Вечеринка с карликами. И другие рассказы

Юлька приезжала с родителями и младшими братьями каждое лето. В силу многочисленности семейства денег на лелеемую в ее мечтах Турцию у них не хватало, и столичная семья, один раз облюбовав небольшой приморский поселок, возвращалась сюда снова и снова. Юльке никогда не сиделось на месте. Она, как говорила его мать, вечно искала приключений на свою… э-э-э, голову, а он – он, как верный рыцарь, всегда приходил на помощь или просто был рядом. Снимал ее, оцепеневшую от страха, с раскидистой яблони (залезть-то залезла, а вниз никак!), спасал от разъяренного продавца персиков – приглянувшийся ей фрукт оказался в самом низу любовно выложенной пирамиды, которая рухнула, как только она попыталась его достать. Персики поскакали врассыпную, как бусы с порвавшейся нитки, Толик схватил Юльку за шиворот, и они кинулись прочь со всех ног. Они бежали-бежали и еще долго слышали позади себя проклятия, доносившиеся в их адрес. Он учил ее нырять, не зажимая пальцами нос, и прыгать с пирса – сначала солдатиком, потом ласточкой. Как-то даже подрался из-за нее – и зачем на рожон лезла, нашла кого дразнить – самого отъявленного хулигана во всей округе.

Юлька принимала его рыцарствование благосклонно, как неизменный атрибут своих пляжных каникул. Иногда она исчезала из его поля зрения – безо всякого предупреждения. Чем взрослее они становились, тем чаще это случалось: ей было тесно в абрисе их привычных, протоптанных за детские годы маршрутов. Он бесцельно бродил по берегу и бросал в воду камни. Размахивался изо всех сил – так, что потом болело плечо, потом еще раз, и еще… Камней вокруг было много. С каждым годом подводная горка становилась все выше и выше, а плечо ныло все сильнее и сильнее.

Толик хорошо помнил свое последнее школьное лето и вечер перед ее отъездом – он потащил ее в то самое ущелье. Уставшее за день светило грузно заваливалось за горизонт. Шелестело теряющее краски море. Оно лениво накатывало на берег, выплевывая к их ногам россыпи блестящей гальки. Чуть подсохнув, камни теряли свое волшебное сияние, и тогда он снова бросал их в воду. Юлька вела себя как-то странно: то болтала без умолку, то замолкала надолго, погружаясь в какие-то свои, далекие от него мысли. Он молчал, слушал, внимательно рассматривая очередной отполированный водой и галькой зеленый осколок, – то ли чье-то послание не добралось до адресата, разбившись о прибрежные скалы, то ли торопливый турист, споткнувшись о камень, выронил из рук вожделенное каберне. Солнце наконец благополучно утонуло. Толик набрал в легкие побольше воздуха и наклонился к девушке. Та еле заметно вздрогнула и отпрянула. На мгновение он застыл, выдохнул и… осторожно поправил сползшую на ее обгорелое плечо бретельку зеленого сарафана.

Потом была армия, два года странной, законсервированной в беззвучном ожидании жизни. Он почти ничего не помнил из этих лет – ни вечно разбитого об верхнюю койку лба, ни изнурительных марш-бросков, ни прогорклой перловой каши за завтрак, обед и ужин. Помнил только удивленные глаза родителей, когда на следующий день после возвращения заявил, что через неделю уезжает в Москву – поступать в университет. И поступил же – не сразу, через год, но поступил. Днем работал курьером, ночью зубрил математику в крохотной комнатушке где-то за кольцевой. Юлька окончила школу и поступила в тот же год (он как специально подгадал), только на другой факультет. Виделись они нечасто. Она всегда возникала в его жизни непредсказуемо, как автобус на сельской дороге – вне всякого обещанного расписания на криво прибитой к столбу табличке. Иногда усталый путник часами сидит на пыльной обочине, ожидая, когда же размякший от послеобеденной дремы водитель разомнет затекшую спину и снова возьмется за баранку. А иногда – еле-еле успевает добежать до остановки, чтобы впрыгнуть на подножку нетерпеливо фыркающей машины. Толик с радостью откликался на любое ее приглашение или просьбу и с одинаковым энтузиазмом летал на воздушных шарах, танцевал аргентинское танго, собирал в старый, подвешенный на куст зонтик ягоды облепихи на родительской даче, делал ремонт в доставшейся ей в наследство от бабушки квартире. Она могла пропасть на пару-тройку месяцев, а потом без всякого предупреждения неожиданно появиться на пороге его комнаты в общежитии – стремительная, яркая, с бутылкой вина и пакетом холодных блестящих яблок.

