Хроники чумного времени

Олег Зоберн

Хроники чумного времени

Серия «Сидим дома. Читаем книги»

Иллюстрации – Е. Аленушкиной

© Текст. Олег Зоберн, 2020

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Хроника первоначальная, целительная

Последний рыцарь Европы

Заболела Анна Сергеевна, преподавательница Императорской академии работников киберконтроля, худая и высокая брюнетка тридцати лет. Иногда Климентий спал с ней, хотя она была замужем, муж Александр (квартальный судья, а жили супруги раздельно) знал об этом, однако смирялся с изменой из уважения к духовному опыту Климентия и зоркости его сердца.

Первыми изменение состояния Анны Сергеевны заметили ее студенты. Раньше, до болезни, она рассказывала на своих лекциях по истории культуры что-нибудь такое:

– В седьмом веке до нашей эры в честь Афродиты Аносии был устроен праздник, который начинался с эротических бичеваний. – И молодые кандидаты в работники киберконтроля замирали от интереса. – После этого женщины выходили на берег моря, – продолжала она, – и ублажали друг друга всеми доступными способами.

Студенты посмеивались, и кто-то спрашивал:

– Как именно ублажали?

– Например, играли в лошадок, – отвечала Анна Сергеевна уклончиво, чтобы не заходить слишком далеко.

Она старалась увлечь студентов, и для многих из них лекции Анны Сергеевны были единственной информацией из учебного курса, развивавшей воображение: они живо представляли себе размах удовольствий, которым предавались Мессалина или князь Владимир Святославович, великий, согласно преданию, распутник.

– Культура Рима, наследниками которой все мы являемся в той или иной степени, – страстно говорила Анна Сергеевна, – иногда возводила мазохизм в степень религиозно-государственного явления: император Нерон облачался в шкуру льва и насиловал мужчин и женщин, привязанных к столбам, после чего его любовник Доримах, верховный жрец бога Мутунуса, насиловал и порол кнутом самого императора под дождем из лепестков роз, которые рабы сыпали с балкона из корзин…

Даже самые нерадивые студенты слушали это, затаив дыхание, сидели в своих форменных черно-синих костюмах с серебристыми вензелями и внимали прилежно.

– Так совершалось единение религии и государства, – делала вывод Анна Сергеевна.

Она начала писать кандидатскую диссертацию «Гей-фактор в парадигме власти царя Ивана IV» и на лекциях понемногу раскрывала эту тему.

В общем, стараниями Анны Сергеевны в Императорской академии работников киберконтроля молодые люди приобщались к культуре в свете эротических грез.

Однажды осенью, поздно вечером, налегке, в куртке поверх домашнего халата, Анна Сергеевна направилась из дома в ближайшую круглосуточную церковную лавку купить чего-нибудь сладкого к чаю. Она могла получить любую еду не выходя из квартиры, через монопольный государственный сервис «Главпневмопродукт», но ей хотелось немного подышать и посетить церковную лавку – настоящий магазин с живыми продавцами. Давно уже только церковь имела право продавать еду по-старинке в магазинах, и в каждом районе города были такие лавки и большие духовно-пищевые центры. Либо можно было пользоваться услугами «Главпневмопродукта», который с помощью сжатого воздуха по лабиринту труб доставлял полуфабрикаты и готовую пищу в каждую квартиру. Другого способа купить еду в Москве давно не было: фастфуд иностранных брендов много лет назад запретили из-за вредности, затем все частные кафе и столовые тоже оказались вне закона, а для того, чтобы попасть в государственный ресторан, Анне Сергеевне надо было регистрироваться за неделю и отдать за ужин половину месячной зарплаты.

Она вышла из переулка на бульвар, и в этот момент перед ней возник тот самый господин. Он приблизился сзади, стоя на магнитном диске. Господин был одет в дорогой утепленный камзол из натурального сукна бланжевого цвета и пурпурные замшевые сапоги с загнутыми кверху носами; на голове была плюшевая пилотка с кокардой, а в левой руке – медный колокольчик, которым он предупредительно позванивал, чтобы ни с кем не столкнуться. До церковной лавки оставалось метров сто. Бренькая колокольчиком, господин объехал Анну Сергеевну справа, приблизил к ней свое лицо с длинной и светящейся благодаря фосфоресцирующей краске бородой, подмигнул и сделал Анне Сергеевне крайне неприличное предложение.

