Кошачий мёд: книга экзистенциальных новелл

***

Три дня Кай заботился о кошке и приносил пищу, он приносил мышей, и птичек, и все, что удавалось раздобыть. Люди подкармливали его. Человеческие дары он тоже предлагал ей. Голубоглазая кошка шипела-шипела на Кая всякий раз, как он приближался. Кай просто оставлял пищу и уходил прочь.

Скоро люди обнаружили гнездо, забрали кошку и котят. Кай снова остался один в сарае. Почему-то он грустил и вспоминал горько-сладкий вкус, который ощущал, глядя на свое потомство. Еще несколько дней он приносил мышей и клал их на порог красного дома, а потом перестал это делать и сам занял еще недавно такое теплое гнездо в сарае.

***

Вечерело, выпал первый снег, когда он увидел ее в окне и обрадовался, подняв хвост. Хотелось посмотреть на нее и котят, и этого было достаточно. Кай никогда раньше не заботился о потомстве, а потомства он оставил немало. После совокупления он тут же терял интерес, уходил прочь. Сейчас было иначе – что-то внутри, в самом сердце, заставляло его переживать и грустить.

Кай свернулся клубком в своем гнезде и стал видеть сны, в которых был снег, была луна, было тепло и уютно. На шерстяном одеяле он лежал вместе с кем-то теплым

и плакал. Кто-то гладил его по голове.

Проснувшись, Кай почувствовал себя гораздо легче и свободнее. Новая ночь, хоть и холодная, полная ветра

и мокрого снега, несла свежесть, несла очищение для уставшего мира.

Поля, деревья, дом и двор застелило, засыпало первым мягким белым-белым снегом, и дети выбежали играть

во двор. Они кидались снежками и пытались слепить снеговика, который все время разваливался.

***

В соломенном гнезде Кай провел всю зиму, одну из лучших зим. Он зарывался глубоко в сено, а от стены, прилегающей к дому, исходило тепло – там топилась большая печь и черный дым клубами валил из трубы. Кай ловил снежинки, Кай много спал, у него была пища, которую приносили люди. Иногда заходила кошка с голубыми глазами, и они снова играли.

Однажды из дома в мягкий пушистый снег выбежали котята. Они были еще маленькими игручими комочками. Кошка ходила рядом, она учила их кошачьим премудростям, учила красться и прыгать, только вот добычи никакой в снегу не было. Кай вышел навстречу, но кошка зашипела, кошка выпустила когти и прогнала его прочь.

***

В середине зимы, в морозную ночь, Кай повстречал старика – тот кашлял и едва волочил лапы, он был плох, он ушел из теплого дома и призраком возник на пороге сарая. Старик всегда избегал Кая и никогда больше не появлялся в сарае после первой их встречи. Но теперь он пришел, поглядел на Кая спокойными исстрадавшимися глазами,

в которых не было уже ни злобы, ни обиды. Старый кот забился в дальний, самый темный и пыльный угол, и затих. Лишь изредка тишину нарушал его хриплый кашель.

Кай подошел к старику, встретился с его удивительно ясным взглядом и просто лег рядом, он заурчал, как мама учила в детстве, как она урчала, когда он сам был котенком, уткнувшимся в ее теплый живот, он лег рядом, чтобы согревать старого кота, чтобы быть рядом.

Без пищи и воды Кай пролежал с ним весь день и всю ночь. Старик лежал, прикрыв глаза, но не спал. Иногда он заходился в приступах хриплого кашля, а потом плакал скудными старческими слезами, отпуская всю боль

и напряжение долгой жизни. Утром он умер. Кай вдохнул запах быстро остывающего тела – оно пахло кошачьим медом.

***

Зима пошла на убыль, и соломы в сарае заметно

поубавилось. Кай теперь спал на чердаке красного дома.

Он перебрался туда еще и потому, что тело старого кота стало разлагаться и вонять. Люди нашли и закопали его, но Кай больше не хотел возвращаться в сарай. На чердаке ему приходилось спать на жестких пыльных досках, зато возле ржавой трубы было очень тепло. Он никогда не пытался проникнуть в дом незваным гостем и довольствовался тем, что есть.

***

Когда растаял лед и потекли ручьи, когда вновь запахло новой жизнью, когда весь мир пришел в движение, когда снова захотелось бегать, играть и резвиться, тогда Кай вновь увидел котят, уже больших и самостоятельных.