Он привык к мерцательной аритмии ее желаний. Одно время даже бегал с ней по утрам перед парами – правда, недолго. Ей быстро надоело, и она увлеклась чем-то другим – то ли теннисом, то ли тренером по теннису, а Толик с головой погрузился в сопромат и фотонику. На теннис, танго и облепиху времени оставалось все меньше, что огорчало и радовало его одновременно. А потом началась другая, взрослая жизнь, до краев наполненная работой, новыми проектами, командировками и горящими дедлайнами. В его жизни появились женщины – они были красивы, доступны и внимательны к его желаниям. Про больное плечо он почти забыл. Юлька тоже исчезла – ее внезапные набеги сошли на нет. Иногда от нечего делать она звонила – просто так, поболтать. А потом случился тот самый первый «трындец». Кажется, накануне она вернулась из наконец свершившейся в ее жизни Турции. Юлька кричала в трубку, что покончит с собой, рыдала взахлеб и умоляла его приехать. Он чуть с ума не сошел от страха. По дороге к ней у него снова прихватило плечо. «Трындецы» появлялись в Юлькиной жизни примерно раз в полгода, иногда раз в год. Как-то она не звонила года полтора, и Толик, поначалу вздохнувший с облечением, заволновался – он уже привык к своей спасательной миссии, да и увидеть Юльку хотелось так, что мочи не было. Сам он никогда не звонил – после того случая на вечеринке. Она тогда была фантастически красивой – в каком-то умопомрачительном, серебристо-змеином платье, в меру пьяной, веселой, заразительно смеялась и все норовила задушить его в своих объятьях. В конце концов она все-таки напилась, загрустила, утащила Толика на балкон, уткнулась предательски шмыгающим носом в его плечо и стала жаловаться на горемычную женскую долю – уж столько лет, и до сих пор одна! Плечо было широким, удивительно мягким и твердым одновременно и, как всегда, в нужный момент оказалось рядом с Юлькиным носом. Толик потушил сигарету, прижал девушку к себе и коротко вдохнул знакомый с детства запах. Он мог отличить его от любого другого на свете. Юлькина макушка, как и двадцать лет назад, пахла соленым морским ветром. Ни сигаретный дым, ни «Кристиан Диор», ни выхлопные газы большого города не смогли заглушить этот запах. Наклонившись к ее уху, он что-то коротко прошептал. Юлька вздрогнула, отстранилась, бросила на него испуганный взгляд и неожиданно заинтересовалась звездами. «Да, знаю, знаю! – она хохотнула и посмотрела на него мерцающими в цвет платья глазами. – И что бы я без тебя делала!? Ты же мой лучший друг, мой верный рыцарь, помнишь, как ты меня в детстве на закорках домой притащил, когда я ногу в карьере подвернула? А Вовку помнишь – ну того, смазливого? Ну, который в меня камни бросал, а потом облезлой кошкой обзывал, а ты ему в челюсть въехал! Помнишь, да? А я, дура, влюбилась в него тогда! Эй, ты чего молчишь? А помнишь, помнишь, как мы лягушек в овраге ловили, ты тогда на одну больше поймал, а я ее в кусты выкинула, сказала, что она дохлая и не считается!» Она поджала губы, потупила взор и артистично вздохнула: «А знаешь, она была не дохлая, просто я проигрывать не хотела! Ну все, сняла тяжкий груз с совести! Ты тогда выиграл, признаю!» Юлька хихикнула, игриво ткнула упрямо молчащего Толика кулаком в живот, потом вдруг резко засуетилась: «Ой, кажется, там уже танцы начались, пошли, а то я уже застоялась, да и прохладно здесь, тебе – нет? Покуришь еще? Ну ладно, я пошла. О-о-о, Шакира, обожаю!» Она резко крутанула бедрами, взмахнула руками и двинулась в центр танцующего круга, разбрызгивая по комнате серебристо-зеленые искры своего платья. Толик зажмурился: что-то попало в глаз и обожгло – наверно, сигаретный дым. Он позвонил через пару недель – нашел какой-то несущественный повод. Юлька трубку не взяла и после не перезвонила. А через несколько месяцев случился новый «трындец».

