Детеныши любви. Cборник лучших рассказов и эссе

Самое интересное, киношникам невероятно повезло! Оказалось, у него явные и от природы яркие актёрские данные: любую поставленную режиссёром задачу он схватывал прямо на лету и легко, а главное, точно выполнял. При этом он был убедителен и органичен. Ему верилось. Его начали снимать в кино. Если дети всего Союза завидовали ему, то их родители были уверены, что он сын какого-то знаменитого артиста, а вернее, артистки, скорее всего, сын внебрачный.

Кто бы мог предположить, что ничьим он сыном не был. Не было у него ни матери, ни отца, ни знаменитых не было у него родителей, никаких…

Его, младенцем ещё, на конечной остановке обнаружил водитель троллейбуса. Позвонил в милицию. Родителей младенца искали, найти не смогли.

В приюте, не проявляя особой фантазии, его записали как: Дмитрий Дмитриевич Дмитриев. Толчком к этому послужил тот факт, что на пелёнке, в которую он был завёрнут, а также на распашонке и чепчике была вышита буква «Д».

В раннем детстве его частенько обижали, оскорбляли, дразнили, ему приходилось с кулаками отстаивать право быть человеком, а не: Обезьянкой Чи-Чи, Маугли, Бандерлогом, Черномазым, Чунга-Чангой и т. п. Теперь его статус в детдоме был заоблачным. Сверстники обожали его, младшенькие восхищались, старшие ребята относились уважительно, а Монгол – гроза и «божье наказание» административного руководства учебного заведения, буквально считающего дни до его выпуска, – сказал, что Димон, как он его называл, отныне под его личной защитой и, мол, если что, пусть всегда обращается. А взамен, как бы между прочим, Монгол попросил достать ему фотку актрисы, что играла принцессу в фильме «Обыкновенное чудо», и если будет возможность, пачку заграничных сигарет. Последнее Дмитриеву было устроить легче, из Болгарии он привёз блок «ВТ». И десять пачек жевательных резинок. Одна жвачка ценилась на вес золота. За неё могли драться насмерть. Одну жвачку по очереди жевало человек десять в течение двух суток.

До десяти лет Дима полагал, что он проклят, с его страданиями могли сравниться только мытарства диккенсовского Оливера Твиста, да и то Оливеру, как полагал Дмитриев, было легче, поскольку внешне он мало чем отличался от других беспризорных мальчишек, ему просто не везло по мелочам, тогда как Диме крупно непосчастливилось с самого рождения… Но уже через пару лет Димкина жизнь изменилась в лучшую сторону на двести процентов. Он мог уверовать в свою счастливую звезду… А между тем, он всё время ждал от судьбы подвоха, предыдущие годы приучили его жить всегда начеку, не расслабляться…

Четыре года длилась эта сказка. Четыре года почти беспрерывных сьёмок у самых известных режиссёров страны. Кого и где он только не играл! В фильме о Пушкине изображал Пушкина в детстве, лицеиста… В другом фильме играл прадедушку великого поэта-гения – арапчонка, подаренного Петру Первому. Арапчонку предстояло стать в будущем крестником царя и дослужиться в русской армии до генеральского звания – фильм снимался по неоконченной повести Пушкина «Арап Петра Великого»… Он был задействован во всех фильмах об Америке, где нужен был темнокожий «бой». «Приключения Тома Сойера», «Пятнадцатилетний капитан», «Короли и капуста», «Мираж» и так далее… Всего около сорока картин. В пяти из них у Дмитрия были главные роли, в семи-восьми – второстепенные, в остальных весьма интересные эпизоды. В какой-то момент он уже мог позволить себе выбирать – какому предложению отдать предпочтение. Бессловесные роли он уже даже не рассматривал. Иногда позволял себе также ставить условия работникам от кино. Но он не «зазвездился». После съёмок он возвращался в учреждение, где был таким же, как сотни других детей, – никому не нужных, брошенных, забытых, преданных своими матерями, лишённых любви и родительской ласки… Кто-то ему завидовал, но в основном детдомовцы гордились, что среди них есть тот, кто уже доказал – они не хуже детей, имеющих полный комплект родителей.