Хотя господин был обычным франтоватым любителем высочайше разрешенного уличного гетеросексуального подката, Анна Сергеевна почему-то испугалась, ускорила шаг, затем, видя, что господин скользит вслед за ней, побежала от светлобородого, поскользнулась, упала, сильно ударилась лбом о ступеньку входа в церковную лавку и потеряла сознание.

Позже Анна Сергеевна вспоминала, что за миг до падения оглянулась и увидела, что этот господин исчез, а следом за ней быстро катился странный бледный шар размером с футбольный мяч.

Она полчаса пролежала в забытьи, и к ней никто не подходил, граждане думали, что это одна из пропащих дофаминщиц, которых немало на улицах Москвы. Наконец прибыла машина скорой помощи, доктор привел Анну Сергеевну в чувство, и ее увезли в больницу.

Лежа на заледенелом асфальте, она сильно простудилась, началось воспаление легких.

Через две недели Анна Сергеевна вышла из больницы выздоровев физически, но в ее сознании что-то болезненно надломилось, а ее взгляды на историю культуры стали вдруг совершенно другими. Разбитая и зашитая бровь благополучно, хоть и немного криво, срослась, отчего левая половина ее лица стала немного удивлённее правой.

Анна Сергеевна снова вышла на работу и, начиная лекцию, сказала:

– Дорогие мои, давайте сегодня поговорим о русской духовной музыке девятнадцатого века. Церковные службы вдохновляли многих композиторов: Балакирева, Лядова, Ипполитова-Иванова, а для начала мы с вами послушаем и обсудим замечательное сочинение Римского-Корсакова – оркестровую прелюдию «Над могилой». Николай Андреевич Римский-Корсаков вырос в глубоко религиозной семье, а прелюдия «Над могилой» была написана с подражанием монашескому похоронному звону, который он слышал в детстве…

Но студенты хотели чего-то пожарче, как прежде.

– Может быть, на следующем занятии почитаем избранные стихи советских поэтов о Великой Отечественной войне? Или, если хотите, обсудим с вами поэму «Спит тайга с открытыми глазами» великого лирика современности Саввы Глушкова? Поговорим о возможной войне с Китаем? – попыталась она увлечь аудиторию новыми темами, но будущих работников киберконтроля это не устраивало.

– А правда, что Иван Грозный всех своих любовников казнил разными способами? – спросил кто-то. – Помните, вы обещали рассказать?..

– Ребята, – строго посмотрела на них Анна Сергеевна, – если вы ждете от меня таких историй, как раньше, то этого больше не будет. И точка.

– Почему, Анна Сергеевна?

– Обстановка изменилась, – ответила она. – Близится буря, говоря языком высокой поэзии, той поэзии, о которой вы не желаете слышать. Возрос градус ответственности, ребята. Все зависит от нас, и мы не должны утратить доверия руководства, должны учиться и работать на благо Родины.

В аудитории раздалось разочарованное мычание.

На ее следующем занятии появилась только половина студентов.

Наконец Анна Сергеевна поняла, что не сможет донести до них благую истину, которую внезапно постигла в тот вечер, когда ударилась головой об ступень входа в церковную лавку. Она погрузилась в болезненную меланхолию. Не зная, вернется ли на работу, взяла отпуск, во время которого ничего не делала, никуда не ходила, только спала, ела и читала собрание сочинений святителя Игнатия Брянчанинова в восьми томах.

Она уже не допускала к своему телу ни мужа, ни Климентия, а ночами во сне потела, маялась и отгоняла от себя ангелов блуда, исступленно размышляя во время бессонниц, чем она может быть полезна Отечеству и как жить дальше. Ангелы блуда обиделись на Анну Сергеевну, и она перестала слышать нежный шелест их крыльев.

Она прекратила ухаживать за собой, называя это исконной естественностью тельного бытия, и томилась идеей переехать из Москвы куда-нибудь за Урал, в тайгу, и жить там в шалаше, невзирая на январские холода. Бездуховными домашними роботами-помощниками Анна Сергеевна тоже перестала пользоваться – принципиально.

Анна Сергеевна стала выглядеть так плохо, что муж Александр, изредка навещавший ее, обратился за помощью к Климентию, который согласился помочь и проинструктировал его, велев подготовить необходимое. Они договорились, как будут действовать.

