Любовь моя

Несколько минут спустя Жанна предположила:

– Может, в личной жизни этот Елизаров прелесть, душка? Критики пишут, что в нем столько русского! Ты себе не простишь, если его не прочитаешь.

– Не верится. Биография писателя – его произведения. Недавно общалась с женщинами-грузчицами. Мне хотелось заткнуть себе уши, а им заклеить рты. Я сказала работницам, ни к кому конкретно не обращаясь: «Женщина – хранительница красоты, чистоты и доброты». А одна из них зло отрубила: «Тебя бы с твоей интеллигентностью в смешанную бригаду. Наши мужики других слов не понимают. Их ничем кроме мата не заставишь работать. Так и будут сидеть: ни мычать, ни телиться. Если только их палкой… Так они и в обратную могут».

– А это ты к чему? – не поняла Аня.

– Так, припомнилось, – ушла от ответа Инна.

Аня снова заговорила:

– Для меня, например, Шолохов как писатель много талантливее Гроссмана.

– Не равняй их, – жестко заметила Жанна.

– Надо иметь мужество так сказать о писателе, которого признает большинство, – удивленно сказала Инна.

– Не хочется цеплять знаменитых людей – на дилетантов не обижаются, – но я не считаю и произведения Солженицына высокохудожественными. Разве что рассказ «Один день Ивана Денисовича», который я прочитала «из-под полы», в обложке какого-то учебника, когда он еще не был выложен в открытом доступе. Это была молния! «Один день» стал чем-то вроде пароля: можно иметь дело с этим человеком или нет.

– Сильнейшая, совершеннейшая вещь! В ней чудовищная боль и столько поразительного юмора и сарказма, потому что как бы ни было трудно, нельзя человеку жить одними слезами. Текст удивительно музыкален, в нем такие неожиданные повороты. Я восхищаюсь каждой его строчкой. Еще раз прочитай рассказ вслух, сердцем, со всеми паузами и ты наконец-то его истинно оценишь и полюбишь. Мне повезло, я слышала его в исполнении артиста Пилипенко. А он, безусловно, талантище! «Старик и море» Хемингуэя тоже без особых художественных изысков, а как пробирает! Потому что талантливо написано. Книги Солженицына помимо всего прочего стали не только явлением жизни, но и культуры, и политики, – сказала Инна.

– Когда ты сравнила Солженицына с Хемингуэем, я поняла, что была неправа, – смущенно сказала Аня.

– Не понять масштаба такой личности… – удивилась Инна. – И даже после прочтения страшного, трагичного «вращения» многотомного «Красного колеса»? Кто-то из знаменитых сказал, что после Освенцима невозможно было писать стихи, а Солженицын смог создавать свои произведения на каторге, в Магадане, в самом страшном месте из всех земель России при Сталине. Какой мощи человечище!

– Лена, он и для тебя гуру? – спросила Аня.

– Великий писатель и мыслитель. Я ценю его глубокие философские размышления. Гений, пророк. Он крупнее многих нобелевских лауреатов по литературе. Когда он поднимался по лестнице для получения этой премии, то, наверное, думал о тех, которые лежат под ее ступенями…

– От прочтения Шаламова ужас остается в душе, а от Солженицына – оптимизм, надежда на то, что и там можно сохранить «свет, который в тебе», – добавила Инна.

– По мне так Академгородок нужнее Пастернака с Солженицыным, – сказала Жанна.

– Спорный момент. Они могли бы совершить политический переворот, а физики – нет, – криво усмехнувшись, сказала Инна.

– Дело физиков совершать перевороты в науке, а политиков – сохранять целостность страны, – заметила Аня.

– Последнее время с этим у политиков во всем мире не больно-то ладится. И у наших физиков без денег как-то совсем плоховатенько с открытиями стало, – грустно усмехнулась Жанна.

– Выправятся. Временные трудности, – уверенно сказала Инна. И неожиданно рассмеялась:

– Помню, Александр Исаевич возмущался: «Прощание с Матерой» – тоже антисоветчина, но Распутину премию дали, а меня выслали».

– Временной интервал не одинаковый. И уровень «опасности» их произведений разный. Солженицын был идеологическим противником советской власти. Он открыл людям глаза на КГБ и другие карающие органы и стал доверенным летописцем нашей эпохи.

– А это тебе не хухры-мухры! – поставила Инна «народную печать» на слова Лены.