Благодаря Дмитриеву к детям, живущим вне семьи, приезжали на праздники знаменитые артисты, певцы… Он договорился о том, чтобы родному детдому подарили три цветных телевизора.

Маленький Дмитрий мог стать большим человеком. Он зарабатывал неплохие деньги. Ему пророчили великое светлое будущее. Однако эти пророки не учли того, что Дима продолжал расти, а в советском кинематографе не так уж много снимается фильмов, где можно использовать его специфическую внешность. К тому же он не был стопроцентно чёрным. Если в кадре нужны были по сюжету рабы или чернокожие американцы – тогда ещё не настаивали на обязательном политкорректном слове «афроамериканец», – то он подходил меньше, чем студенты малоразвитых держав, которым Советский Союз предоставил возможность бесплатно получить образование.

Сказка заканчивалась, начиналась жизнь. На съёмки приглашали всё реже. Окончить десятилетку с золотой медалью не получилось. Из-за давнишних частых отъездов Дмитрий многое пропустил и не всё смог наверстать. Но он пока не отчаивался. Жизнь всё ещё к нему благоволила.

Раньше – до первых съёмок – самые задиристые ребята дразнили его, били «гуртом и в одиночку», старались всячески отравить ему жизнь. Но теперь всё было иначе. И не только в родном или параллельных классах. Теперь самые крутые пацаны спешили заполучить его в свою компанию, а в тех компаниях учёбу презирали, в тех компаниях ценились и культивировались иные способности – драться, воровать, пить, курить.

Нельзя сказать, что Дымок – такую кличку дали ему новые дружки – покатился по наклонной, но его усиленно сбивали с верной дороги на скользкий путь…

Получив аттестат, Дмитрий поступил в институт на актёрский, но одновременно с этим буквально чудом трижды еле избежал тюрьмы. Два раза обошлось вообще без последствий – спасло заступничество одного знаменитого режиссёра, а также Димино несовершеннолетие, однако в третий раз ему присудили два года колонии, к счастью, условно.

С Димой провели серьёзную беседу. И не одну. Все разговоры сводились к тому, что пора бросать водить дружбу с теми, кто тянет его за собой в яму.

Последнюю такую беседу с Дмитрием провёл старый, сильно пьющий, но любящий его, как родного сына, военрук, капитан в отставке Палыч:

– А ну, ком ту ми, шо скажу, слышь? Тя, Дым, наши голодранцы погубят тока так. Ты беги от ихнего влияния. Тот же Монгол или Кручёный уже на «малолетке» побывали, а до того полгода в специнтернате, это я про Кручёного грю, в ихняй жизни изначально усё было ясно, як у ночь кромешную. Так они ещё с Мотылём связались, он, кстати, тоже наш выпускник. Добрый же был хлопец лет десять назад, угнал автобиль, а ведь шкет ещё был тада – лет пятнадцать. У тя тлант от бога, ты можь в теятр после исинтута устроица, бушь там Дезмону по шесь раз на месяц душить… А хто ж там же главную роль в Отеле грать буд? Кму, як не те? Ты токо же фуйнёй-то не увлекася? Те над ртистом станвица! Поял? То есь… Ферштейн?

Дым заверил, что всё понял. Но через два месяца его вновь арестовали.

«Серьёзные люди» попросили его им помочь. Есть квартира, хозяева ехали на море, а форточку в квартире оставили открытой. Четвёртый этаж, но если по водосточной трубе, до форточки – рукой подать, а он парень ловкий, юркий, худой, но жилистый… Он залезет, откроет им тихонько дверь изнутри, а дальше… А дальше не его забота! Его дело – маленькое: залезть через форточку, а за маленькое дело – большие деньги.

Маленькое дело окончилось большим конфузом. Дымок, прямо как Вини-Пух в норе, застрял в форточке… У него родителей не было. И некому было удивляться тому, как быстро он растёт…

8

Сейчас Дмитриеву около пятидесяти. Его курчавые чёрные, жёсткие на вид, как проволока, волосы припорошены сединой.

