Адам Кодман, или Заговор близнецов

1. Холм Спасения (пролог)

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

AD.I.1.*

Из всех утр, которые довелось пережить моему телу, сегодняшнее, по своей бездарности, можно считать чемпионом.

Бездарное утро не то, которое не рождает идей, или то, которое идеи убивает. Оно сродни тому предрассветному часу, когда Великий Флорентиец осознал, что вторая половина жизни никак не продолжает первую и даже не опровергает ее1. Она попросту ставит тебя перед фактом. Факт смотрит на тебя из зеркала, давая понять, что он – не оптический фокус природы, где правое и левое меняются местами и каббалистические тексты становятся бестолковыми перевертышами, а злой потусторонний наблюдатель, делающий свои унылые выводы, глядя в опухшее от пьянства лицо визави…

Первое утро своего тридцать шестого года существования на этой планете тело, которое еще недавно я считал своим, было категорически неправильным. И дело было вовсе не в тяжелом алкогольном отравлении (хотя не столько тяжелом, сколько омерзительном), и не в том, что после сегодняшней ночи, если верить Платону2, тело, которое считать своим у меня еще оставались основания, целенаправленно топает к умиранию, и уж совсем не в том, что после минувшей ночи мне, вопреки всему, надлежало идти на работу. Дело было в том, что утро свершилось. И это делало все происходящее категорически неправильным.

«Я бы мог превратить тебя в дерево…»3 – говорил своей возлюбленной известный славянский поэт. Ну, и превратил бы. Чего стращать? Бывают моменты, когда это единственно правильное решение. Сегодня от такого я бы не отказался.

В пять часов пополудни я должен докладывать редакционной коллегии о конкурсных работах, допущенных до финала. А докладывать было решительно нечего.

Идею конкурса «Отражения страха», с таким трудом прошедшую совет директоров, как и любую другую инициативу, следовало воплощать автору. Автором был я. Кроме того, я был литературным редактором журнала «Русский бизнес» (какой дурак придумывает подобные названия для деловых изданий?).

Конкурс, объявленный почти год назад, предполагал своей целью привлечение внимания к изданию романтически настроенных бизнесменов и бухгалтеров, склонных к литературному творчеству. Рекламный бюджет и призовой фонд были достаточно внушительными, чтобы с меня сняли голову вместе с прической и перхотью в случае неудачи. А неудача была настолько очевидной, что даже не вызывала огорчения.

За одиннадцать месяцев предфинального отбора у меня в руках оказалось семь, с большой натяжкой – восемь историй, представляя которые высокому жюри, я не рисковал бы жизнью.

Все мои робкие намеки руководству о том, что конкурс – это эксперимент, любой исход которого тоже результат, наталкивались на враждебное непонимание.

«Я бы мог превратить тебя в зарево…» – иезуитски хвастал славянский поэт. Господи! Зарево – это так красиво! У зарева нет головы, которую можно оторвать, открутить, отвинтить или стукнуть по ней вазоном с геранью.

«…но я превратил тебя в птицу…» – констатировал поэт-волшебник, добавляя к голове, которую можно открутить, еще ноги, крылья и перья, дающие такие возможности истязателю, что просто дух захватывает. Вот уж где позавидуешь Колобку.

В общем и целом вторая половина моей жизни начиналась скверно. В самый раз спускаться в преисподнюю в поисках нестандартного решения…

И я, не задумываясь, сделал бы это, найдись в моей жизни что-то, пусть отдаленно, напоминающее Эвридику. Но, увы. Ни Эвридики4, ни Биче Портинари5, ни кого-нибудь другого столь же значимого, я вспомнить не мог. А шляться по ту сторону бытия просто так мне не улыбалось. Я не Геракл6.

Я сидел в своем кабинете и, вопреки внутреннему распорядку, пускал дым кольцами. Это особое умение, приобретенное еще в школьные годы, отвлекало меня от мрачных мыслей и дурного расположения духа. «Чего я, собственно, нервничаю! – успокаивал я себя. – Ну, нет среди читателей нашего журнала выдающихся литераторов. В конце концов, не это главное. Деньги, истраченные на рекламу конкурса, в любом случае рекламировали журнал. Да и на призе сэкономить можно…» Так-то оно так, но вряд ли это будет достаточным аргументом, чтобы оставить меня в живых.