– Да… было времечко. Антисоветчину искали даже в прозе Пушкина, – усмехнулась Аня.

– А что до меня, так я считаю, что у Шолохова и у Гроссмана человек и его родина – прежде всего. И это главное. Я обратила внимание на строчки из письма матери сыну: «Этим утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы напомнили погромами». А мать на могиле сына – самая сильная сцена романа «Жизнь и судьба», – сказала Жанна.

– У Шолохова подобных мощных сцен поболе будет, – заметила Инна.

Жанна недовольно и осуждающе поджала губы.

* * *

– У великих писателей в произведениях тоже иногда случались «слишком образные» выражения, – опять осторожно вернулась к проблеме чистоты языка Жанна, – но они мыслили в категориях обширного русского исторического сознания и…

Аня остановила ее на полуслове:

– Но не до такой же степени! Я даже адекватного термина той мерзости не подберу! Зачем материться? Ведь противника и без мата можно так «уделать», что совершенно дезавуировать. Можно тихо и вроде бы вежливо сказать такое, что человек целый месяц будет пить валидол. Только для этого мозгами требуется шевелить. Но, видно, не у всех они на должном уровне или некоторые не хотят себя затруднять поисками синонимов. Такие, с позволения сказать, личности не соответствуют моим представлениям о настоящих писателях.

– Лена, твоя бабушка говорила: «Умом слаб, вот и матерится». А по радио, на «Дожде» я слышала о Елизарове, что он известный писатель; при всей своей изощренной экстравагантности умен. Пишет интересные бессюжетные, как у Пелевина, произведения. И фильмы делает без определенной линии, основанные на вольной импровизации, – как бы для того, чтобы смягчить свое высказывание, добавила Инна не очень уверенно. – Сейчас мода на всё бессюжетное?

– Сюжеты все равно наличествуют, только они не прямолинейные, не очевидные, призрачные, зашифрованные, – ответила ей Лена. – А бывают гениальные сюжеты. Но редко. Сюжет Библии таков, что многие люди верят, что он написан Богом.

– Я заинтригована. Хочу почитать Лимонова и Елизарова в «подлиннике», в бумажном виде. Глядишь, раскрою для себя какую-нибудь новую грань бытия. На Западе их знают. Может, есть у них хорошие книги, а в интернет они, что похуже выкладывают, то, что не продается? Или вообще произошло какое-то недоразумение. В интернете ведь нет навигаторов и цензоров. Туда иногда такое выкладывают! – «зашаталась» в своем мнении Жанна.

– На Западе их знают! Тоже мне критерий духовной ценности! Вот Рита, например, хочет быть известной в России, а не в Америке. Не нуждается она в подозрительной славе, добытой ценой невыразимых страданий, которая, к тому же, может навредить ее творчеству, запятнать репутацию. Даже Нобелевские премии иногда дают не за художественную ценность произведений, а за диссидентство, – скептически отреагировала Аня.

– Чайковскому мало было состояться только на родине. Но то беспартийная музыка… А ты, Лена, не хочешь поддаться искушению и махнуть в Америку? – хитренько посмотрев по сторонам, спросила Инна.

– Мне это не показано. Мои эмоции и запросы таковы, что я могу состояться только в России. Родина – первопричина всего, что есть во мне.

«Боже мой! Как мила и умиротворяюще спокойна природа средней полосы России! Она не способствует и не потворствует агрессии, раздорам, войнам. Как тепло и радостно она ложится на душу русскому человеку! Таково скромное очарование родной природы! Душа моего народа всегда улыбается, хотя за улыбкой часто стоит боль. Ее ширь взывает к доброте, благодушию и мечтательности. Невозможно из нас вытравить чувство любви к Родине!» – внезапно подумалось Лене. Она благодарно улыбнулась (Себе, Богу?) и растворилась в счастливых воспоминаниях и ощущениях.

– При твоем-то уме и вкусе читать Лимонова? – Теперь Инна на Жанну нацелилась.

Та пропустила укол, будто бы в силу его крайней малозначительности, хотя на самом деле эти слова как хлыстом прошлись по ее болезненному самолюбию. Они напомнили ей о том, что когда-то она стремилась к много большему, что по сути дела ради мужа предала свои мечты. Это испортило ей настроение. И чтобы улучшить его, она стала думать о внуках.