Историю своей жизни он рассказывает спокойно, но иронично, красочно, порой даже хоть и с ленцой, но талантливо разыгрывает в лицах:

– Три месяца мы с ней встречались. Располагая её к себе, я, разумеется, использовал в полном объёме всю имеющуюся у меня из дневников информацию. Но обманывать её мне, помимо основного вопроса, даже не приходилось. Ей нравились те же писатели, что и мне, те же фильмы… Знал, правда, что Люсе нравится Мандельштам, а я с его творчеством знаком не был – решил выучить три десятка его стихов наизусть. Ради неё! И прозу этой её любимой Цветаевой прочёл… Переводы Уитмена раздобыл… Знал, что она любит, когда мужчина носит галстуки и запонки… Естественно, гардероб мой претерпел серьёзные перемены… Помнил, что розам всяким предпочитает ромашки обыкновенные или простые ландыши…

Я очень хотел ей понравиться. Произвести впечатление…

А ведь она была, знаешь, из тех, для которых немаловажно, что скажут знакомые… Что подумают соседи… Нынче-то времена совершенно иные, а тогда представить сложно, что могли подумать окружающие о девушке, которая идёт под руку с чернокожим. Ты же не станешь ко всем подбегать и рассказывать – он не иностранец, он наш, местный он…

И всё-таки она меня тоже полюбила. Важная деталь – именно конкретно меня, а не то, что я из себя строил вначале. Трудно ведь, когда по-настоящему любишь, что-то всё время играть, какой-то придуманный специально для неё образ держать. Во всяком случае, мне было невыносимо притворяться даже в мелочах, невыносимо не быть самим собой. И тем тяжелее было держать в секрете, что я… вор…

Я же ухаживал за ней эти месяцы с определённой долей шика. Конфеты, цветы, сувениры, игрушки для Вари, посещение кафе, концертов, поездки за город – всё это требовало определённых финансовых затрат. А я не скупился… Возникали вопросы… Врать о съёмках становилось все больнее… Больнее душевно… Неловко было ей врать… Я как-то терялся… Стал уже путаться во лжи… Тяжело, одним словом… Во-о-от…

А затем случилась та ночь. Она хотела, чтобы это произошло… А я… Я очень хотел… Но я… Три месяца с ней встречался, а до того дневники её читал, но что она… И не предполагал я, и не догадывался… Я её так любил, что для меня это никакого значения не имело, но я был ошарашен, когда… ну, уже в процессе… вдруг понял, что я у неё первый… Помню, она губы до крови кусала… Я-то, самовлюблённый дурак, решил, что это она от страсти, а она от боли… В общем, в то утро я ей всё рассказал… Обманывать её после всего случившегося я не имел права.

Во-о-о-от, значит, всё ей выложил… как на духу, как адвокату, нет, как только, наверное, на исповеди, духовному человеку… И сразу же, помню, и легче стало на душе, и тут же тревожно очень… Кровь в висках пульсирует в темпе вальса, сердце бухает, вот-вот сознания лишусь от волнения… А у неё… У неё тоже сердцебиение – я прямо слышу, как оно там чечётку отбивает… У неё истерика, а потом вдруг – резко – слёзы мгновенно высохли, в окно уставилась… И молчит… Шоковое состояние… Такое, знаешь, положение…

Для тебя, должно быть, всё это звучит старомодно? Нет? Палыч, к примеру, всегда говорил, будто я старомоден. Правда, такого слова он, кажется, и не знал вовсе. Он говорил «отсталый». Абсурд, честное слово… Ему уже 80 лет было, представь себе, он войну прошёл, в плену полтора года был, потом в сталинских лагерях посидел… Писал с ошибками (а ведь почти что педагог), а когда учиться? – у него четыре класса в лучшем случае… Батю в ссылку, он за ним, а там и его хотели пристроить к делу, а он – в альпинисты, в горы… Потом армия, потом Финская, потом Вторая… К армии привык, а учиться некогда… Да что там писал, он говорил – и то безграмотно, но отсталым считал меня. Ты, говорит (а сам боится челюсть выронить, она у него не по размеру была, всё выпадала), ты, говорит, отсталый и тёмный, как папуас, совсем-совсем тёмный, тунгус, наверно… Ха-ха… Юмор у него был такой… И не любил, когда я, по старой памяти, «выкал ему»… Я ж, говорит, тебе заместо отца, а ты мне заместо сына, так что, мол, никакого «выканья»… Простой был человек… Со сложной судьбой…