Спасение пришло неожиданно и сначала таковым не показалось.

Мне принесли почту. Среди двух десятков конвертов этот выглядел самым скучным. Была в нем какая-то неинтересность. Серость, что ли? В таких обычно приносят извещения от пожарной охраны или вызов на допрос к следователю. Иногда в них помещают врачебную тайну твоей медицинской страховки или счет на оплату жилья. Учитывая внешний вид конверта, самочувствие, начало второй (и видимо не лучшей) половины жизни, а также политическую нестабильность в мире, первым желанием было отправить указанный конверт в мусорную корзину нераспечатанным. Но профессиональное чутье или Провидение, которое в эту минуту решило надо мной сжалиться, заставило взглянуть на содержимое. Состояло оно из пяти листов, выдранных из амбарной книги, исписанных мелким аккуратным почерком опытного бухгалтера.

Рассказ, автором которого был человек по имени Инга, начинался с обычного для непрофессионала описания исторических реалий, совершенно необязательных для драматургии повествования. Инга рассказала, что, будучи ребенком, исправно посещала уроки в балетной студии, мечтая о серьезном балетном будущем. Педагог ее был в недавнем прошлом известным балетным солистом, хотя и в не очень столичной опере, что не мешало его амбициям считаться удовлетворенными. По официальной версии, продвижение на Олимп мирового балета ему преградила травма бедра во время репетиции дуэта с одной из звезд, имя которой до сих пор мелькает на афишах по всему миру.

Принципиальным ноу-хау танцора-пенсионера была зеркальная стена, отражавшая все, что происходит в классе, и позволяющая одновременно наблюдать за происходящим из потайной комнаты. О волшебных свойствах зеркальной стены в классе студистки, разумеется, ничего не знали. Хотя, слухи ходили…

Самым употребляемый был слух о том, что зеркало балетного класса отличалось от всех остальных зеркал на земле тем, что оно не синхронно отражало реальность. Реальность запаздывала. Зеркало словно предугадывало, что произойдет в следующее мгновение. А может быть, не предугадывало, а диктовало. Это особенно было заметно, когда девочки совершали какую-нибудь ошибку или напротив, когда удавалось сделать что-то такое, чего от себя не ожидаешь. Среди учениц были известны случаи откровенных непристойностей со стороны зеркала. Ему ничего не стоило в самый ответственный момент подвернуть кому-нибудь ногу или порвать лосины. Подобных пакостей обычно ожидали, когда в классе присутствовали чужие или мальчики-новички.

Еще поговаривали о том, что самым страшным оскорблением для зеркала было уличить его в несинхронности. Случись такое, говорили, и зеркало лопнет от злости и рассыплется на миллион кусочков. И горе тому, на кого падет этот гнев. Потому что, рассыпавшись, зеркало все равно будет отражать (или предсказывать) все ошибки. Но тогда этих ошибок будет в миллион раз больше, или во столько раз, на сколько кусков рассыплется стекло.

Но самым страшным из свойств, которые приписывались зеркалу, было его всезнание. Считалось, что зеркало руководит отражением девочек даже тогда, когда их нет в классе. Касалось ли это только танцев, никто с уверенностью сказать не мог.

Никто всерьез не задумывался над сверхъестественными свойствами классного зеркала, кроме тех редких моментов, когда свойства эти обсуждались в раздевалке и непременно шепотом. Изредка звучали сюжеты о Белой Балерине (призраке, гулявшем по школе в ночи полнолуния) и о Тайном Соглядатае (существе, наблюдавшем за девочками в момент индивидуальных занятий или в душевой). Но эти слухи считались ложными.

Инга, которая в описываемый период времени уже твердо стояла на пуантах и боролась с законами физики за право крутить фуэте, относилась ко всем этим слухам с иронией.

Фуэте затмевало всю метафизику классного зеркала, и даже авторитет учителя. Хотелось одного – почувствовать власть над центробежными силами, не теряя при этом вертикального положения. Фуэте вообще вещь особенная. Именно это умение и отличает балерину от всех остальных людей на земле.