Как-то раз она объявилась и пригласила его на открытие выставки своей давней подруги. «Там будут только свои, университетские, ты почти всех знаешь. А потом в кафе пойдем, отметим! Только обязательно приходи, – загадочным голосом добавила она, – не пожалеешь!» Толик современным искусством не интересовался, но на выставку пришел. При встрече они радостно обнялись и долго болтали о том о сем. Юлька расспрашивала его о работе, родителях, пеняла, что пропал куда-то надолго, и все поглядывала на дверь. Толик рассказал, что партнеры уже давно зовут его в Америку, но он что-то никак не надумает. «А чего думать-то? – Юлька с удивлением выкатила глаза. – Тебя здесь что – что-то держит?» Толик не ответил и неуклюже пожал плечами. В районе лопатки что-то хрустнуло и больно отозвалось. Перехватив очередной взгляд подруги в сторону входа, он спросил: «Ждешь кого-то?» Девушка расплылась в улыбке: «Ага!» «Очередной трындец, – подумал про себя Толик, а вслух спросил: – Нашла наконец?» «Да, – Юлька, взвизгнув, аж подпрыгнула на месте, глаза вспыхнули. Она наклонилась к нему и, резко понизив голос, зашептала: – Тебе одному скажу по секрету, мы пока еще никому не говорили: он сделал мне предложение!» «Поздравляю! – Толик стал судорожно прохлопывать карманы. – Черт, куда они подевались?» «Сигареты? Да вот же они, ты их на стол положил, ну, давай и мне, а то я что-то нервничаю, пойдем выйдем, здоровье испортим».

Юлькин избранник оказался хорош собой, упитан и призывно пах чем-то древесно-приторным. Он по-хозяйски тискал разомлевшую от счастья Юльку на глазах у всей честной компании, по ходу дела рассказывая про свой суперинновационный проект и очереди инвесторов, желающих вложить в него деньги. Юлька завороженно слушала, поддакивала, восхищаясь предпринимательскими талантами своего избранника, и сияла как начищенный до блеска медный пятак. Толик ушел не попрощавшись. По дороге домой он позвонил партнерам и сказал, что готов обсудить условия переезда. Юлька объявилась спустя три с лишним года. Ее звонок разбудил его посреди ночи на другом конце океана. «Толик, привет, у меня трындец, самый трындецовый трындец на свете. Да знаю, знаю, что не в Москве, вот зачем, зачем ты уехал? Что ты там забыл? Тебе что – здесь нечем было заняться? Мне так хреново, я без тебя не справлюсь! Ну давай хоть по телефону, ты же сейчас не занят, да?» Она что-то кричала про неудавшийся бизнес мужа, потраченные инвестиции, его депрессию и загул, свою несчастную жизнь… Толик, стараясь не шуметь, на цыпочках переместился на кухню, включил свет и по инерции бросил взгляд на полку. Бутылок не было. Они вообще крепкое не покупали, только вино на ужин. Надо бы купить еще бутылку того – ароматного, калифорнийского. На столе стояла забытая с вечера тарелка в цветочек с остатками каши. На детском стуле засохли кусочки брокколи. Или это кабачок? Надо бы отмыть утром. Голос в трубке срывался, спотыкался, перескакивая вздыбившиеся меридианы, захлебывался в атлантических широтах. «Трын-дец, трын-дец, трын-дец», – лязгали барабанные перепонки. Все еще держа телефон возле уха, он вернулся в спальню и принюхался: пахло молоком и немного жасмином, из окна тянуло жженной накануне сухой листвой. Соленым ветром совсем не пахло, хотя океан был близко. Толик вспомнил, что забыл потушить свет, и вернулся на кухню. «Прости, я больше не могу говорить. И не переживай, все будет хорошо, я точно знаю». Он выключил телефон и подошел к окну: в предрассветном сумраке, пару раз вспыхнув, растворились и исчезли несколько серебристо-зеленых искр. Наверно, угли еще тлеют, надо было лучше костер загасить. Расправив плечи, он сладко потянулся и вернулся в постель.