Но без шуток, он понимал этот век. А я, признаться, всегда себя, в любом возрасте чувствовал несовременным, отсталым, лет на 200… Но у меня никакого воспитания…

А Люся воспитывалась чересчур правильно…

И тем не менее сама жизнь нас свела. И соединила так крепко, что между нами и зазора не увидишь до сих пор. Прямо две половинки одного целого. А ведь только так и должно быть. Иначе – и не должно быть иначе… Это наверняка звучит для тебя невыносимо банально, но всё истинное так давно и всем известно и понятно, что смешно вслух проговаривать, неудобно… Зато любая новая ложь или новая глупость сверкает так, что ослепляет всех, у кого до того острое зрение было. И прямо на ручки просится… Вот результат… Блеск дешёвой мишуры принимается за яркий свет истины, а свет истины поблек от того, что её давно и часто лапали все грязными лапами.

Ладно, не о том речь.

Я признался ей во всём… Люся выслушала… И долго молчала, задумчиво глядя в окно…

9

Она поставила ему всего одно-единственное условие. Немедленно, раз и навсегда покончить со своей преступной деятельностью.

Дима так сильно обрадовался, что она тут же с ним не порвала, что на радостях сразу с этим условием согласился. Он совсем забыл, что на следующую ночь у него было запланировано одно очень крупное дело. Настолько крупное и серьёзное, что он к этому делу подключил ещё троих весьма авторитетных людей. Он об этом забыл, а когда вспомнил, было уже поздно что-то менять.

Ничего страшного, успокаивал себя Дым, он провернёт это последнее дело и завяжет окончательно, как и обещал. Да и дело, если выгорит, обеспечит его на всю оставшуюся жизнь. И дальше они заживут вместе так, как жить способны только сумасшедшие, влюблённые и дети, как в сказке.

Но дальше – ничего не было. Дальше всё пошло совсем не так, как он планировал. По закону подлости он попался именно на том эпизоде, который должен был стать последним в его преступной карьере.

Учитывая его прошлое, ему как злостному рецидивисту и организатору дали десять лет. И этого срока было более чем достаточно, чтобы съесть себя живьём раньше, чем он выйдет на свободу, где сможет вновь увидеть любимую и всё ей объяснить. Ему уже мерещилась петля в углу тёмной камеры…

На суде он и ухом не повёл, когда оглашали приговор. Председателю даже пришлось переспросить: понят ли подсудимым вердикт, вынесенный ему судом. Он кивнул. Он понимал… ПОНИМАЛ, ЧТО ЭТО ХУЖЕ РАССТРЕЛА! И ещё понимал, что Люся сочтёт себя обманутой и ждать 10 лет того, кто предал её, обманул, она не станет. Она человек принципиальный. Он это знал по её дневникам. Нет, обманщика, вора и мерзавца она ждать не будет. Тем более десять лет.

Он оказался прав.

Она не стала его ждать целых десять лет…

Она и года ждать не стала.

Уже через восемь месяцев после его задержания она выбила с ним свидание…

На вопрос, кем она ему приходится, Люся честно призналась: я его судьба… И невеста… И мать его будущего ребёнка…

Кто будет проверять, когда пузо видно невооружённым глазом и в полутьме казённого дома…

Официально их расписали, когда она в третий раз приехала нему, уже в колонии.

А саму свадьбу сыграли только спустя семь лет, когда его досрочно освободили…

10

У них четверо детей. Дмитрий Дмитриевич время от времени снимается в кино, в сериалах, на телевидении… Людмила Андреевна преподает в школе.

