Я не вижу твоего лица

Пролог

Яков знал, что Давиду не нравится играть блатняк. Вот только какое ему– Якову до этого дело? Кто платит, тот и заказывает музыку, а мнение музыкантов значение не имеет. И хрен с тем, что барабанщица, кстати, баба она ничего, грудастая и жопастая, кривится, как от запаха гнилой рыбы. Плевать на то, что бас гитаристка сжимает челюсти в бессильной злобе, да и в глазах самого Давидушки тоже вдохновения маловато, поёт так, будто бы мешки таскает, механически, без огонька. У Якова сегодня был поганый день, он устал, и к довершению всего случившегося, его бросила тёлка. И пусть она ему уже успела порядком надоесть, пусть секс с ней наскучил, и стоит ему – владельцу половины ларьков городка свистнуть, как в очередь выстроятся все местные крали, но сам факт, что его кинули, развели как лоха, грыз Яшку Богданова изнутри. И теперь его беспокойная душа требовала песен, мрачных, слезливых, но за жизнь, а ещё водки, много водки.

Очередная песня про тюрьму завершилась, и Яшка махнул рукой солисту, приглашая к столу. Яков внимательно следил за тем, как Давид осторожно пробирается к нему между столами, стараясь не задеть своим мощным телом посетителей, как в тёмно- зелёных глазах парня вспыхивает вопрос : « Ну, чего этому придурку от меня надо?», как разноцветные блики прыгают по широким покатым плечам, обтянутым белоснежной рубашкой, как ветерок, треплет чёрные, словно дёготь, волосы, выбившиеся из хвоста на затылке.

Давид всегда, сколько Яшка себя помнил, был примером для подражания, совершенством, которого никогда не достичь, другом, который всегда поддержит, поймёт, но и накостыляет, если посчитает нужным. Беспечное голозадое детство, дурное отрочество и бесшабашную юность они были неразлучны, но в то же время так непохожи, как соль и сахар, лёд и пламя, ангел и бес. И все вокруг удивлялись их тандему, их странной дружбе, все, но не они сами. И даже когда после выпускного вечера их пути разошлись, Яков твёрдо знал, что где-то там, в далёкой столице грызёт гранит науки его друг, настоящий, преданный и бескорыстный.

– У тебя хреновый вкус, брат, – сказал Давид без экивоков, отодвигая стул и садясь напротив.

– А что мне слушать, рок твой? – усмехнулся Яшка, опрокидывая в себя очередную стопку.– Нет, дружище, детство прошло, и нужно слушать серьёзные, жизненные песни, злободневные, так сказать. Посмотри вокруг, что ты видишь?

Владелец ларьков для большей убедительности обвёл зал рукой, а затем, привычным жестом почесал ёжик на затылке.

– Криминал, разборки, воровство и, как следствие, тюрьма. Вот о чём нужно петь, братишка, о том, что мы каждый день видим. Время сейчас такое, ничего не поделаешь.

– Времена меняются. Да и знаешь, не всем хочется слушать грязь. Кому-то нужна любовь, кому-то мудрость, кому-то сказка. Вот мне о тюрьме, по понятным нам обоим причинам, не говорить не петь не хочется, так как едва сам за решётку не угодил. Если бы не твоя помощь…

– Да брось! В натуре, я сейчас, как тёлка покраснею. Забудь, брат, это не я тебе помог, а мои бабки. Я в тот момент вообще подумал, что ты откажешься, ломаться начнёшь, как целка. Капуста ведь не честным трудом заработана.

– Я что, по-твоему, совсем дурак? Принципы – это, конечно, вещь хорошая, но свобода милее.

От беспечной, мальчишеской белозубой улыбки друга, такой лёгкой, искренней, у Яшки защемило сердце, а на глаза выступили пьяные слёзы. Именно по вине приступов сентиментальности, он держал себя в рамках и не напивался в компании. Но сегодня можно, в присутствии Давида всё можно. Он не осудит ни пьяные слёзы, ни дебош, ни нудные истории о бывших бабах.