За зиму они сильно выросли и теперь могли исследовать мир без помощи матери. Они гурьбой выбежали за порог

и замерли на мерзлой земле, морщась от холода, осторожно касаясь лапками еще не растаявшего снега. Они вдыхали запах весны, они вдыхали кошачий мед.

Сперва они боялись Кая. Но он просто был рядом,

и вскоре котята, которых выпускали гулять все чаще, привыкли к его присутствию. Иногда они играли вместе. Больше всего полюбила Кая маленькая кошечка, самая резвая, с разноцветными глазами – один желтый, как у Кая, второй – голубой, как у матери. Остальные держались от него в стороне. Один котенок был очень флегматичным, спокойным, часто уходил и подолгу пропадал где-то в поле или

у реки, двое других – задира и забияка – все время дрались друг с другом во дворе.

***

Когда снег еще окончательно растаял, когда кончился холод, когда отпела капель, а из земли показалась трава, кошка стала навещать Кая чаще. Голубоглазая мать; он чуял, что она похожа на его мать. Их игры стали спокойнее. Она не переносила присутствия своих детей, которые уже выросли, она сделала для них все, что требовал долг,

и теперь недовольно щерилась, если кто-то подходил

к ней слишком близко. Кай же, напротив, был рад любой компании.

Голубоглазая возлюбленная его, чуя весну, отставляла ноги назад, ластилась и каталась по оставшейся в сарае соломе, куда снова перебрался спать Кай.

***

Наступила череда теплых дней. В один из них Кай проснулся и вышел во двор. Солнце грело так хорошо; он зажмурился, потянулся. Вокруг пели птицы, люди были заняты работой, весь мир куда-то двигался, жил, источал запахи и ароматы, радовался и пел.

В своей миске Кай нашел кусок мяса и молоко —

настоящее пиршество, какое случалось нечасто.

С огромным удовольствием он съел мясо и вылакал молоко, на усах остались белые капельки.

Кай еще раз потянулся, оглядел всю ферму: красный дом, сарай, скотный двор, широкое поле, готовое родить. Его никто не видел. Кай медленно зашагал прочь, взобрался на забор, последний раз прошелся по деревянной балке, спрыгнул за ограду, прошел по берегу реки под тенистыми ветвями прибрежных ив. Наметанным взглядом он замечал мышей и робких сусликов, но ему не хотелось охотиться.

Кай пересек поле, следуя вдоль узкой тропинки, и вновь оказался на обочине дороги, по которой со свистом проносились машины.

Действие четвёртое: последняя станция

– Черт подери, да что он творит?

– Ебанутый кот! Куда лезешь?

Но Кай уже забрался на платформу. Здесь сидели двое бродяг. Один – в вязаной красной шапке, с кустистой бородой, похожей на корни травы с налипшими комками грязи, и седыми вьющимися прядями волос. Лицо его – большое, морщинистое, как у старого дуба, с большим выдающимся носом. Глаза – тоже большие, широко открытые, с желтоватыми белками. Кай сразу распознал в них отчаянную

небесную ясность.

У второго бродяги были короткие светлые волосы,

он был худощав, через держащуюся на нескольких пуговицах клетчатую рубашку просвечивали выступающие ребра и впалый живот. Парню было пятнадцать-семнадцать лет. В том, как топорщатся его волосы, как растет щетина, как острится его напряженное лицо и двигаются желваки, в его ясно-голубых ангельских глазах – глазах отца, глазах безумца и хулигана; во всем этом читалось отчаянное стремление жить, жить изо всех сил, жить на пределе.

Это тоже нравилось Каю, но также ему нравилась и нагретая утренним солнцем платформа товарного поезда,

где можно было немного понежиться в тепле.

В руках у старого бродяги была бутылка портвейна, полупустая, зеленая, с черной бурой жидкостью, внутри плескавшейся, перекатывавшейся, словно вязкая слизь, медленно ползущей к горлышку. С бульканьем, когда бродяга прикладывался к бутылке, они соединялись – зеленое горлышко

и алые растрескавшиеся пыльные живые страждущие губы. Вязкий терпкий яд прокатывался по широкой глотке, и несколько раз, словно гигантский поршень, поднимался

и опускался кадык, и в мутном зеленом стекле ослепительно блестело солнце. Кай жмурился, а бродяга отставлял

бутылку и грязным рукавом рваного пиджака утирал губы.

– Батя, ты щас все выхлестаешь, оставь на дорогу.

– Нормально, – хриплым голосом ответил отец, – смотри, какое хорошенькое утречко сегодня, все блестит,

вон кот тоже знает и лежит себе. На, – он протянул бутылку,

и его сын сделал несколько резких жадных торопливых глотков.