Фуэте никак не удавалось, и очень скоро Инга стала винить в этом Зеркало.

Вся магия зеркал, вся амальгама мира, впитывающая в себя, слой за слоем, реальный мир и превращающая этот мир в обратную проекцию, не смогли сломить прагматизма маленькой балерины. Инга, переполненная эмоциями относительно своих неудач с фуэте и впечатлениями от рассказов подруг о злополучном стекле, попросту запустила в него реальным табуретом, расчленив тем самым блестящую поверхность на миллион кусочков…

Она не побоялась гнева руководства школы и родителей, она не искала восхищения соучениц. Она просто разбила зеркало, которое мешало ей идти своим путем.

И ничего не случилось. Нет, конечно, были и гнев руководства, и домашняя выволочка, и восхищение подруг. Но мир не перестал быть, лишившись зеркала на всю стену в тренировочном классе.

Осколки быстро убрали, и уже к следующему занятию стену украшало другое зеркало. Совсем другое.

Инга не стала балериной. Она стала бухгалтером, приславшим рассказ про зеркало на литературный конкурс нашего журнала.

Справедливости ради надо добавить, что мне пришлось изрядно повозиться с текстом, который изобиловал массой ненужностей. Рассказ был, мягко говоря, паршивым. Но никакого значения это не имело. Моя жизнь была спасена и дорога во вторую ее половину была открыта.

Редакционная коллегия прошла почти безболезненно, и уже на восьмой минуте доклада мне было предложено заткнуться, дабы коллегия получила возможность обсудить финансовые вопросы. Я опять забыл, где работаю…

Вторая половина жизни обрела право на существование, и я незамедлительно начал это право реализовывать. Невзирая на мерзкое похмелье (в данном случае, похмелье играло роль катализатора в сложном процессе поиска адекватности с миром), заняться этим больше было некому.

Вместо того чтобы поставить Инге свечку, я решил выпить за Ингу водки.

Шефу отдела ФБР, мр. Эрику МакНи

Докладывает агент Бенджамин Эплстоун

20 октября 1999 г. Манхэттен. Н.Й.

Настоящим довожу до вашего сведения, что несчастный случай, приведший к гибели миссис Инги Куценко, не вызывает сомнения в верности первоначальной полицейской версии. Свидетели происшествия (таких было обнаружено 5 человек) показывают без существенных разногласий, что пострадавшая, высунувшись из окна своей квартиры на 4-м этаже, не менее четверти часа до происшествия плевала в прохожих и бросалась землей из цветочных вазонов. В какой-то момент, перегнувшись через подоконник более, чем позволяла безопасность, покойная не удержала равновесия и вывалилась из окна.

Причиной смерти, по утверждению экспертов, стал многооскольчатый перелом затылочной кости черепа, несовместимый с жизнью.

При осмотре квартиры и бумаг погибшей, мое внимание привлекли два документа. Акт, подтверждающий выигрыш в 200 тысяч долларов в муниципальной лотерее Нью-Йорка с помесячной выплатой в течение двух лет, на имя Инги Куценко и пригласительный билет на презентацию нового проекта благотворительного фонда имени Жака де Моле.

Из ближайших родственников погибшей в США сегодня проживают: ее муж Николай Куценко, который оставил жену три месяца назад и переехал в Нью-Джерси, и ее брат-близнец Адам Кодман, проживающий в Ист-Сайде в районе 14-й улицы.

Инга Куценко приехала с мужем и братом на постоянное жительство в США в 1994 г. из Украины.

В том же году она с братом устроилась на работу в книжный магазин близ Юнион-Сквер, где и проработала до последних дней помощником бухгалтера.

Сотрудниками и соседями характеризовалась как вспыльчивый и неуравновешенный человек. Регулярно конфликтовала с партнерами и клиентами, за что находилась под постоянной угрозой увольнения. Спасала высокая квалификация.

Никаких распоряжений относительно финансов покойная не оставила. Если не возникнет новых документов, ее наследство разделят муж и брат.

Обращает на себя внимание тот факт, что в момент несчастного случая брат покойной находился в ее квартире и принимал ванну. Теоретически он имел возможность выбросить сестру из окна, но в этом случае он не смог бы остаться незамеченным.