– Имеем ли мы право критиковать произведения, не будучи хорошо осведомленными? Простому читателю в узком кругу всё можно?

Но Инна не дала Ане полностью высказаться по поводу своих сомнений.

– Я считаю, что таким вульгарным способом Лимонов пытается по-своему выражать правду жизни и его поиск новизны в языке не претендует на всеобщность. (Новизны?) Это его способ изображать острохарактерные гротесковые персонажи и ситуации. И потом, когда в произведении слишком много голой правды, читателю уже не до художественных особенностей, – предположила она.

– Маты – способ привлечения читателей? Они – венец его творений? Он считает читателей дебилами? Впереди его ждет забвение! – Аня как всегда была непрошибаемо категорична.

– Звонкая, хлесткая оплеуха! Положила на обе лопатки. Заслужил, – рассмеялась Инна.

– Оплеуха – оружие женщины, отвечающей на унижение, жест яростного гнева и отчаяния, заменяющий крик боли, – ударилась в «теорию» Жанна.

– Лимонову подходит только скандальный жанр? – спросила Аня. – В отчаянной попытке что-то доказать себе и другим еще не то изобретают… Слышала его по телевизору. Он не показался мне слишком умным на фоне других политических зубров, участвующих в передаче. Литература должна нести в массы человеколюбие и оптимизм. Плохого в окружающей жизни итак выше головы. А у него с Елизаровым один негатив. Можно подумать, что Рита или Алла при желании не нашли бы грязи, но ведь избегают, хотя тоже критикуют действительность.

– Так ведь женщины, – объяснила Жанна.

– Читаешь такого типа писателей и получается, что нет у нас ничего хорошего, – пессимистично вздохнула Аня.

– Они плохо искали. А женщины боятся создать прецедент или… прогореть? – хихикнула Инна, пропела: «Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить» и посоветовала Ане почитать рецензии на «нелюбимых» ею авторов в толстых столичных журналах.

– Может, они раскроют тебе глаза, – рассмеялась она.

– Я не ведусь на заметки в газетах, но могла бы ориентироваться на критические статьи в солидных журналах. Только у нас даже в центральной библиотеке их нет. Перестали выписывать. Говорят, денег нет даже на то, чтобы иметь по одному экземпляру каждого издания.

– Поищи в интернете.

«Инка делает вид, будто не знает, что именно меня беспокоит? – рассердилась Аня. – Боже мой, как утомляет непонимание!»

– Сдается мне, что вся эта грубость в книгах у целого ряда современных писателей от неверия в будущее России. Она от апокалипсиса в их мозгах, – сказала Инна.

– У мужиков чуть что не заладится на работе – распсихуются и скорее за сигареты берутся, чтобы расслабиться. Жена бросит – сразу в запой и опускаются ниже некуда. В стране бардак – они за голову хватаются: ой, пропадаем! А что же нам, слабым женщинам, остается делать? Стреляться? – усмехнулась Жанна.

– Произведения Лимонова не эпатаж, а протест. Он – бунтарь, в тюрьме сидел. А бунтари, как известно, не дают народу каменеть, а верхам бронзоветь, – сказала Инна.

– Да ну?! – удивилась Жанна. – Так вот где он набрался всякого хлама.

– Опять Лимонов, – «возникла» со своим грустным замечанием Аня.

– Он, возможно, боится потерять свою индивидуальность, а такого «особенного» наверняка заметят, не забудут и навечно пропишут в литературных «святцах».

– Круто забираешь, Инесса. – Теперь уже Аня усмехнулась.

– Услышав в свой адрес критику, некоторые писатели, наверное, обвинили бы нас в непонимании метафизического подтекста, свойственного будто бы только произведениям мужчин или вообще в отсутствии у женщин мозгов. Ко второму они больше склонны, – рассмеялась Жанна. – Приписывать нам свои недостатки – их первейшее дело.

– Или побили бы! – подбросила шутку Аня.

– Когда мужчинам не хватает аргументов, они применяют унижающие нас оскорбления, в надежде как можно сильнее ранить и тем устранить со своей дороги. У меня большой опыт по этой части. И метят в самое больное – в беззащитность, – подтвердила Инна.

В наступившей тишине женщины перебирали в памяти грустные моменты неудачного общения с «некоторыми» представителями сильной половины человечества. Возникла большая-пребольшая задумчивая пауза.