Дина Неверова

Ожог

Каждое лето меня отправляли к бабушке в деревню Казачий Ерик, которая находится возле речки с таким же названием. В 1997 году лето в этих краях выдалось на редкость жарким – бабушкин термометр в виде петушка уже в девять утра показывал немыслимые плюс сорок! Когда я подходила к нему после обеда, красная полосочка, начинавшаяся где-то в животе у петушка, поднималась до самого петушиного гребешка, и казалось, что алый огненный поток вот-вот хлынет из птичьего горла.

Днем нестерпимый жар исходил от раскаленных домов, потрескавшейся земли, воздух точно кипяток вливался в легкие, не давая дышать, а вечером налетал колючий степной ветер, заметая увядшие вишневые сады красной песчаной пылью. Я, наверное, была единственным счастливым человеком в этой деревне – во-первых, потому, что приехала из холодного Петербурга и радовалась солнцу, а во-вторых – я влюбилась. Случилось это как-то вдруг, и непонятные слова про «любовь с первого взгляда», которые повторяли глупые барышни из бабушкиных романов, стали понятными.

Мне было двенадцать, Руслану – шестнадцать, тем летом мы встретились всего два раза, один раз у деревенского колодца, где он помог мне набрать воды. Впервые в жизни мужчина что-то сделал для меня, и впервые в жизни я почувствовала – это была не просто вежливость, а что-то другое. И это другое слышалось в его низком голосе, блестело в темных глазах и передавалось через случайные прикосновения, пока мы шли по узкой тропинке, ведущей от колодца к бабушкиному дому. И то ли от жары, то ли от приторного запаха увядших вишневых деревьев, то ли от подъема в горку у меня кружилась голова и путались мысли, но до мурашек хотелось длить это головокружение и идти, идти…

Второй раз мы встретились в поле, которое широким покрывалом раскинулось вдоль берегов Казачьего Ерика. Я собирала шалфей, как вдруг мимо меня промчался табун лошадей, а следом трое всадников, один из них неожиданно развернул лошадь, и вот он уже рядом – разгоряченный конь бьет передними ногами в метре от меня, я вижу только эти танцующие ноги и чувствую острый мускусный запах, который исходит от животного. Руслан сидит на взмыленном жеребце, словно какой-то мифический демон – прекрасный и злой, одной рукой он держит поводья, а другую протягивает ко мне, и в его темных глазах я вижу и просьбу, и приказ одновременно. Мне становится так страшно от этой протянутой руки, точно это и не рука вовсе, а какая-то когтистая лапа, которая сейчас вырвет у меня сердце, я в ужасе закрываю глаза и бегу с закрытыми глазами прочь.

Когда я прихожу в себя, солнце уже прячется за далеким лесом и где-то высоко в потемневшем небе сердито кричит голодный канюк. Я ищу брошенную корзинку и нахожу ее только благодаря белому пятну, которое вдруг привлекает мое внимание, – это оказывается огромный букет ромашек.