Через неделю, ночью, Александр заехал за Климентием на своем отечественном водородном лифтбеке «Победа» брусничного цвета и отвез его к дому на Дмитровском шоссе, где жила Анна Сергеевна.

– Идите, Климентий Михалыч, – сказал Александр, – там все готово: квадратное зеркало, граммофон и четыре канарейки в клетке. Принес всё, что вы просили. Анну я надежно зафиксировал. Подожду здесь, у подъезда, чтобы не мешать вам, дверь в квартиру не заперта.

– Хорошо, – задумчиво ответил Климентий, – но канарейки нам позже понадобятся.

Чтобы поддерживать себя в форме, Климентий пошел на тридцать девятый этаж по лестнице.

На площадке между третьим и четвертым этажами спал человек в серой шинели с погонами титулярного нейросоветника, а рядом валялось несколько пустых флакончиков из-под гормонов.

На восьмом этаже было темно – не горел светильник.

На двадцать четвертом этаже кто-то написал на стене черным маркером: «Кошка владеет мышью, пока не съест ее»; ниже была нарисована лесенка, ведущая в костер, подпись под которым гласила: «За Русь во Ад спущусь!» А на противоположной стене, в одно слово: «смертьблаго».

Поднявшись на тридцать девятый этаж, Климентий достал из портфеля и надел черную, расшитую зеленым растительным узором епитрахиль, взял в руки требник в переплете из тисненой кожи и вошел в квартиру.

Анна Сергеевна лежала в спальне голая, с растрепанными волосами, крестообразно привязанная за руки и за ноги к балясинам по углам кровати.

– Головушка моя бедная, зачем ты пришел? Проклятый! – завопила она не своим голосом, дико глядя на Климентия, и стала плеваться, потом зарыдала, приговаривая: – Знаю тебя, собака, знаю тебя, бородатая жопа! Брысь, брысь!

Рядом с кроватью на тумбочке стоял антикварный граммофон, а на полу лежало большое квадратное зеркало. Климентий, радуясь тому, что Александр приготовил все, что надо, достал из портфеля пластинку на семьдесят восемь оборотов, положил ее на блин граммофона, покрутил ручку завода и опустил иглу. Несколько секунд слышалось потрескивание, затем прозвучали три погребальных аккорда на рояле в миноре, и скорбно-грассирующий тенор запел:

– Я не знаю, зачем-м-м… и кому это нужно-о-о…

Песня сразу придала Климентию сил, он впал в транс и представил, что на поясе у него появилась светящаяся шпага. Климентий даже почувствовал ее тяжесть и подумал, что надо стараться не задевать шпагой окружающие предметы.

– Кто послал их на сме-ерть недрожавшей руко-ой… – продолжал петь Вертинский.

Анна Сергеевна задергалась.

– Во имя Отца-а и Сы-ына и Святого Духа, – произнес Климентий нараспев.

– Свиного уха! Родина-мать зовет! – крикнула Анна Сергеевна в ответ.

Климентий понял, что дело будет непростым. Он пока не знал, что именно терзает изнутри бедную Анну Сергеевну.

– Целова-ала покойника… в посиневшие гу-убы, – доносилось из медной трубы граммофона, – и швырнула в свяще-енника обручальным кольцом!..

Климентий, раскрыв требник, стал читать очистительные молитвы об изгнании неведомого духа из Анны Сергеевны, а она ругалась последними словами и пыталась высвободиться из пут.

– Как облако открывается ключом ве́тра, так и я открываю рабу Божию Анну! – громко вещал Климентий. – Как звезда стрясается с неба, так и я вытрясаю из Анны гостя непрошеного! Как утряну зарю топором можно пересечь, так и тебя, тварь неведому, я сокрушаю! Как младой месяц можно рукой во тьму толкнуть, так и тебя, нежить поганая, я отгоняю!

В конце каждой молитвы Климентий спрашивал:

– Выйдешь ли ты?

– Нет, не выйду, мне и тут хорошо! – отвечал глухой голос из Анны Сергеевны, а она при этом даже не открывала рта.

– Выйди!

– Нет!

– Назови свое имя! – велел Климентий.

– Я есть Благо! – ответил голос.

– Опусти-или их в ве-ечный поко-о-ой… – проблеял Вертинский и умолк. Еще некоторое время слышались фоновые шумы, и пластинка кончилась.

Климентий стал читать молитвы быстрее, держа требник в левой руке, а правой выхватил из ножен светящуюся шпагу и три раза рассек ею воздух над ложем Анны Сергеевны, начертав перевернутый треугольник.