* * *

– …«Крепкое» слово как динамит – все вокруг себя разрушает, а умное к чему приравняешь? – спросила Аня Инну.

– К дубине. Конкретно по мозгам бьет.

– …Для литературы главное быть индикатором значимости, долговечности и подлинности событий в стране и мире, – сказала Аня.

– Не пойму, ты о журналистике или об идеологии? А Ритины книги – индикатор чего? – спросила Инна.

– Непорядка в семейных отношениях. Тебе этого мало? Это не глобальный вопрос? Он не охватывает весь мир? Еще как охватывает и зовет на баррикады.

– Зачастила. Опять веер вопросов. Не будучи в состоянии ответить на все сразу, промолчу.

– Проехали. Спи. Мы тихонько, – заверила Аня Инну и обратилась к Жанне:

– Возможно, Лимонов стихийно талантлив, но без внутренних устоев.

– Вскрытие покажет, – засмеялась та.

«Избитая шутка», – поморщилась Аня и сказала раздраженно:

– Довожу до твоего сведения: Лимонов слишком тривиально воспринял слова Шукшина «Хочешь быть гением – макай свое перо в правду». Может, он и нормально расставляет акценты, но из способов выражения правды выбрал самый примитивно-пошлый, чем нарушил характер пространства действия и подменил первоначальный смысл произведения.

– Не он первый открыл великий «непознанный океан грязных истин» и их выражений.

– Может, теперь вкусы читателей тяготеют к подобного рода литературе?

– Не приведи, Господи!

– Говорят, таланту свойственна некоторая наивность и неожиданная экстравагантность.

– Но не глупость. Возьми, например, знаменитых детских писателей. О них говорят, что они «профессиональные дети». Но как глубоки и умны их произведения!

– Я читала, что характер Пушкина являл необычайную доверчивость. И физик Сахаров слыл скромнейшим человеком с удивительно чистым, искренним внутренним миром. Он любил сочинять сказки. У него было очень доброе лицо.

– Могу поверить, иначе бы он не попал под влияние своей второй жены и не занялся бы политикой, – заметила Инна.

– Он был нежный, но непреклонный. Люди смотрели на него и понимали, что многого можно добиться силой слова.

– Может быть. Я допускаю, что диссидентом он сделал много больше… – задумчиво пробормотала Жанна. – Но я, даже рядом с ним, была бы не борющейся, а воздерживающейся. Но это еще ни о чем не говорит. Меня интересовала только наука, работа и семья… И не таких затаптывали, затоптывали (топот) и захлопывали. Я слышала о выездных комиссиях, совещаниях, на которых совершенно непримиримые обвиняемые стояли насмерть… Я не видела себя в этой роли. На фоне нашей интересной и спокойной жизни для меня всё это звучало полным абсурдом.

Жанна, наконец, умолкла.

«Какая удивительно неприятная, жуткая наполненность тишины», – вздрогнув, подумала Аня.

* * *

– В наше время слова великий, гениальный и выдающийся стали расхожими, ярлыками. Мы грешим их избыточным употреблением. Я предпочитаю говорить известный, знаменитый, – скромно заметила Аня.

– Подумать только! Она предпочитает, – передразнила ее Инна. – Правильные слова можно повторять сколько угодно. Крепче запомнятся. Как молитвы, как тексты из Библии. Отрешилась от своего мнения?

Чтобы не прерывать интересного для себя разговора, Аня промолчала, сделала вид, что не заметила подначки.

– «Кстати, о птичках…» (Иннина излюбленная фраза!) Такие писатели как Лимонов, наверное, считают себя наиболее доступными для своего круга почитателей. Но с Ритиной аудиторией он явно не пересекается.

– Инна, не смей упоминать эти имена рядом!

– Ого! Тебя послушать, так все современные авторы дураки и борзописцы. И Господь Бог уже не гласит их устами. С тобой все ясно: писатели не вольны писать о чем угодно и как угодно. А я считаю, пусть выстраивают свои позиции, концепции, никого не слушают, не боятся и ни на кого не надеются. Главное, повествовать о существенном и совсем необязательно о красивом или изящном. И делать всё это честно, талантливо, не замалчивая правды. А время отсеет, отфильтрует лишнее. Оно – лучший судья каждому произведению и каждому поступку.

– Для писателя, наверное, не лгать, значит жить не разумом, а чувствами, как Гоголь, – снова попыталась вставить свое мнение Аня.