– Брат, да я ради тебя на всё готов!

Яшкин кулак ударил по пластиковой столешнице и рюмки подпрыгнули, грозясь упасть и разбиться. – Помнишь, как ты меня в третьем классе от бати в своём доме скрывал? А на комсомольском собрании, как вступился, когда все эти скоты, покупающие у меня джинсы, вдруг решили меня за фарцу из комсомола исключить и ментам сдать, помнишь? Что мне ещё сделать для тебя друг? Хочешь, ту бабу, что тебя подставила, и чью фотку ты хранишь, приволоку? Я сделаю это, ты меня знаешь. Подставила человека, сучка, а сама на курорт приехала. Хочешь ей отомстить, брат?

Теперь Яшка сам себе напоминал беса- искусителя, толкающего человека на совершение греха. И эта роль неожиданно понравилась ему, ведь в нём всегда жила жажда справедливости, и никогда, ни при каких обстоятельствах Богданов не прощал обид, считая это слабостью и бесхребетностью. Обидчик должен быть наказан, и никак иначе!

– Откуда приволочёшь? – усмехнулся Давид. В голосе послышался металл. Как бы не крепился друг, воспоминания об этой девке причиняли ему боль. Значит, всё верно, проклятой белобрысой стерве нужно отомстить.

– Она в нашем городе, у соседей моих поселилась. Попрошу соседского сынка её сюда привести. Пусть выпьет, расслабится. А потом…

Яков видел, что друг колеблется, Поджатые губы, брови сведённые к переносице и хищный, зловещий зелёный огонёк в глазах, всё это выдавало процесс трудного выбора, между природной добротой и благородством и жаждой мщения за растоптанное самолюбие. Качались чаши весов, Яков прекрасно, отчётливо представил эти весы и мысленно подбадривал одну из чаш, чтобы та опустилась вниз.

– А ты ничего не путаешь?

Рука Давида потянулась к бутылке, и только это выдало в нём волнение. Взгляд же, остался спокойным и равнодушным, а голос ровным.

– Не путаю. Глаза косые, на щеках шрамы, это точно она, отвечаю! – теперь Яков шипел, перегнувшись через стол и гипнотизируя взглядом, сидящего за столом человека. – Давай, брат, действуй. Ментов, чтобы особо не рыли, я возьму на себя. Звякну своим ребятам, и дело в шляпе, притащат твою девку.

– Почему бы и нет? – Давид улыбнулся с безмятежностью сытого кота. – Действуй, только аккуратно, без насилия.

– Обижаешь, – Яков выдохнул с облегчением, отчего-то, он испугался , что перевесит другая чаша, но нет, Давид вновь не разочаровал. – Доставим в лучшем виде, как заграничный хрусталь не доставляли.

Глава 1

Утро, мглистое, душное, многоголосое, наполненное звуками скрипящих панцирных сеток, покашливанием, шлёпаньем тапок и шуршанием одежды обрушилось внезапно, разорвав в клочья робкую пелену накатившей дремоты, от чего тут же заломило в висках, а телом овладела противная лихорадочная дрожь.

Насыщенный неприятными событиями вчерашний день, бессонная ночь и рой беспокойных, болезненных, мрачных мыслей в голове сделали своё дело. И теперь, всё казалось нереальным, призрачным, словно за экраном чёрно- белого телевизора. Серый свет, льющийся из окна, размывал очертания предметов, растворял и поглощал другие краски. И запахи, очень много было в этой странной комнате запахов, гадких, чужих и от того – зловещих. Духи потного тела, нестиранного нижнего белья, пыли и плесени смешивались в один разноцветный клубок. И если закрыть глаза, то этот комок можно представить, серая нить смешивается с ядовито- жёлтой, коричневая сплетается с грязно- розовой, попутно обвивая тёмно- зелёную.

Не плакать! Только не плакать! И без того всю ночь проревела до боли в глазах. А ведь доктор предупреждал, что роговицу нужно беречь.