Тем летом мы больше не виделись, и весь год я ждала следующих летних каникул с каким-то непонятным предчувствием счастья. И вот я опять в деревне, и предчувствие сбывается – Руслан приходит с дедом к нам в гости, и пока наши старики обсуждают чудовищную жару – а в 1998 году она была еще страшнее, чем годом раньше, – мы молча изучаем друг друга. Я с удовольствием замечаю, как он провожает меня взглядом, когда я выхожу из комнаты, с каким-то странным наслаждением смотрю, как жадно пьет холодный квас и как пристально смотрит на меня, когда мы прощаемся. Вечером в открытое окно моей комнаты кто-то забросил яблоко, завернутое в газету. На измятом клочке бумаги поверх газетного текста краснели слова: «Жду через час у колодца». И неровными печатными буквами на другой стороне листка: «Степь горит идем сторожить лошадей дед с нами». Это «дед с нами» неприятно царапнуло меня, точно не будь этих слов, и смысл первого послания был бы иным. Я написала бабушке записку, не забыв упомянуть, что дед Руслана «с нами», и, когда старая кукушка в гостиной прокашляла одиннадцать раз, я подошла к окну и, задержав дыхание, выпрыгнула – точно за белой чертой подоконника был не знакомый бабушкин палисадник, а холодный омут Казачьего Ерика, где нам запрещалось купаться.

Руслан ждал меня у колодца верхом на своем коне Кариме – это был крупный дончак, в темноте он показался мне огромным, и я никак не могла влезть в седло: конь злился и отстранялся от меня, но вот какая-то сила все же втащила меня наверх, и Карим сразу полетел в темноту широкой размашистой рысью. Первые мгновения я пыталась держаться за луку седла и не прикасаться к напряженной спине чужого мне человека, непонятно как и зачем вдруг оказавшегося рядом, но это было невозможно – плавная рысь Карима сменилась неровным галопом, и мне казалось, что под нами не конь, а взбесившиеся качели, летящие над обрывом, и я вцепилась в эту чужую каменную спину такими же каменными руками, не чувствуя ничего, кроме ужаса.

Мне было так страшно, что я не сразу заметила, как темная ночь превратилась в розоватые сумерки и конь пошел шагом. Вокруг нас колыхалось розовое море – словно мы вдруг оказались не в знакомой донской степи, а где-то на Марсе, как его показывают в некоторых фильмах. Гигантская луна алела в темном небе, точно бутон марсианского цветка с невидимым стеблем, всасывающий в себя соки и цвет из того розового тумана, что окружил нас. Мы остановились, Руслан спрыгнул с коня и сказал:

– Чудесно, да?

Я не могла ответить. Ужас, который сковывал меня во время скачки, превратился в какое-то непередаваемое восхищение и странное чувство сопричастности всему, что было вокруг – конь был мной, степь была мной, эта розовая ночь и страшная луна были мной, тишина, которую иногда нарушали испуганный крик кулика и тревожный стрекот кузнечиков, была мной. Если бы я издала хоть звук, меня бы просто затопило этим чувством, потому что – да, да, это было чудесно! Мы вдруг оказались в той единственной точке вселенной, где зарождается волшебный смысл бытия, в том месте и мгновении, которое дарит влюбленным непостижимую силу и понимание всего, что было, и всего, что будет.

Руслан помог мне слезть с коня, а потом мы пошли рядом, точно знали друг друга давным-давно, много жизней подряд. Он рассказывал мне о степи, которая была ему домом, – Руслан не был гостем в нашей деревне, он здесь родился и вырос, как до этого здесь родились его отец и дед, и прадед, и много лет его семья растила и берегла на этих просторах коней. Прадед Руслана был знаменитым коннозаводчиком, отец – прославленным наездником, чье имя гремело среди знатоков спортивного конкура; Руслан мечтал пойти по отцовским стопам. Он рассказывал непонятные вещи о породах лошадей, о преимуществах табунного содержания, о своем любимом Кариме и его сыне (которого он мне скоро покажет) с таким доверием, точно я уже была частью его жизни, и пока он рассказывал, я была ею! Если бы он говорил о луне, которая пылала над нами, или о самолетах, или о поездах, я бы слушала его с таким же глубоким чувством принятия.

Но это чудо первой любви, как и положено чуду, длилось недолго. Подул горячий ветер, и хрупкое волшебство рассеялось – розовый туман был всего лишь отблеском огня, который стеной стоял где-то впереди: степь действительно горела, поэтому ночь казалась такой светлой. Невыносимо запахло гарью, в сумеречном воздухе кружились черные хлопья сгоревшей травы; точно траурные бабочки, они липли к рукам, лицу, одежде, и стало понятно, что мы дошли до того места, где дед Руслана и еще несколько человек из деревни охраняли табун, который они пригнали с другой стороны Казачьего Ерика – там, на другом берегу, находилась конеферма, и там сейчас бушевал пожар.