– В жизни не одни тузы и розы. В ее колоде полным полно шестерок. А еще – колючек, если ты понимаешь, о чем я. Даже, пожалуй, больше скажу: это наводит меня на мысль… – Инна опять принялась доводить Аню своими недомолвками.

«Спорят, препираются… – устало вздохнула Лена. – Я привыкла спорить сама с собой. И моей команде уже не приходится тратить на разговоры много времени».

– Лимонов – если эти опусы на самом деле его – забыл другую фразу Шукшина: «Нравственность – это правда», – продолжила Инна.

– «Нравственный императив по обе стороны от Бога», – строго и уверенно процитировала Жанна. Голос ее окреп.

– Впечатлила. Не докопаться. Как понять эту твою фразу? Диву даюсь, и ты в критики подалась! Окончательно переквалифицировалась или все в дилетантах-любителях ходишь? Сколько лет уже продержалась в этом статусе? – осыпала Инна насмешливыми вопросами Жанну.

– Я говорю так потому, что люблю родную литературу, Россию и Бога, – ответила Жанна, четко выговаривая слова. – Куприн писал, что в настоящем искусстве не бывает ничего безнравственного и антипатриотичного. (Сама придумала или это выражение на самом деле принадлежит ему?)

– Этак ты и до меня доберешься. Оказывается, иногда недостатки переходят в достоинства, – рассмеялась Инна, довольная удачным себе комплиментом.

– Если ученик хороший, – заметила Аня.

– Если учитель достойный.

Похоже, Инна себя в учителя записала. Но Жанна скромно вздохнула:

– Жизнь учит и обламывает, а Господь Бог направляет.

«Один-один», – отметила про себя Лена.

– Бедный Лимонов. Знал бы он…

«Аня так застенчива, что становится неловко за то, что ей так неудобно за чьи-то пошлые слова, за чью-то ложь. И зачем она любые замечания и ситуации примеряет на себя? Наверное, ей самой трудно от своего слишком затянувшегося периода болезненной скромности. Проще надо жить. Даже Чехов ближе к своему концу говорил, что, может, не стоит глубоко задумываться над происходящим вокруг?.. Собственно, у меня тоже не всегда получается быстро проникнуть в тайный смысл слов Инны и расшифровать их подтекст», – созналась сама себе Жанна. А подругам рассказала со скучающим видом:

– Я тоже видела Лимонова на каком-то политическом диспуте. Щупленький, взъерошенный как жидкий трехмесячный бойцовский петушок, выкупавшийся в луже или промокший под дождем. Не очень эффектно смотрелся. Суетливо наскакивал на оппонентов, чего-то там произносил… А самомнение! Не заинтересовал он меня тогда. Я не знала, что он писатель.

– Лен, а ты что молчишь? Покрываешь собрата по перу? Освобождайся от многого, уже ненужного в нашем возрасте, – весело посоветовала Инна. – Тебе интересней было бы беседовать со специалистами, а не с нами, пустозвонами? Наши замечания не стоят твоего внимания?

– Жду твоих очередных атак на употребление нецензурной лексики. Заменители мата как редкие интеллигентские шутки в быту, с моей точки зрения, иногда приемлемы, но мат как темная сила некультурных масс – нет! Я не последовательна? Думаю, использование мата славы писателям не добавляет. По мне так церковь в церкви, кабак в кабаке.

– Дай свободу употребления мата, так оглянуться не успеем, как люди за ножи возьмутся, – сказала Аня.

– Что там Лимонов! С экрана культурологи иногда такими словечками бросаются, что куда там до них нашей Инне, она им в подметки не годится в способности изобретать и применять «нестандартные» термины! – возмутилась Аня.

– Запрещать предлагаешь? – спросила Жанна.

– А то б тебе! – возразила Инна.

– Культура и есть система запретов. Правила не надо нарушать, чтобы не порождать хаос. Не стоит способствовать грубости. Искусство не должно потакать низменным чувствам, потворствовать пошлости, наркомании, бездеятельности и прочему хламу, ведущему к деградации общества, – спокойно ответила Лена.

– Но сильные чувства требуют сильных выражений, – подбросила в разговор спорную фразу Инна.