Тогда гость из ее утробы закричал:

– Ох, тошно, тошно мне! Ой, боюсь, боюсь, боюсь! Ой, тошно, тошно мне, выйду, выйду, не мучь меня!

Климентий положил конец епитрахили на лоб Анны Сергеевны. Она завизжала, как кошка. На ее лице и груди выступили капли пота.

Климентий поднял с пола зеркало, поднес к ее лицу и приказал:

– Выходи!

В ту же секунду Благо, похожее на бледный шар, бесшумно скользнуло в зеркало.

«Опять это Благо, – подумал Климентий. – Жаль, что его нельзя уничтожить, а можно только заговорить и на время перехитрить».

Анна Сергеевна потеряла сознание.

Она была здорова.

Климентий достал из портфеля флакон с лунной водой, настоянной на зверобое, и окропил этой водой Анну Сергеевну. «Пару суток теперь проспит, – подумал он, – намаялась, сердешная».

Шпага на его поясе погасла, затем исчезла.

Климентий развязал веревки, которые держали Анну Сергеевну. Она осталась лежать в той же позе, раздвинув ноги.

В комнате было жарко, и Климентий вышел проветриться на полукруглый незастекленный балкончик, заваленный вещами, которые Анне Сергеевне было то ли жаль, то ли лень выбросить: коробка со старой самоочищающейся одеждой, гастро-принтер для производства пельменей, использованные картриджи к нему, чугунный фамильный утюг начала двадцатого века, надорванная подушка с регулятором сна, стопка журналов «Императорский контроль» за 2046 год, напечатанных на настоящей бумаге, несколько винтажных стеклянных пивных бутылок разного объема и цвета, остатки материалов от последнего ремонта квартиры и синтетическая розовая ёлочка со звездой, купленная год назад на Праздник Нового Эона. Все это было припорошено снежком, в углу стоял сломавшийся лет десять назад домашний робот-клинер, а к перилам примерз использованный презерватив, брошенный кем-то с верхнего этажа. Климентий подумал, глядя на все это, что совокупность этих вещей, их форма, размер и точное расположение относительно друг друга представляют настолько уникальный код, что, если после конца света во вселенной сохранится только этот балкончик, сверхразум легко воссоздаст по нему и весь наш скорбный мир.

Над городом низко плыли темно-бурые тучи. Внизу бесшумно двигался поток транспорта по верхнему ярусу Дмитровского шоссе, представляющем собой огромную прозрачную трубу. Над домами по невидимым воздушным коридорам сновало бесчисленное множество дронов разного назначения. Согласно закону о световом загрязнении, на дронах не было подсветки, их присутствие выдавал только непрерывный тихий гул.

«Я вновь победил, – думал Климентий, – значит, есть у меня еще сила. Видать, я последний воин, у которого остался этот дар. Я наследник великой традиции, про которую теперь все забыли и тонут в болоте благих намерений… Но мой разум ясен, и мне сопутствует удача, я спасаю людей от всех тварей мысленных и реальных, ползучих и летучих, скачущих и шастающих…»

Климентий вернулся в комнату.

Анна, казалось, не дышала.

Климентий положил в портфель свой требник, епитрахиль и маленькую прямоугольную клетку с канарейками, завернул зеркало в чистую хлопковую простыню, найденную в шкафу, и вышел из квартиры.

– Получилось? – с надеждой спросил судья Александр, когда Климентий сел в машину.

– Да, но это еще не все, – ответил Климентий, бережно укладывая зеркало в простыне на заднее сиденье.

Через двадцать минут они подъехали к Волковскому кладбищу. На нем давно уже не хоронили, традиционные похороны стали в России дорогим излишеством, и самым востребованным кладбищем стала Колыма, как и сто тринадцать лет назад. Вся Россия теперь на специальных поездах-рефрежераторах ритуальной компании «Дальпокой» отправляла покойников в недра вечной мерзлоты, в построенные там огромные подземные трупохранилища, это позволяло родным и близким приезжать туда на Пасху повидать тело и, что особенно важно, дарило надежду на нетление и, значит, воскрешение, а стоило дешевле, чем кремация, потому что кремация облагалась большим налогом на выброс загрязняющих веществ в атмосферу.

Водородный лифтбек «Победа» беззвучно остановился у западной стороны кладбища, где не было забора и можно было свободно пройти по тропинке между сугробами.