Я с ним неоднократно пересекался на съёмочных площадках… Он неплохой актёр, хотя никакого специального образования у него нет. Видел однажды и его вторую половину, о которой он мне рассказывал с удовольствием и восхищением… Мне кажется, они до сих пор влюблены друг в друга… Во всяком случае, глядя на них, искренне веришь в то, что бывает в жизни такая сильная и почти киношная любовь, но любовь эта – настоящая, с первого взгляда и навсегда… Бывает же такое, правда?

Я сказал ему, что хочу написать рассказ по мотивам его жизни… Он улыбнулся грустно, сказал спокойно:

– Пустая трата чернил… (Он знал, что я пишу пером, по-старинке.)

Так вот он сказал:

– Пустая тратя чернил и времени… Такие истории нынче не в моде… Отсталый ты, значит, как и я…

– А мне история кажется интересной.

– Такое сейчас не читают…

– Посмотрим, – сказал я.

– Да, – сказал он, – поглядим…

ЛЮБИМЫЙ ДИАГНОЗ НЕИЗЛЕЧИМОЙ БОЛЕЗНИ

За пять дней до сомнительного праздника, именуемого «день рождения», мне пришлось лечь в больницу. Из-за плотного, в последнее время, графика – театр, кино, телевидение – я в течении полутора лет не мог выделить свободную неделю для этого мероприятия. Здоровье, конечно, важнее и дороже работы, но это в теории, а на практике большинство из нас работает до тех пор, пока тот или иной недуг не заявит о себе в полную силу. Варикоз – вещь не смертельная, но если сильно запустить, всякое может случиться, вплоть до ампутации конечностей. Я не танцор, однако и мне мои конечности дороги не меньше.

В общем, лёг я в больничку на операцию. Больница номер восемнадцать. Та самая, в которой в одна тысяча девятьсот двенадцатом году – век назад – лежал «великий украинский письменник» Михаил Коцюбинский, о чём красноречиво гласит мемориальная доска у главного входа в больницу. Присмотрел место и для моей будущей мемориальной досточки. Мысленно увидел её. Оценил. Мол, тут, в таком-то году лежал писатель, актёр и редкостный раздолбай – Курилко Алексей. Чего-то на доске не хватало. Я подумал и добавил: «нобелевский лауреат». Вот теперь всё выглядело идеально.

Ничего не поделаешь, приступы мании величая с возрастом охватывают меня всё чаще. Сменяя приступы депрессии, причина которых всегда одна – тотальная неуверенность: в себе, в собственные силы, в наличие таланта…

При поступлении в хирургическое отделение, я попросил отдельную палату. Для вип-персон. (Не оттого, что ощущаю себя реальной вип-персоной, просто потому, что одиночество переношу намного легче, чем присутствие чужих, незнакомых мне людей). Мне назвали цену. Сумма серьёзная, но пережить можно. Я, не раздумывая, согласился. Денег не жалко. Лишь бы были все удобства и чтобы меня поменьше тревожили. А так-то я человек простой, скромный, непритязательный… И, как сказал классик, мне вполне достаточно самого лучшего.

Не было у них ничего виповского. Меня устроили для участников и инвалидов Великой Отечественной войны. При этом палата совершенно убитая. Но отдельная, и с кондиционером. Ничего лучшего у них не нашлось. Зато аж две кровати. Есть холодильник и ванная комната. Предлагали пренести маленький телевизор, я отказался, со мной был планшет.

– А если в больницу поступит участник или инвалид войны? – спросил я растерянно. – Неудобно же будет…

Мне ответили:

– Пусть будет неудобно руководству больницы. А вам и участнику войны должно быть удобно: ведь вы же заплатили.

– Я заплатил, а он заслужил.

– Кто?

– Да участник же! Ветеран!..

– Надо пописять сегодня вот в эту баночку!

– Прямо сейчас?

– Когда захотите!

– Гуманно.