– Эх, котяра-котяра, бля, обормот, – старый бродяга придвинулся, пошатнувшись, к Каю и большой грубой ручищей стал гладить того за ушком, по голове, стал чесать пузо,

а Кай развалился, глядя в ослепительное небо. Давно его никто не гладил, он жмурился в лучах солнца, а бродяга смеялся.

– Этот кошак едет с нами, – сказал сын, играясь с монеткой, перекатывая ее между костяшками тонких пальцев. Резким движением он отправил монетку в зенит, не глядя поймал ее, перевернул и поднес к глазам: – Отвечаю,

с нами поедет.

– Ну и пущай едет, – заплетающимся языком ответил отец, развалившийся по примеру Кая животом вверх. —

Эх, бляха-муха, хорошо, а?

Поезд дернулся, и мир пошатнулся: деревья, дома, жидкость в бутылке – все, даже солнце, подпрыгнуло. Затем платформа тронулась, медленно стал двигаться состав, точнее, это небо над головами трех бродяг пришло в движение, другие поезда тоже пришли в движение. Весь мир куда-то поехал, а солнечная платформа стала единственной неподвижной точкой во вселенной, вокруг которой ускорялся и закручивался в спирали хаос – сперва убежали куда-то поезда, затем деревья, зеленые холмы и маленькие домики тоже понеслись прочь.

Кая эта перемена нисколько не испугала, он так и лежал, глядя на проносящиеся пейзажи, слушая веселый перестук колес.

– Да это в натуре просветленный кот! – закричал в восторге сын. – Сидит и в хуй не дует, ему все по барабану, этому коту!

Отец лишь многозначительно отхлебнул из бутылки. Поезд выехал из пригорода и несся теперь по зеленой равнине, на которой то тут, то там были разбросаны редкие деревеньки, паслись тучные стада, сверкали озерца и речушка вилась серебряной лентой в кустистом лоне прибрежных ив.

– Охуенский кот! – не унимался сын, перекрикивая лязг сцеплений. – Это просто бомбический кот, бля, я тащусь от этого кота, – он смеялся и неистовствовал, повторяя в своем безумстве, словно заклинания, подобные фразы. – И прекрасная эта хуйня, и трава, и небо и все, все, все, все! – он вскочил, рванул ворот рубахи, и пуговицы, маленькие пуговки с розовыми полосками, разлетелись прочь. Ветер растрепал его волосы и обнажил впалую грудь.

Отец только хмыкал, бормотал что-то под нос, улыбался немного грустно и прикладывался к бутылке.

***

Путники сошли на жаркой полуденной станции, среди разморенных поездов, в маленьком городке, в городке заходящего солнца. Кай увязался за людьми, за бродягами, идущими невесть куда, в переулки предвечерней истомы. На улицах городка, полнящихся праздными летними людьми, праздными летними животными, праздными летними птицами – уставшими и очень легкими.

Кай побежал вперед и нырнул в прохладный переулок.

– Эй, куда ты? – крикнул сын и побежал следом. Нос к носу он столкнулся с каким-то лысеющим человечком. Человечек неловко завалился на задницу, уронил пакеты, из которых посыпалась еда – яблоки, колбаса, несколько консервных банок.

– Извините, – пробормотал молодой бродяга и бросился собирать рассыпанные богатства.

Человечек встал, отряхнулся; он выглядел немного раздраженным, он поправил толстые очки в роговой оправе.

– Эт, вы простите нас, – пробормотал подоспевший отец, – мы не хотели ничего плохого.

– Да-да, – быстро бормотал сын и судорожно запихивал продукты обратно в пакет, – держите, вот, вот все ваше.

Человечек продолжал смотреть, казалось, он был очень недоволен, даже зол, он что-то напряженно обдумывал, на лбу залегла тяжелая складка.

– Забирайте, – наконец сказал человечек. – Держите, держите. Вам пригодится, поешьте. А мне – нет, никогда, – он нервно тряхнул головой, – себе еще куплю.

– Ну, спасибо, – ответил отец, заглянул в пакет, сунул туда руку, радостно и жадно ощупал колбасу, консервы, овощи, хлеб.

– Спасибо, мужик, – сказал сын. – Нам пригодится, но скажи, мужик, в чем дело? Решил в благородного сыграть? Или что не так по жизни?

Человечек дернулся, переступил с ноги на ногу, прежде чем ответить, замялся и закусил губу.