Климентий нес зеркало и канареек.

– Похолодало, – сказал Александр; он шел впереди, освещая путь фонариком.

– Мы недолго, – ответил Климентий, подумав, что Александру действительно, наверно, холодно в форме квартального судьи – кораллового цвета шинели, которая предназначена скорее для осени и весны.

– Мне кажется, в древности, когда люди расселялись по Европе, в наши места откочевали одни неудачники, – задумчиво сказал Александр, скользя ярко-белым лучом фонарика по заснеженным оградкам и крестам. – Столько холодных месяцев в году… Погода – говно. Вон, пар изо рта идет. А главный метеоролог его величества недавно сообщил, что еще раз пытаться менять климат в сторону потепления нельзя, а то снова эпидемия пойдет. От плесневых грибов не отобьемся.

– Плесень колокольным звоном изгоняется, – ответил Климентий. – Звонарей только подлинных нет, одни юродивые остались, да и те не от Духа Святого, а от прелести. В последней книге патриарха Тихона Второго сказано, что в конце времен колокола на Руси будут деревянные, а звонить в них будут специально обученные собаки.

– Почему собаки? – спросил судья.

– Потому что людям совсем доверия не будет в этом деле, – вздохнул Климентий.

– А колокола почему будут деревянные?

– Чтобы мертвых раньше времени не разбудить, – ответил Климентий и остановился. – Так, подожди-ка, Александр… Вот тут направо поворачиваем.

Вскоре нашли могилу, на металлической табличке которой имя покойника полностью съела ржавчина.

Именно такая, безымянная могила была нужна Климентию.

Он освободил зеркало от простыни, положил его на могилу лицевой стороной к небу и забросал тонким ровным слоем снега. Затем взял клетку, по очереди оторвал головы четырем канарейкам и положил их тушки на землю в тех местах, где находились четыре угла зеркала.

– Зачем это? – спросил судья.

– Благо ушло в могилу, и птицы будут сторожить его до рассвета, чтобы не вернулось в Анну, – объяснил Климентий и очистил от снега центр зеркала – получилось круглое окошко размером с блюдце.

Климентий вытер руки от канареечной крови простыней, бросил ее в сторону, и они с Александром направились обратно к лифтбеку.

Как только их шаги стихли, на могиле вокруг зеркальной дыры возникли маленькие, размером с ладонь, черти, расселись на снегу, как рыбаки возле лунки, и стали ждать. Через полчаса в тучах образовался просвет, в котором выступила полная луна. Когда она отразилась в зеркале, черти вскочили и принялись танцевать с мертвыми канарейками. Чертей было больше, чем канареек, и канарейки пользовались успехом. Это продолжалось шестьдесят шесть секунд, затем луну снова скрыли тучи. Черти побросали своих окоченевших безголовых партнерш и стали исчезать среди оград. Последний из них пропищал вслед луне:

– Прощай, наша бледная родина!

Перед рассветом Благо придвинулось из глубины могилы ближе к поверхности. Наконец оно почуяло, что канарейки ему больше не страшны, выпрыгнуло на свободу через зеркальную дыру и быстро покатилось между могил в поисках нового клиента.

Хроника вторая, военная

Миндальный орех в раскалённых клещах революции

Повивальная бабка продезинфицировала старинный кинжал виноградным спиртом, перерезала им пуповину и приняла меня на руки. Так 9 апреля 1980 года в одном из горных сёл Сванетии я появился на свет. Моя мать – горская еврейка, а по отцу я грузин, правнук Иосифа Джугашвили, который взял себе партийный псевдоним Сталин и после этого захватил 1/6 часть мира. Моё полное имя – Давид Мамукович Джугашвили.

В тех местах кое-где до сих пор нет электричества, и разреженный воздух горчит от дыма горящего в печах навоза. Бывает, вечером ясно видны белые вершины гор за десятки километров, а утром такой густой туман, что не видать вообще ничего. Это и есть причина неукротимого воображения кавказских мужчин, ведь время от времени им приходится воссоздавать окружающий мир с начала. А как иначе? Если выйти в таком тумане на улицу, не понимая где что, можно сорваться со скалы или по ошибке зайти в дом, где тебя не очень рады видеть, и ещё неизвестно, что хуже.