Считаю дальнейшую разработку дела о гибели Инги Куценко бесперспективной и предлагаю оставить его в рубрике «несчастные случаи» в ведении муниципальной полиции.

2. Перед дорогой

Нельзя, чтоб страх повелевал уму;

Иначе мы отходим от свершений,

Как зверь, когда мерещится ему

AD.II.46

Некоторые склонны думать, что главное предсказание Парацельса – это магнетизм Земли. Отрицать тут нечего. Предсказал, и задолго до того, как его, магнетизм, сформулировали.

Но далеко не все знают про главное открытие (или изобретение) Парацельса – подземных гномов7. Собственно, в этом филологическом казусе и кроется суть любого эзотеризма: открыл или изобрел? Выдумал или поведал миру?

Вот тут-то трудности и возникают. Поверить в существование гномов несложно, тем более что подавляющее большинство людей их видело собственными детскими глазами. Но поверить, что гномов не существовало до Парацельса – решительно невозможно.

Вот и получается, если гномы открыты ученым, значит, они существовали всегда, и тогда непонятно почему про них никто раньше не вспоминал? Если же они придуманы, и на самом деле не существуют, что тогда видят миллионы детей во всем мире безо всякого гипноза и поощрения?

В общем, как говаривал герой сюжета на рыбоохранную тему одного из провинциальных телеканалов – «Сплошные невыясненные обстоятельства». Получается, что верить в гномов глупо, а не верить – обидно.

Скептики сразу вспомнят про Санта Клауса, Бабу Ягу, Питера Пена… Да, но ведь гномы существуют! И рядить их в добрые или злые все равно, что ругать бультерьера за дурное поведение.

Бенджамин Эплстоун мог, понятно, и не заниматься всеми этими придурочными делами. Уже чего-чего, а работы агенту ФБР в Нью-Йорке всегда хватает. Этот набор непонятных паззлов, которые были очевидны вначале, а теперь превратились в неразрешимый дьявольский кроссворд, просто выводил Бена из себя. Проще было в кого-то стрельнуть. Но стрельнуть было не в кого. Смутные ощущения роились в организме федерального агента. Они напоминали острое пищевое отравление в начальной стадии, первые признаки беременности и стресс малыша, застигнутого друзьями в школьном туалете за занятием онанизмом.

Все, что удалось разузнать Эплстоуну про тамплиеров, Данте, Жака де Моле8, никак не приближало его к пониманию замысла преступников. Все схемы, что рисовал в воображении сыщик, неминуемо наталкивались на подлый вопрос: «Зачем?»

Зачем Гоннору с его шайкой понадобилось идти столь длинным путем для легализации каких-то грязных денег? Зачем создавать вокруг сомнительного бизнеса ажиотаж? Зачем привлекать к себе внимание громкими именами и огромными суммами гонораров?

Самыми простыми выглядели три варианта ответа. Либо преступники круглые идиоты и не видят пристального внимания к себе со стороны карательных органов, либо они специально вызывают шумиху вокруг своей затеи, демонстрируя особую дерзость и цинизм, либо в своих действиях эти борцы за историческую справедливость не усматривают ничего криминального.

Ни тщательное изучение личных дел главных заговорщиков, ни движение денег по их банковским счетам, ни повседневные контакты, телефонные разговоры, переписка и покупки в магазинах не давали подсказок, с какой стороны браться за дело.

Эплстоун был убежден, будь у него возможность действовать открыто, он продвинулся бы значительно дальше. Но про официальное расследование с подозреваемыми, допросами, погонями и засадами нечего было и думать. Более того, получи интерес ФБР к деятельности фонда де Моле огласку – скандал гарантирован. И тогда оторванной башкой Бена современные тамплиеры будут играть в сокер на полянках Центрального парка.

Становилось все очевиднее, что предотвратить преступление не удастся. Придется разбираться с последствиями. От этого полицейская душа Бена разрывалась на части. И вылечить ее не могли ни тайные знания тамплиеров, ни удивительная поэзия Данте, ни йод, ни пиво. Вся американская полиция, все достижения демократии оказались перед угрозой несмываемого позора. И отвернуть эту угрозу было некому. А тут еще смена руководства.