Из палаты я выходил только на перекуры. Чтобы покурить надо было идти на улицу. Я решил, что это слишком далеко и нашёл на третьем этаже, на другой стороне нашего корпуса, коморку, оборудованную под курилку (мог ли Курилко не найти курилку?). Эта курительная комнатка была, как я понимаю, для медперсонала, но там изредка появлялись и больные, из тех, кто лежал тут давно и успели всё кругом разведать и освоиться.

Когда я в первый раз туда вошёл, там, на грубо сколоченной лавке, сидели две симпатичные близняшки, лет двадцати, в спортивных костюмах.

– Вы позволите, – спросил я, – присоединиться?

Иногда я галантен до тошноты.

Девицы неправильно истолковали мой вопрос, решив, что я желаю именно присесть рядом с ними на лавку. Они мгновенно отреагировали положительными возгласами, что-то вроде: «Да, конечно, что за вопросы?!»… И тут же обе отодвинулись в стороны, освобождая мне место между собой, посередине.

Помешкав, я всё-таки уселся между ними, закурил.

Они глядели на меня, словно чего-то ожидая. Я мельком взглянул на одну, потом на другую. Надо же! Абсолютно одинаковые, прямо идентичные.

– Вы – близняшки? – задал я наиглупейший вопрос, хотя всё было видно итак.

– Близняшки, – хором подтвердили они мою смелую догадку.

– Повезло, – сказал я.

А сам думаю: «Лёха, что ты мелешь? Почему повезло? А если и повезло, то кому? Бред!».

Я глубоко затянулся и, выдыхая дым, зачем-то спросил:

– Как же вас различают?

– У меня, – с готовностью доложила та, что слева, – на попе шрам от укуса.

– Буду знать, – заметил я.

Затем, поразмыслив, я уточнил:

– А что же это за зверь такой вас укусил?

– Его звали Вахрам.

Её сестра хихикнула.

– Ясно, – говорю. – Горный хищник. Особенно опасен во время брачного периода.

На этот раз они обе захихикали.

– А как вас зовут?

– Меня Ада, – сообщила укушенная некогда Вахрамом.

– Красивое имя. – Я посмотрел на вторую сестру. – А вас, наверное, Рая?

– Камила, – ответила та.

– Жаль.

– Почему?

– Ну, было бы совсем красиво. Я бы вернулся к себе в палату, достал бы свой дневник и записал бы в него: «Поступил в больницу. Какое-то время находился между Раей и Адой».

Я докурил и, уходя, пожелал им скорейшего выздоровления. Они опять почему-то развеселились.

Вернувшись в палату, я действительно записал в блокноте: «Больница. Палата для участников ВОВ. Сёстры-близняхи. Рая и Ада. Операция завтра. Веноктамия. Уверяют, ничего сложного. Именитый доктор, азиатского происхождения. Рамсул Намурзатович. Как-то так. Избегаю обращаться к нему по имени-отчеству. Отдыхаю. Это что-то вроде отпуска. Благодать».

Однако отпуск выдался не таким уж спокойным и безоблачным.

Днём заглянул анестезиолог. Женщина с отрешенным взглядом кэгэбиста.

– Вы употребляли тяжёлые наркотики? – уточнила она. – Надо не ошибиться с наркозом.

– Да это было в молодости. Лет десять назад.

– А вены хорошие на руках есть?

– Хороших, – отвечаю, – нет. Но я вообще свои вены не делю на хорошие и плохие. Как и людей.

– Дайте я гляну.

– Ну знаете ли… Так детальной мною ещё никто не любовался.

– М-м-да… Чувствую, продеться попотеть…

– Я так же думал перед исполнением супружеского долга.

– Пойдёмте, попробую поставить вам катетер.

Эта простейшая процедура в моём случае превратилась в пытку. Она мучилась надо мной дольше получаса. И мучила меня. Исколола все руки от запястья до плеча. Безуспешно.

– Придётся, – сказала она, – воспользоваться веной на шее. А не хотелось бы. Но другого выхода я не вижу.

– На шее? Как же я спать с ним буду?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.