– Неважно, не ваше дело, – буркнул он и зашагал прочь, бросив на асфальт и второй пакет. По асфальту покатились апельсины, в мерцающие влажные дребезги разбилась банка с кабачковой икрой.

– Ебана-воробана! – воскликнул сын. – Батя, глянь, тут дохрена всего! Даже пивко есть! О да, добрый пивчик – это то, что нам нужно сегодня!

– Агась, – отец старательно корябал коросту на затылке. – Че-то странный он какой-то.

– Может, – ответил сын. – Но мы-то че поделаем? Спасибо ему. Ебать, тут еще и святые, мать моя Мария, святые сижки! Это джек-пот!

– Ну, пусть у него заебись все будет, у мужика, – изрек отец в пространство, не обращаясь ни к кому конкретно. – И это, кота надо покормить, вон сколько жратвы у нас! Кыс-кыс-кыс… А, бляха, где он?

– Пропал? – сын оглядел переулок. – Эх, сука, пропал, мировой, самый заебатый кот был! Ну ебана-воробана!

– Да-а, – протянул отец, закуривая. – Этот котяра принес нам удачу. Но раз ушел – так и пущай, пущай еще кому-нибудь посчастливится сегодня.

Бродяги обыскали весь переулок, немного постояли, посмеялись, да и пошли восвояси, дымя сигаретами.

***

Перед Каем снова возник железный, разделяющий миры монолит.

– Ты откуда такой, котик? – спросил лысеющий человечек в толстых очках. – Вот взял, увязался за мной зачем-то, куда тебя девать, скажи, а?

Кай громко мяукнул.

– Извини, но мне нечего тебе дать, я все отдал бомжам.

Кай промяучил еще несколько раз.

– Ну что тебе надо, гость полночный? – улыбнулся сквозь боль человечек. – Сейчас не полночь, а ты не ворон, иди вон, поохоться, мышек полови, радуйся жизни, если можешь.

Кай молча посмотрел на человечка, наклонил голову, но с места не сдвинулся. Человечек нервно почесал висок, огляделся вокруг, как будто кто-то мог уличить его в том, что он разговаривает с котами, или бог его знает в каких еще грехах. Быть может, застав его в такой ситуации, люди догадаются, что он до сих пор мастурбирует? Человечек поймал себя на этом страхе, еще сильнее сжался, посерел, помрачнел, а потом раздраженно, словно бросая кому-то вызов, сказал:

– Пошли, гость незваный, – и черным ключом-магнитом отворил зачарованный портал меж мирами.

***

По ту сторону портала была лестница, на которой, как и заведено издревле, пахло собаками, людьми, едой и всякими-разными благами тесных комнатушек. Кай третий раз в жизни переступил порог междумирья, но на этот раз, он знал, ненадолго.

Человечек открыл перед Каем дверь и впустил его в бежевую, залитую зеленоватым светом квартиру. Внутри она будто законсервировалась в пыли безысходного одиночества. Обои – простые, с овощами и ромбами, желтый и зеленый, в прихожей – зеркало, дальше – зал с ковром, старые книжные шкафы, ломящиеся от пыльных фолиантов, древних фолиантов с пожелтевшими страницами, на полках – какие-то фотографии, искаженные от старости, оплывшие.

На кухне, куда в первую очередь устремился Кай – ведь любой кот всегда знает, как найти самую важную часть человеческого жилья – стоял маленький столик, на столике – пепельница, рядом – два стула и старый жужжащий трескучий холодильник, на стене – очередные фотокарточки.

– А-а, голодный все-таки… – какое-то слово застряло в горле человечка, он сделал усилие над собой и слабым, раздраженным и одновременно извиняющимся голосом выдавил: – …бандит, – и неуместно заулыбался, он хотел выглядеть веселым.

Кай перевел взгляд с холодильника на человечка, а потом на фотографии.

– Мои карточки, – сказал человечек. – Только они не старые, я на телефон фотографирую и потом делаю их, ну, будто бы старыми. Мне так нравится. Выхожу, людей фотографирую, пока они не видят, я тихонько, да… – он неловко замолчал, будто снова опасался выдать страшный секрет, и, сделав очередное усилие над собой, продолжил: – …но у меня есть и пленочная камера, ты не подумай чего такого про меня, ладно?

На черно-белых фотографиях были люди, смазанные силуэты прохожих, улыбающиеся дети, старушки-торговки с местного рыночка. Еще были растения – одуванчик, какие-то цветы, пожухлые листья, были здания с пустыми окнами, трубы заводов, линии электропередач. Все черно-белое с желтоватым оттенком – все какое-то далекое, законсервированное, законсервированная жизнь. Кай мяукнул.