– Я в таких случаях добавляю: но не грубых. Аня права, надо уметь находить умные интеллигентные слова. Их даже не надо изобретать – богат, велик русский язык и нечего его засорять. Мат, рык, обнаженная донельзя откровенность не усиливают, а утяжеляет прозу. В природе существует явление самоочищения рек. И язык сам себя уточняет, подправляет. Литература, и культура со временем избавят его от грязи и отбросов, – спокойно сказала Лена. – Но им надо помогать.

Ей никто не возразил.

15

– …А я больше к мелодраматическим произведениям тяготею, – смущенно сказала Аня тоном искренней беспомощности, будто сама усматривала в этом что-то недостойное.

– А мне ближе героика, детективы, комедии. Есть и другие не менее актуальные формы, только чтобы их понять и принять, надо совершить над собой усилие, даже в некотором смысле насилие: задуматься, поразмыслить, – сообщила Жанна.

– Раскрою тебе страшную тайну: все уважающие себя писатели ищут новые формы, сюжеты и языковые особенности. – Это Инна сказала.

«Беседа возобновилась на «более высоком» теоретическом уровне, – вздохнула Лена, протирая заспанные, затуманенные полусном глаза. – Опять я ворчу как древняя старуха?»

– Недавно внучке сказки Петрушевской читала. У меня создалось впечатление, что спонсируют издание этих книжек производители куклы Барби и всего выводка ее подружек. Сказки звучат, как рекламные ролики одежды и всяких атрибутов для украшения жизни молодых людей, но никак не малышей. И тут мы под Запад работаем. Я не против развития вкуса у детей, но все хорошо в свое время. Потребительство – не то качество, которое стоит торопиться прививать детям. Мне, когда я была в возрасте моей младшей внучки, читали книжки о добром отношении к животным, про заботу о стариках, о пользе трудолюбия. Я двумя руками голосую за детскую классику и иду с внуками в библиотеку.

– И мне показалось, что сюжеты своих сказок писательница берет из детского рекламного журнала «Барби», – согласилась с Жанной Аня.

– Может, они у нее «сдирают»? Тогда это подсудное дело, – рассмеялась Инна.

Но Ане показалось, что ее слова несут презрительную окраску.

– Мне все равно кто у кого «перерисовывает». Петрушевская хочет быть понятной современным детям, вот и приплетает в свои сказки Барби. Это нормально. Надо идти в ногу со временем, – объяснила свою позицию по этому вопросу Инна.

– А «взрослые» ужастики Петрушевской вгоняют меня в жестокую депрессию. Так и обдают волной боли. Ополоуметь можно. Такая жуткая бытовая грязь! Мне в ее произведениях для душевного и духовного подъема не хватает романтических красок. Мир ее героев мрачен и трагичен, но в огромной степени достоверен. В нем потрясает низменное и плотское, злое и деспотичное во взаимоотношениях между людьми. Слава богу, ее герои не из моего окружения, не моей они крови, – сказала Аня.

– Я в прессе читала, что она «открыла окна в душном помещении». Не цепляйся к мелочам, главное, что она в крупном и важном права, – сказала Инна.

Обмен мнениями между подругами не состоялся. Возможно, базы не было: мало читали этого автора.

* * *

– Продолжим крушить «чистые образы» своих кумиров? Кого еще из писателей возьмем в разработку? Я недавно в интернете прочла странное произведение Владимира Сорокина «Тридцатая любовь Марины», – тихо, будто по секрету сообщила подругам Аня.

А Инна тут как тут со своим вопросом:

– И как оно тебе?

– Сначала плевалась.

– Что так? О чем оно? Он поднимает неудобные или запретные темы? Они для подростковой или для взрослой аудитории?

– Заморосила, засыпала вопросами как мелким дождем. Оно о лесбиянке, которая в тридцать лет познакомилась с парторгом завода, и он в одну ночь перевоспитал ее и физически, и морально. Она ушла к нему в цех работать на токарном станке, стала передовиком производства и принялась упорно изучать все постановления партии и правительства. Этому в книге уделяется больше всего страниц. События происходили в год правления Андропова. Не знаю, чем там дело закончилось. Концовка в электронной книге почему-то отсутствовала.

– Я не люблю, когда авторы ставят в конце жирную точку. Должна оставаться недосказанность, чтобы читатели сами, по своему усмотрению достраивали произведение. У каждого пианиста свое звукоизвлечение, а у их слушателей разные воображаемые картины, – сказала Жанна.