Госпожа Анна?

– Кто там?

Услышав знакомый голос, молодой человек в нетерпении толкнул дверь.

– Ах, это вы…

Как-то не хорошо произнесла Аннушка эти слова. Без всякой особой радости и даже с какой-то обреченностью, что ли. Словно бы это не с Никитой она прогуливалась по саду еще не так давно.

– Я слышал, у вашего отца какие-то трудности, – войдя, галантно поклонился Бутурлин. – Но я очень рад вас видеть, милая Анна! Очень-очень рад.

– Я тоже рада…

Ага, рада, как же! Что-то не похоже. Слишком уж унылый голос, унылый вид. Впрочем, если семейство на грани разорения, то чему и радоваться-то?

И все же, и все же, несмотря на весь свой грустный вид, девушка была чудо как хороша и поистине обворожительно прелестна, как бывает прелестна самая нежная и чистая юность, воспеваемая поэтами в стихах. Скромное голубовато-серое платье с передником очень шло Аннушке, еще больше оттеняя небесную голубизну глаз. Ах, эти глаза! Эти ресницы, трепетные и пушистые, эти золотистые локоны, пухленькие губки и премиленький, слегка вздернутый, носик… Ах, красива, красива! Красоты этой не портила даже грусть, скорее, наоборот, мокрые от слез глаза придавали девушке особый шарм.

– Садитесь, – взяв молодого человека за руку, Анна запоздало кивнула на узенькую софу, стоявшую у самой двери и явно предназначенную для гостей. Обитая темно-голубой тафтою с золотистым узором, софа эта тоже весьма подходила к цвету глаз юной хозяйки. Да все здесь, в комнате, было устроено по ее вкусу – и обивка стен, и синие шелковые портьеры… были когда-то. Вот здесь же висели, да…

– А мы портьеры продали, – вздохнув, поведала девушка. – Пришлось. И Марта, кухарка – помните ее? – ушла. Отцу просто нечем платить. Такие уж наступили времена.

– Ничего, – сунув руку в карман, Бутурлин ободряюще улыбнулся. – Времена бывают разные. Главное их пережить.

– Вот именно! Пережить! – вскрикнув, Аннушка нервно взмахнула рукой и, как показалось Никите, хотела еще что-то сказать… но почему-то замолчала, насупилась.

– Вот… – молодой человек достал наконец перстень. – Хочу вам подарить.

– Мне?

– Вам, Анна, вам.

– Ой… Прелесть какая! – не чинясь, девушка надела перстень на безымянный палец и улыбнулась. – Спасибо, Никита! Дайте же я вас поцелую… вот прямо сейчас!

Бутурлин, конечно же, не протестовал, быстро подставил губы и жалел лишь об одном – что поцелуй-то вышел неглубоким, коротким. Чмок-чмок – и все! Выстрел какой-то, а не поцелуй. Впрочем, молодые люди еще не были так уж близки… но к тому все шло, как почему-то был уверен Никита Петрович. К тому, к тому – к чему же еще-то? Вон, кольцо какое подарил… Понравилось!

После поцелуя – пусть даже такого, робкого – молодой человек и вовсе воспрянул духом:

– Я, милая Аннушка, собираюсь сватов засылать!

– Сватов? – девушка хлопнула ресницами и нерешительно покусала губу.

– Вот и хотел сперва узнать – как вы к этому отнесетесь? – визитер уже брал быка за рога. – Не будете ли против?

– Против? Да нет… Вы мне, в общем-то, не противны, – Анна улыбнулась, как показалось Никите, этак лукаво, со значением или с каким-то скрытым смыслом. Правда, улыбка ее быстро угасла:

– Но ведь вы знаете. Батюшка все решает.

– Это понятно! – схватив руку возлюбленной, пылко заверил гость. – Но ведь я теперь знаю, что вам не противно будет…

– Нет-нет…

– И это – главное! Это ведь хорошо, правда? Хоть и батюшка ваш все решает, а все же приятно ваше мнение знать… Ах! Знаете что? Я сватов прямо уже сегодня пришлю!

Бутурлин говорил, волнуясь, глотал слова, сбивался, временами переходя с немецкого и шведского на русский. Впрочем, как все жители Ниена, Аннушка прекрасно понимала и тот, и другой, и третий.