Бенджамин Эплстоун больше всего на свете не любил кошек и людей, делающих выводы без достаточного фактического обоснования. Первые донимали его своей вездесущей шерстью, от которой чесалось в носу и из глаз текли горючие слезы. Вторые – непроходимой тупостью и гротескной претенциозностью, от которых возникало чувство обиды на Создателя.

Если существ первой категории в коридорах ФБР водилось немного, то от обилия вторых порой просто не хотелось жить. Особенно гадко делалось на душе, если они становились начальниками.

Странная штука «начальник». Если он дурак, а вдобавок еще и сволочь (обычно именно так и бывает, потому что дурак-несволочь стать начальником не может по определению), настроение портится моментально. Особенно плохо, если это твой начальник. И совершенно невыносимо, если он только что принял должность и решил «навести порядок» в своем хозяйстве. Причем, предполагается, что до него о порядке вообще никто не слышал и как он, порядок, выглядит, совершенно не представляет.

И можно не сомневаться, что этот «новый порядок» – никакой и не порядок, а блажь и запугивание молоденьких секретарш, вся работа которых заключается в том, чтобы как можно убедительнее бояться шефа.

Тем же, кто занят делом, некогда обращать внимание на то, в каком виде их рабочий стол, сколько часов надо отсидеть в офисе, чтобы тебя не ругали: «Вас никогда не бывает на месте, особенно, когда вы нужны». На несоответствие «никогда» и «особенно» уже никто внимания не обращает. И им подавно наплевать какого цвета обувь у коллеги. Потому что они заняты делом.

Но начальника – дурака и сволочь, который любит делать выводы без достаточного обоснования, ваши дела не интересуют. Все попытки объяснить, что ваше дело в такой же мере и его, успеха не имеют. Устраивается публичная выволочка за десятиминутное опоздание к официальному началу рабочего дня, летят громы и молнии по поводу неубранных стаканов из-под кофе, раздаются «последние предупреждения» в смысле счетов за неправильную парковку служебных автомобилей. И все это ужасно портит настроение.

А с плохим настроением хорошо работать может разве что заплечных дел мастер. Да и там, пожалуй, без вдохновения скучно…

Вот нехитрые доводы в пользу тезиса, что начальники-дураки вредны. Ни один начальник-дурак с этим спорить не станет, а всячески поддержит, поскольку дураком себя не считает…

Эплстоун как всегда опаздывал на работу. Сегодняшнее опоздание было особенно неприятным, поскольку он был приглашен знакомиться с новым начальником, о назначении которого Бен узнал вчера ближе к вечеру, получив приглашение явиться к десяти утра.

Было уже почти десять, по радио вот-вот должны были начаться новости, а до серой громадины дома № 26, что на Бродвее, куда направлялся агент, при самом хорошем раскладе ехать еще минут пять…

Удивительно, но в приемной никаких признаков обновления интерьера не наблюдалось. Миссис Пипс, пережившая в своем секретарском кресле уже четверых командоров, поливала цветы в горшках.

Ее возраст всегда вызывал споры среди посетителей. Некоторые утверждали, что месяц назад ей исполнилось тридцать семь. Другие настаивали на том, что ей никак не меньше пятидесяти пяти. Бесспорным было то, что миссис Пипс работала в офисе дольше всех.

– Вас давно ждут, – как бы между прочим сообщила секретарша и вернулась к общению с геранью.

Не ожидая ничего хорошего, агент робко, но с достоинством, переступил порог кабинета. Почему-то Бен совсем не сомневался, что за дверью его ждет дурак и сволочь.

Нового шефа звали Эрик МакНи.

– Дружище, почему бы нам не позавтракать? – спросил новый начальник. – Что вы думаете о кафе на шестом этаже?

На шестом, так на шестом. Хорошо, что вообще разговор начинается с питания. Эплстоуну сделалось приятно, что его не отругали за опоздание.