Пол, деревянный, грубо покрашенный коричневой краской, обжёг босые ступни холодом, и я, нащупав гору своей одежды на прикроватной тумбочке, принялась споро одеваться.

Так будет начинаться каждое моё утро, пронзительный звонок, извещающий о подъёме, резкий крик воспитательницы, торопливые сборы в сизых сумерках. А ведь я и не знала, что раньше, до всего этого, была счастлива. Разве не счастье просыпаться от поцелуя мамы и её нежного голоса, а потом идти к столу на запах лепёшек и малинового варенья? Вчерашний день преподал мне жестокий урок и показал, кто я есть на самом деле, моё истинное лицо. А ведь я так верила, так надеялась, так ждала! Считала дни, придумывала целые истории о новых друзьях и весёлых приключениях, о парне отзывчивом, нежном и понимающим меня без слов, погружаясь в них так глубоко, что меня было порой не дозваться.

Школьная суета, уроки и перемены, друзья и приятели, всё это будет и у меня. Как здорово! Как чудесно! Я обзаведусь весёлой смешливой подругой, познакомлюсь с классным парнем! Веря и не веря в своё, внезапно нахлынувшее счастье, я

крутилась возле сумок, собираемых мамой, злилась на её печальные вздохи и причитания, а в ночь перед отъездом ворочалась с боку на бок, не в силах сомкнуть глаз. Сердце колотилось, не хватало воздуха и хотелось, чтобы ночная мгла поскорее рассеялась и настал день, день моей новой жизни.

Дорога длинная, муторная мне не запомнилась. В душном маленьком автобусе, что вёз нас с матерью до областного центра, подскакивающем на ухабах, пыхтя и воняя бензином, меня сморило, сказалась бессонная ночь. Пятичасовая тряска в поезде на жёстких деревянных сидениях, вызвала лишь раздражение и лёгкую тошноту. И мне уже начинало казаться, что никакого места назначения вовсе нет. Что поезд так и будет тянуться неповоротливой зелёной змеёй вдоль полей и деревенек.

Но вот, наконец, мы прибыли.

Здание школы- интерната для слепых и слабовидящих детей встретило шумом, запахом готовящегося обеда. Интернат оказался трёхэтажным. На первых двух этажах располагались классы, а на третьем – жилые комнаты. Ученики о чём-то переговаривались, смеялись, то и дело кто-то из учителей делал замечания, хлопали двери, стучали каблуки. И мне нестерпимо хотелось стать частью всего этого, так же смеяться, стоя в толпе девушек, спешить со звонком в класс, получать двойки, участвовать в школьной самодеятельности, влюбляться, разочаровываться, ссориться и мириться. Ведь мне всего семнадцать, и жизнь продолжается!

Классным руководителем и по совместительству воспитателем оказалась высокая грузная дама с зычным голосом. я не могла видеть её лица, покалеченным глазам были доступны лишь очертания фигуры, да цвета. Классная дама вырядилась в красное, из чего я сделала вывод, что наставница- человек властный и резкий. В этом мне пришлось убедиться через несколько минут, после краткого разговора.

– Как ты училась в своей старой школе?– прогрохотала она.

– Хорошо.

Собственный голос мне не понравился, слишком тонкий, слишком слабый. Грохот и габариты этой дамы внушали иррациональный страх, подавляли, заставляли чувствовать себя маленькой и ничтожной.

– Ручки ,я смотрю, у тебя холёные. Небось, тяжелее ложки ничего не поднимала. Мы это недоразумение исправим. У нас все ребята к труду приучены, сами и полы моют и в спальнях, и классах, и в туалетах. Учти, белоручек здесь шибко не любят.

– Что вы?! – вскрикнула мать. – Наталья Георгиевна, можно ли как-то освободить моего ребёнка от всего этого? Мы с папой после несчастья очень её берегли. Сами понимаете, операции, восстановительные периоды. Да и раньше, мы Алёну домашней работой не нагружали.