Когда мы подошли к месту ночлега табунщиков, навстречу нам выбежал старый алабай – он стоял на границе лишь ему известной черты и, зажмурив глаза, рычал.

– Тю, Ушкуй! Свои!

Пес завилял обрубком хвоста, но продолжал рычать. Руслан еще раз шикнул на него, и мы прошли мимо, к маленькому костерку, вокруг которого прямо на земле лежали какие-то люди. Один человек сидел – это был дед Руслана. Он поднял голову, когда мы подошли, и посмотрел на Руслана. Потом он подошел к нам, продолжая смотреть только на Руслана, взял за повод Карима, позвал Ушкуя и ушел в темноту – ни единого знака того, что он узнал меня! Ни единого знака, что он меня видел вообще! Меня бросило в жар от такого приема, чувство счастья, которое меня переполняло еще несколько минут назад, исчезло, уступив место неловкости и непониманию. Что я здесь делаю среди ночи, кто все эти люди? Наверное, Руслан переживал что-то похожее, он не смотрел на меня больше и сердито бросал сухой кизяк в почти потухший костер.

– Будешь чай?

Я кивнула, а потом мы долго пили горький чай, молчали и прислушивались к темноте вокруг. Стрекот кузнечиков и мирный храп пастухов иногда прерывало какое-то гудение в небе за рекой, а следом на ним раздавалось странное уханье и шипение, после чего нас обдавало горячей волной воздуха, в котором плясали черные пластинки сгоревшей травы, – казалось, что за рекой беснуется огромный дракон. На каждое рычание этого таинственного дракона откликались собаки и лошади, скрытые от нас темнотой.

– Это самолеты, тушат пожар с воздуха, – сказал Руслан, увидев, как я пролила чай, вздрогнув после очередного шипения. – Часто стали летать, беда, видно. Пойдем, надо проверить лошадей.

И мы пошли в сероватый мрак, Руслан впереди – я за ним. Вокруг нас паслись лошади, принадлежащие семье Руслана. Часть табуна стояла в наспех сколоченных левадах, а часть паслась, стреноженная. Нам нужно было проверить путы на ногах тех лошадей, которые бродили на свободе. Слово «путы» я слышала раньше только на уроках литературы или истории, что это такое, представляла смутно. Оказалось, что это такая веревка толщиной с два моих пальца, определенным образом завязанная чуть ниже или выше коленей передних ног лошади; веревка не мешала им двигаться шагом, но и не давала подняться в рысь или галоп и быстро сбежать. Мы подходили к каждой лошади, которую находили в тумане, я светила фонариком, а Руслан, не забыв сказать что-то ободряющее потревоженной лошади, проверял узлы на веревках. В жидком свете фонарика лошади казались призрачными, нереальными, да и мой спутник все больше напоминал чародея: от него исходила какая-то сила, которая мгновенно подчиняла его воле все вокруг нас – туман редел и расступался перед ним, кони послушно стояли, а я не могла оторвать взгляда от его ловких рук, от его длинных пальцев, которые быстро скользили по ногам лошадей, а иногда оказывались у меня на плече или груди, чтобы поправить куртку, которую он на меня накинул. Руслан показывал своих любимцев с такой гордостью, точно это были не кони, а редчайшие бриллианты в сокровищнице короля, и мне, городской девочке, которая видела лошадей только на картинках или в поле, где они казались чем-то вроде нарисованного задника в спектакле, эти животные вдруг стали родными.

– Устала? Не хочешь вернуться?

Еще как устала! Но вернуться, сейчас, когда утраченное волшебство нового для меня чувства стало опять разгораться? Я покачала головой.

– Тогда я покажу тебе Шуликуна – чистый бес, но как хорош! Пришлось одного привязать, ужасно ревнует меня ко всем, резвость и выносливость у него невероятные, а прыгает так, точно у него есть крылья!