– Скажу вам сразу, Бен, я не собираюсь устраивать кардинальных перемен в вашей жизни. Вы профи, а я залетный от политики. Если начну активничать, наверняка только испорчу мнение о себе. Я – менеджер, и для меня главное, чтобы о нас говорили хорошо. Пресса, начальство, общественные организации, депутаты, домохозяйки, кто угодно. Даже преступники. Для меня неприемлемы три вещи: сокрытие важной информации под предлогом «утро вечера мудренее», коррупция и агенты, дающие интервью. С сегодняшнего дня вся свобода слова в нашем отделе строго регламентирована. Мной. Это мои условия. Теперь я готов выслушать ваши. Сразу оговорюсь, продолжительность отпуска, страховка личных автомобилей, которые используются в служебных целях и право парковаться, где заблагорассудится, в мою компетенцию не входят.

Странное чувство охватило Бена. В какой-то момент ему даже показалось, что его новый начальник совсем не дурак. Столь крамольная мысль вызвала у агента сильное потовыделение, и он подумал, сколь искушен бесовский промысел! Очевидно, дураки нашли способ выглядеть умными. Причем, так убедительно…

Ни про какие условия Эплстоун, естественно, говорить не стал. В подобных ситуациях лучшее, что можно сделать – слушать. Без особого подобострастия и без явного скепсиса. Слушать так, будто ты находишься на концерте не очень любимой, но все же признанной оперной звезды.

– Я просмотрел ваши текущие дела и в принципе остался доволен. Статистика не выходит за дозволенные рамки. Возникла пара вопросов, но, думаю, вы легко дадите на них ответ. – Шеф сморщил нос, собираясь чихнуть. Но не чихнул.

«Начинается… – подумал Бен. – Сейчас спросит про Фонд Жака де Моле».

– Пожалуй, единственной настоящей загадкой для меня осталось дело по Фонду Жака де Моле, – подхватил шеф печальные думы Эплстоуна. – Тут я сдаюсь. Ни одного внятного объяснения я не нашел. Расскажете?

– Разумеется. Ко мне попала информация о том, что эти современные рыцари, совсем не рыцари, а жулики и бандиты. Источник сомнений не вызывал. Сообщалось, что готовится махинация по отмыванию нескольких десятков миллионов долларов. С самого начала все казалось достаточно простым. Теперь так не кажется. Расследование в явном тупике. Там совершенно не за что зацепиться. По бухгалтерии все идеально. Плюс столько знаменитостей…

– Почему мы, а не министерство финансов?

– Там были подозрения на похищение людей и возможное убийство. Это я настоял на открытии дела. И если бы мне не связывали руки, я бы этих любителей истории уже крепко бы держал за… Но мне запретили даже наружное наблюдение. Мне никого не дали в помощь. Дело просто валили. Теперь тупик.

– Если бы вам не связывали руки, вас бы давно уволили. Какие предложения?

– Думаю повертеть его еще недели три. Ожидаю ответы на запросы по заграничным счетам, посмотрю, что разведают наши люди, близкие к этому бизнесу… Если ничего не накопаем, спишем дело в архив и будем ждать случая. Когда-нибудь они проколются. Стыдно, конечно, но это меньшее из зол. По крайней мере, скандала не будет.

– Ладно. Но никакой огласки. Даже намеком чтобы Фонд не звучал. Расследуйте смерть Куценко, нарушение пожарной безопасности, превышение скорости, распитие пива на улице – все что угодно, но никаких международных фондов, никаких мюзиклов, никакого Данте. Если меня об этом спросят, я накажу вас за самоуправство и сокрытие от руководства важной информации. Договорились?

Эплстоун остался в итоге доволен: новый шеф совсем не дурак, хоть и сволочь первостепенная. И, слава Богу.

3. Врата Ада

                                                Древней меня лишь вечные созданья,

                                                И с Вечностью пребуду наравне.

                                                Вошедшие, оставьте упованья

                                                                        AD.III.7.

Профессор позвонил вечером.

– Дорогой Гарри, я поздравляю вас с днем рождения и прошу немедленно прибыть ко мне.

– Профессор, – начал было я, – уже десятый час. Возможно завтра…

Но меня уже не слушали. Деваться было некуда. Если профессор просит прибыть немедленно, это может означать, что в вашем распоряжении остается время только на дорогу. Желательно на такси. А это, по самым скромным подсчетам, никак не меньше двадцати баксов.