– Ах да, да, – человек отвлекся от своих снимков, открыл темное и почти пустое нутро холодильника. – Ну вот, лампочка сломалась, – пробормотал он, ощупывая руками какие-то банки, и, наконец, достал несколько старых сосисок, очистил их от кожуры и положил на пол. Сосиски пахли невкусно и немного позеленели, их запах вызывал легкую тошноту. Кай осторожно обнюхал их и съел только одну, из вежливости.

Человечек трясущимися руками приготовил себе кофе, неприятно бьющий в нос запахом специй и пыли.

– Котик, грязный ты, да… – он замялся и снова сделал над собой едва заметное, но тяжелое усилие, чтобы продолжить. – Гость полночный, что расскажешь мне? Да нет, – на его лице проявилась какая-то злобная и страдальческая гримаса, – неважно уже, уже нихрена не важно, – он со сдавленным остервенением стукнул кулаком по столу, по клетчатой желто-зеленой клеенке. – А что важно в жизни, а, котик? Да, откуда тебе знать…

Кай запрыгнул на стул, поглядел в глаза человечка сквозь толстые стекла очков, в оплывшие, в тяжелые, в мутные умные глаза, и отвернулся.

– … Откуда тебе знать, ты и сказать-то ничего не можешь. Вон люди, у кого семья, у кого жена, дети, деньги. А у меня, у меня нет ничего, ничегошеньки. Это ладно, умные люди говорят – пустое. Экклезиаст говорит – суета и томление духа все это. Но ты, правда, не подумай чего, котик, я не религиозный, я не как все. Бог мне не поможет, да и верить в него не хочется, – человечек сунул трясущуюся руку в карман. – Блядь, сигареты тоже бродягам отдал, – выругался он, потянулся к подоконнику, нашарил пачку, достал оттуда папиросу и продолжил свою мысль. – Опиум для народа это все. Слушаешь?

Кай жмурился от солнца, проникавшего сквозь щель между задернутыми шторами. Как только щелкнула зажигалка и человечек сделал первую затяжку, кухоньку затянуло в другое измерение, все увязло в янтарной смоле, даже жужжащая у грязного плафона муха. Кай, кажется, мог различить движения ее крылышек. Дым жемчужными, иссиня-белыми клубами повис в желто-зеленом мареве, медленно раскрываясь узорами, застревающими, с трудом пробивающими себе дорогу в вязком пространстве.

Что-то подобное Кай уже чувствовал раньше и не раз, обычно это предваряло вкус кошачьего меда, но не сейчас. Это была магия человека, она была черна и грязна, как смола, как рыбьи внутренности, как деготь. Точнее, она была желтой с виду, в разрезе – мертвенно-зеленой и оставляла осадок черной горечи, но не такой горечи, которой обладает кошачий мед, потому что горечь кошачьего меда – в принятии и любви, а губительной и вредоносной горечи, которая суть отрицание.

– Вот так вот, котик, вот такая вот жизнь. А я что, а я… – человечек сделал усилие. – Я заебался, котик. Родился, да не пригодился, – смола, бурлящая внутри его грудной клетки, нашла выход наружу, потекла изо рта черными струйками. – А я ведь профессор! Ого-го! Пыльный старикан, отглагольные существительные собираю, изучаю Чехова, занимаюсь фотографией и пялюсь на своих студенток, но они, они, блядь, так далеко, эти сучки! – вскрикнул он со злобой, потом вжал голову в плечи, словно ожидая удара, и продолжил извиняющимся тоном: – Ой, что я говорю, что я говорю, дурак! А… – он замолчал и продолжил только спустя несколько секунд: – Вот, вот, мне эпитафию даже некому сочинить. И все-таки к черту все! Я никому не говорил, но… – он огляделся по сторонам и понизил голос до полушепота, – но я мастурбирую на фотографии своих студенток. Хочешь, покажу, котик? – он крепко затянулся папиросой, а потом снова резко сжался и дрожащей рукой схватил себя за волосы. – Дурак! Дурак! Дурак! Черт, докатился, с котом разговариваешь!