Я слушала Руслана и кивала, точно все понимала, и готова была идти за этим голосом куда угодно. Уже начинало светать, и поле сухого ковыля перед нами напоминало огромное облако, которое дремало на земле, и мы шли по этому облаку, опьяненные счастьем взаимопонимания.

Мы поднялись на пригорок, с которого было видно и другой берег реки, где над черной выжженной землей стелился дым, и оставленный нами бивуак, и табун, а прямо перед нами росла огромная акация, здесь был привязан Шуликун. Весь пейзаж напоминал мне почему-то саванну, как ее показывают в фильмах National Geographic, а не нашу скучную степь; возможно, тому виной было утреннее солнце, ослепившее меня, или странное чувство, которое оставил первый в моей жизни поцелуй.

Все казалось иным, цвета стали ярче, звуки – громче, обычное прикосновение руки мгновенно разогревало мою кровь и меняло ее состав, и когда Руслан вдруг засвистел, я чуть не упала – так больно резанул слух этот тревожный звук. Он продолжал свистеть и сдавливать мою руку.

– Не может быть! Отвязался!

Руслан оттолкнул меня и побежал вниз, к дереву. Он обежал акацию несколько раз, не переставая свистеть. Я видела, как с другой стороны холма в ответ на этот свист забегали люди, и вот уже несколько всадников веером разлетелись по огромному пустынном полю, на котором не было никаких признаков сбежавшего Шуликуна. Руслан тем временем успел добежать до обрыва, прыгнул в реку и в считанные секунды превратился в маленькое пятно на воде. Я осталась одна.

Мне было так больно и стыдно от этого неожиданного предательства, что хотелось в прямом смысле провалиться сквозь землю, исчезнуть, не быть. И когда я дотащилась до акации, у корней которой разросся какой-то кустарник, я забилась в него, точно зверь, и уснула.

Мне снился странный сон – Руслан целовал мою ладонь, мне стало жарко от этих поцелуев, я пыталась отнять руку и проснулась. Прямо надо мной раскачивалась гривастая голова, и лошадиные губы перебирали складки на рукаве куртки. Я пошевелила рукой, и лошадиная голова тут же исчезла, конь отошел от меня и смотрел огромными детскими глазами с непередаваемым доверием и любопытством. Это был крупный жеребец какой-то удивительной масти – как если бы вы смотрели на солнце сквозь рыжий кленовый лист, – и я поняла, что это тот самый Шуликун, который сбежал. Конь был в недоуздке, к которому карабином была пристегнута веревка, она змеилась возле моей руки, то приближаясь, то уползая в траву, когда конь отходил от меня. Я осторожно накрыла ее ладонью – конь сразу же почувствовал натяжение веревки, замер, но не двинулся с места. Я поднялась – Шуликун никак не отреагировал на это движение, только занюхал воздух и тряхнул гривой, отгоняя мух. Я сделала несколько шагов к стволу акации, конь пошел за мной, и тут я увидела Руслана – он стоял в нескольких метрах от нас, в тени дерева, и делал мне какие-то знаки. Шуликун тоже его увидел и тут же натянул веревку, я вцепилась в нее, ища одобряющего взгляда Руслана, но он смотрел сквозь меня, только на веревку в моих руках, только на взволнованного коня. Чем ближе подходил Руслан, тем сильнее нервничал конь и тем больнее веревка врезалась в мои ладони, но я продолжала тащить упирающегося коня к дереву, в надежде успеть обмотать корду вокруг ствола. И когда мне это почти удалось, я вдруг увидела, какие безумные у Руслана глаза, сколько в них боли, надежды и любви, и смотрят эти глаза не на меня, а на коня. И не знаю, что на меня нашло, но я размахнулась с неожиданной для себя силой и злостью и хлестнула Шуликуна по ногам концом веревки, потом еще и еще. Веревка обожгла мне руки так, точно я схватилась за лезвие раскаленного ножа, конь мгновенно взвился на дыбы, лягнул невидимого врага и, подняв клубы пыли, исчез.