– Нет, сегодня поздновато уже, – девушка посмотрела в окно. – Да и батюшка когда явится – неизвестно. Давайте лучше завтра!

– Хорошо, – поспешно согласился влюбленный. – Завтра так завтра. Прямо с утра.

Эх, знал бы он тогда! Уж, может, и поторопился бы… а так… Впрочем, в тот момент душа Никиты Петровича пела!

– Ну, вы идите тогда, Никита… До завтра.

– Да-да, до завтра!

Шалея от предчувствия казавшегося таким близким счастья, молодой человек порывисто обнял любимую и принялся крепко целовать в губы! Именно так – не «поцеловал», не «чмокнул», а принялся целовать со всей страстью, жарко, пылко и долго, наслаждаясь волнующими изгибами тела возлюбленной, пусть даже пока и под платьем. Ах, с какой нежностью Никита гладил Аннушку по спине, как заглядывал в глаза, небесно-голубые, чуть прикрытые пушистыми ресницами… А вот уже погладил ладонью шейку, плечо…

– Ах, Никита… вы так… вы так целуете…

– Вам не по нраву? Извиняюсь…

– Нет, нет… по нраву… И давай уже на «ты», ладно?

Неизвестно еще, чем бы там все кончилось с этим пылким поцелуями да жаркими объятиями, может, вышло бы что и большее – тем более рядом софа… Да только вот всю обедню обломил некстати припершийся слуга! Постучал, правда…

– Госпожа не делает ли ужинать? Я все приготовил в трапезной…

– Спасибо, Ганс. Нет. Я батюшку подожду.

Ах, как она раскраснелась! Как похорошела, расцвела… и вся грусть уже куда-то ушла, будто и не было. Засверкали глаза, губы растянулись в улыбке, а на щечках заиграли лукавые ямочки.

Все же пришлось уйти, да. Как честному человеку. Таковы уж правила приличного общества. Сначала сватов, а уж опосля… Опосля – все остальное, к сватовству прилагающееся.

Ох, сваты, сваты… Их бы еще сговорить! Да никуда они не денутся – согласятся! И сеньор Рибейруш, учитель хороших манер и фехтования… и врач, герр Иеронимус Байер. Согласятся, чего уж. Правда, надо их уже сегодня вечером предупредить. Обоих.

Сбежав по лестнице вниз, Бутурлин покинул особняк и, обернувшись, помахал рукой выглянувшей в окно возлюбленной… только что согласившейся стать невестой русского лоцмана… и дворянина! Хоть и бедный – да дворянин, помещик! Не какой-нибудь там простолюдин-лапотник.

Доктор Байер, кстати сказать, жил совсем рядом, на Королевской улице. Буквально за углом. Направляясь туда, Никита Петрович едва только свернул, как тут же, нос к носу столкнулся с герром Готлибом Шнайдером! По всей видимости, купец шел домой, но не один, а в компании какого-то, несколько сутулившегося человека лет слегка за тридцать, с длинным вытянутым лицом и бесцветным взглядом. Судя по богатому плащу и болтавшейся на перевязи шпаге, незнакомец был дворянином… или богатым купцом, мореходом.

– О, герр Шнайдер! – сняв шляпу, поклонился Бутурлин. – Рад вас видеть. Я, видите ли, только что от вас… Говорил с вашей очаровательной дочерью…

При этих словах незнакомый дворянин как-то странно посмотрел на молодого человека. Словно бы Никита съел его любимое пирожное! Или взял в долг дюжину талеров и не отдал. Да ведь не брал Никита Петрович никаких талеров у этого черта! И никаких пирожных не ел! Чего ж тогда этот так смотрит? Ишь, гляделки-то вытаращил, ага!

А в общем-то, обычный был человек. Не сказать, что писаный красавец, но и не урод… да и лицо такое, в чем-то приятное даже.

– А, господин Бутурлин, – вежливо поздоровался купец. – Я надеюсь, мой шкипер Йоханнес полностью с вами расплатился?

– О да, полностью, – молодой человек приложил ладонь к левой стороне груди и снова поклонился, как и положено всякому галантному кавалеру, исходя из поучений сеньора Рибейруша. – Я бы хотел завтра…

– Да, можете завтра меня навестить, – прощаясь, покивал Шнайдер. – Лучше – ближе к вечеру.