Кай не шевелился и выглядел умиротворенным, хотя магия человека его душила. Он уставился в единственную точку, в которую мог смотреть, и стал как бы прозрачным, невидимым и – неуязвимым для этого яда. Потом медленно повернул голову, перевел взгляд на солнце, на комнату, залитую янтарем, и муха снова зажужжала, время ускорилось в тысячу раз. С новым вдохом Кай ощутил вкус жизни. В этот момент даже у человечка в глазах молнией сверкнуло какое-то просветление.

– Я… – он осекся и затушил папиросу, ошалело глядя в пространство, но тут же, Кай это увидел, попался на крючок надежды. – Быть может, я смогу измениться, смогу смеяться полной грудью, смогу найти женщину? Все-таки попробовать, а? – и тут же его скрутила судорога страха. – Нет, без толку, это все временное, ерунда, ерунда. Как же я все ненавижу! – крикнул он и запустил пепельницей в старенький холодильник. Потом замолчал и закурил еще одну папиросу.

– Котик, извини меня, – сказал человечек, кусая свои большие розовые губы. – Я должен тебе сказать, должен. Это невыносимо, боль невыносима. И не в женщинах, и не в мастурбации, черт бы ее побрал, и не в реализации желаний дело, хотя и во всем этом тоже, но что-то жрет мое сердце, жрет изнутри, я сам, я сам жру себя, кот! Ты понимаешь!? – он сорвался на дикий вопль. – Это не-вы-но-си-мо! – а потом снова сжался, съежился, на виске его пульсировал маленький сосуд, на лице выступил пот, человечка била мелкая дрожь. Кай смотрел.

– Я, знаешь, – снова зазвучал голос, тихий и прерывистый, человечек задыхался, – я убью, – он говорил это шепотом, как последнюю, самую сокровенную и самую постыдную тайну, – я убью себя сегодня, знаешь, сегодня вечером, – он задохнулся от своих слов, но собрал всю волю в кулак и продолжил, глядя мутными глазами в глаза Кая. – Я прыгну, я сделаю это, я прыгну с моста на закате, в десять-ноль-ноль вечера. Вот так и будет, так будет хорошо, ведь все, все ужасно. Но будет хорошо. А теперь, теперь все, все, все, хватит, хватит, хватит… – последние слова прошелестели слабым ветерком, взъерошившим осенние листья.

Человечек испытал облегчение от того, что высказал, наконец, все, глаза его заблестели и покрылись желтой пленкой, а изо рта, из носа, из ушей его, словно из перерезанной аорты, выплескивалась черная смола.

Человечек схватил Кая обеими руками и выбежал с ним прочь – из квартиры, из подъезда, за дверь – и выкинул его, словно использованную салфетку, на асфальт. Врата в мир людей захлопнулись, Кай стал вылизываться. А профессор с тайным ужасом и ликованием убежал прочь и заперся глубоко в своей комнатушке. Кай оказался единственным существом, посвященным в ужасную тайну одинокого человека.

***

Это был совсем небольшой городок, и даже в его центре, полном машин и домов, без труда можно было найти тихий уголок. Стоит сойти с главной улицы, и вы попадете в привольное место, где можно ходить по земле без асфальта, где стоят домики, огражденные лишь забором – грань между мирами здесь не так жестка и сурова, особенно для кота, который гуляет сам по себе.

Вот и Кай гулял по высокому железному забору, наслаждаясь солнцем и лаем собак. Все давалась ему легко. Чего бы он не пожелал – все появлялось, он привык. Стоило подумать о еде, как неподалеку, рядом с мусоркой, он находил аппетитный кусок, словно специально оставленный здесь для него, или вдруг замечал нерасторопного толстого грызуна, настичь которого – дело одного прыжка. Он мог охотиться и на птиц, скакавших неподалеку в поисках зерен и червячков, но не делал этого. Почему-то Каю не нравилось убивать птиц. Иногда ему хотелось летать так же высоко, как умеют они.

Довольный и сытый, Кай забрел в тенистое заброшенное здание, чтобы немного поспать. Он был уже взрослым, повидавшим многое котом. За долгую жизнь на его теле осталось множество ноющих ран, но сейчас боль его не беспокоила. Однако поспать не удалось. Из тени под пустым дверным проемом, кирпичным красным обнаженным проемом, показалась маленькая черная тень, и еще одна, и еще. Тощие и голодные, там были другие коты. Кай их не испугался, он запрыгнул в пустой оконный проем и заглянул внутрь – там были еще коты, сколько – он не мог сосчитать. Кай улегся и принялся умываться. Тени стали медленно приближаться, голодные, дикие, один – хромой, второй – в коростах, третий – худой, словно сама смерть. Из мрака смотрело множество глаз.