Поэтому кавказцы, проснувшись, долго лежат на своих топчанах и, придумывая мир, дополняют его кто как может: кто-то мечтает вырастить гигантский урожай фруктов и продать, кто-то – приручить пару шайтанов, чтобы они работали за него и выполняли разные деликатные поручения, кто-то – о том, что именно в их селе родится очередной вождь нации, и уж наверняка найдётся почтенный мохуци[1] с длинной седой бородой, перевитой чёрными прядями, который в утреннем полусне щупает девушку или мстит кому-то за обиду полувековой давности.

По этой же причине горцы редко болеют: поскольку болезнь проявляется скорее в воображении, чем в реальности, кавказец сам для себя лучший врач, если не только придумывает предметный мир вокруг, но и созидает свой внутренний мир, держит всё под контролем, как диктатор.

Кавказских женщин это не касается, потому что они просыпаются раньше мужчин и постоянно заняты хозяйством. Даже у богатого мужа жена не может сидеть без дела, это неправильно, так что обычно в одной руке у неё поварёшка, а другой она качает ребёнка. Как ни странно, это делает их счастливыми – кавказская женщина страдает, если вынуждена много думать и принимать важные решения.

Почти весь двадцатый век мои предки провели в горах, вдали от цивилизации, помалкивая о родстве со Сталиным, и поэтому спаслись. Дед пас баранов, отец разводил пчёл, а потом был каменщиком – строил дома и клал печки по всей округе.

В 1990 году, накануне распада СССР, родители переехали со мной в Тбилиси. Я был единственным и поздним ребёнком в семье. Отец принял решение спуститься с гор, под старость лет он понял, что нам уже не грозит опасность из-за вопроса крови, то есть из-за нашего предка-генералиссимуса; отец также решил, что я должен получить образование.

В Тбилиси тогда было неспокойно. Президентом Грузии стал филолог Гамсахурдия, который спустил советские флаги и начал гражданскую войну. Хорошо помню бледные ноги женщины, убитой снайпером; она лежала на улице Захария Чичинадзе, а я шёл мимо в гости к однокласснику. Голова женщины была накрыта какой-то тряпкой, из-под которой виднелись рыжие волосы.

Первый раз я влюбился в мальчика летом 1992 года. Он жил на соседней улице, и его волосы пахли яблочным шампунем. Этот искусственный запах зелёного яблока незабываем. Ясное дело, что влюбился я безответно, да он и не догадывается об этом до сих пор. А в потом меня совратил учитель хореографии Ашот Азарапетович Карапетян. В Тбилиси тогда мальчишки поголовно шли в секции борьбы или бокса, но меня судьба направила в кружок народного танца. «У тебя шикарные данные, – говорил мне Ашот Азарапетович сиплым баритоном старого пропойцы. – В ансамбль народного танца Грузии попадёшь, а может быть даже, в Большом театре выступать будешь, в Москве, самый красивый танцор будешь, у меня волшебный глаз, мальчик, я тебя сразу разглядел». До сих пор во всех деталях помню его короткий член с несоразмерно крупной головкой, который торчал из обрамления кучерявых волос, как жезл демиурга из чёрной тучи, и который приходилось долго сосать, чтобы он как следует встал. Ашот Азарапетович научил меня азам этой любви, повторяя: «Если кому-то расскажешь – уничтожу тебя, как врага народа, сам вот этими руками ликвидирую!» И тряс перед моим носом волосатым кулаком.

Иногда Ашот Азарапетович заходил довольно далеко в играх – например, напяливал мне на голову шлем из чёрной кожи, в котором не было прорезей для глаз – только дырка для носа, чтобы дышать, и отверстие для рта, чтобы сосать. Шлем имел короткие, как у двухмесячного козлёнка, матовые пластиковые рожки с лампочками и батарейками внутри, рожки светились малиновым огнём, мигая. Этот пятидесятипятилетний медведеподобный армянин рычал и сладострастно матерился, шлёпал меня увесистой лапой по тощим ягодицам, приговаривая: «Ах ты мелкий шайтан! Больна, да? Терпи! Нравится? Терпи, бози тха[2], мелкий шайтан!» Он наваливался на меня, распинал меня на себе, крутил меня так и сяк, как собачонку, упивался моим юным телом. И я терпел, пытаясь сосредоточиться на своих ощущениях. Уже тогда я чувствовал, что нахожусь выше обид, выше предрассудков и боли, потому что рано осознал себя цивилизованным человеком, исповедующим европейские ценности.