– Но…

– Вряд ли вы застанете меня дома с утра.

Ну, вечером так вечером. Собеседники, прощаясь, раскланялись.

Вечерело. Солнце сверкало над дальним лесом, пылающим золотисто-оранжевым факелом отражаясь в Неве. На колокольне лютеранской кирхи звякнул колокол. Ударил четыре раза – гулко и звонко.

Однако четыре часа. Вечер скоро. Черт!!! Так в четыре ж часа встреча… Лоцман хлопнул себя по лбу. Встреча, да. С капитаном городской стражи. Не ходить? Да нет, надо бы сходить, подобными знакомствами умные люди не разбрасываются. Тем более таверна-то рядом, на Выборгской улице. Вон она, следующая, за углом. Прямо к пристани выходит, вернее сказать – к верфи.

Застучали по мостовой каблуки ботфортов. Вот и Выборгсгатан – Выборгская улица. А вот и таверна. Голубая, с тремя золотыми коронами, вывеска. «Тре крунер». Королевский герб, между прочим. И кто только разрешил таверну с таким названием открыть? Так его величество Карл Густав и открыл, наверное. Или родственник его. Какой-нибудь там племянник или дядя. А, впрочем, не все ли равно?

Глава 2

Капитан городской стражи гере Йохан Фельтског уже дожидался Бутурлина за дальним столом. Явился, а как же! И, скорее всего, не только затем, чтобы задарма выпить да закусить – нет, у главного стражника Ниена вполне могли быть и свои интересы к лоцману, как служебные, так и личные. В конце концов, шведско-русская торговля была выгодна обеим сторонам. Вот и торговали. Всегда. Если мир – открыто, а уж ежели война – тогда контрабандой.

Узрев еще от входа знакомый синий колет с желтыми отворотами, Никита поспешил к стражнику, не обращая внимания на подбежавшего служку с какими-то заманчивыми предложениями. Лишь отмахнулся да бросил по-шведски:

– Потом, потом… Извините за опоздание, господин капитан.

– А, это вы. Зовите меня просто – Йохан.

Усевшись на тяжелый табурет, Бутурлин тут же заказал по две кружки свежего пива с яичницей и краюху хлеба. Больно уж был голоден, еще бы – последний-то раз трапезничал еще раненько утром, на корабле.

Выпив за знакомство, Йохан вытер усы и стал зачем-то рассказывать про своего двоюродного брата, что живет где-то в горах недалеко от озера Меларен. Озеро это Бутурлин знал – видел, когда бывал в Стекольнах, как русские купцы называли Стокгольм.

– Кузен мой, зовут его Харальд, видишь ли, женат на дочери хозяина шахты… да и сам служит там горным мастером.

После второй кружки темного Никита Петрович уже стал понимать, куда клонит его новый приятель, и даже спросил прямо, уточнил:

– Медь? В крицах?

– Медь. В крицах, – понизив голос, согласно кивнул начальник стражи.

Что ж, все стало ясненько. Не иначе, как сей бравый капитан намеревался толкать медные крицы в Тихвин, минуя таможню. Ну, в Ниене-то – его право, а вот на посаде…

– Не выйдет на посаде тихвинском ничего, – подумав, честно предупредил Бутурлин. – Вряд ли с важней сговоримся. За таможенной-то избой сам архимандрит, отец Иосиф, присматривает. А он на посаде – главный! Ибо посад-то Большому монастырю принадлежит и все подати платит.

– А зачем нам архимандрит? – собеседник тихонько засмеялся. Его широкое, похожее на вареную брюкву, лицо приобрело такое хитроватое и вместе с тем нарочито простодушное выражение, какое обычно бывает у цыган, когда они впаривают доверчивому покупателю какую-нибудь полудохлую лошадь.

– А как же без него-то? – резонно вопросил Никита Петрович. – Там, знаешь – не тут.

– Не-ет, гере лоцман, – швед покачал головой и прищурился. – Мы люди маленькие, нам архимандрит не нужен. А нужен такой же маленький человек… какой-нибудь капитан с таможни.