На этих словах голос мамы дрогнул и она разрыдалась. Жутко и неловко было слушать эти рыдания, тем более, успокаивать её никто не торопился.

– Ничего страшного, – раздельно, чеканя каждое слово проговорила наставница. – Этим детям выходить в жизнь. Вы же не собираетесь до старости подтирать своему ребёнку носик и держать под юбкой?

– Пожалуйста, приглядите за ней получше, она у меня такая непутёвая.

От блеющего покорного голоса мамы по моей спине пробежали противные мурашки. Прямо здесь и сейчас мать предавала меня, отрекалась, отдавала на растерзание этой озлобленной жирной стерве.

Стерва раздражённо вздохнула и переключила своё внимание на меня.

– Поблажек не будет, и не надейся, – огромная ручища училки легла на плечо, властно, жёстко, с затаённой угрозой. Как же хотелось сбросить эту руку, избавиться от её давящей тяжести и неприятного, исходящего от неё тепла. – Не думай, что все вокруг бросятся тебя жалеть.

– Я и не нуждаюсь поблажках. С чего вы взяли, что мне необходима ваша жалость? – хотела ответить я, но смолчала. Язык прилип к нёбу, а колени подкосились от слабости.

Наверное, нам дано предвидеть будущее, почувствовать с начала знакомства, как сложатся отношения с тем или иным человеком. В тот момент, мне сразу стало ясно, что эта женщина постарается сделать всё возможное, чтобы отравить мне жизнь. Но мама, не оставляла попыток смягчить сердце классной дамы, и, не обращая внимания на мои тычки, во всей красе описывала наставницы всю мою ничтожность, обнажала все слабости, перемежая с милыми, в представлении мамочки, курьёзными историями.

Краснуха, как я её мысленно окрестила, презрительно хмыкала, многозначительно вздыхала и язвительно усмехалась. И я чувствовала кожей волны неприязни и отвращения, исходившие от этой пожилой тётки.

– Не беспокойтесь, – отрезала, словно кривым грубым ножом училка, перебив речь матери на половине слова, давая тем самым понять, что разговор ей наскучил. – Нашей школе сорок лет, и мы знаем, как работать с такими детьми.

Мать обняла меня на прощание, дежурно, торопливо, словно стесняясь. В присутствии Краснухи мы обе ощутили какую-то неловкость, будто делали нечто неприличное. Оно же, это внезапно- нахлынувшее чувство стыда не дало нам договориться о звонках и письмах. Во сколько звонить отцу на работу? Сколько раз в месяц писать? Мать покинула меня поспешно, суетливо, а я осталась. И меня, словно острой спицей, пронзило чувством жалости, к себе, к матери. Захотелось броситься вслед за ней, вцепиться в колючую шерстяную кофту и заорать:

– Поехали отсюда! Не смей оставлять меня здесь!

Кто знает, может, если бы я так сделала, вернулась в свой городок, в маленькую однокомнатную хрущёвскую квартирку, в которой жила наша семья, состоящая из трёх человек, было бы лучше? Теперь я ругала себя за наивность, стыдилась своих глупых, детских мечтаний.

В классе пахло мелом, бумагой и нестиранными носками. Ребята поднялись, лишь только отворилась дверь, впуская Наталью Георгиевну и напуганную меня.

От моей нетерпеливой радости и предвкушения новых впечатлений и знакомств, присущих всем подросткам, не осталось и следа. Я испытывала страх и ничего кроме страха. Скользкими щупальцами он обвивал и сжимал внутренности, растекался по венам жидким холодом, отчего меня потряхивало. Интуиция подсказывала мне, что сейчас, сию минуту произойдёт нечто ужасное, произойдёт то, что изменит мою жизнь, как тогда, в грязном, воняющем блевотиной, мочой и сигаретами подъезде.

Краснуха выволокла меня к доске, поставив перед всем классом. Сидящие за партами ученики застыли неподвижными пёстрыми горками. Как же тяжело жить без зрения! Я не видела выражения их лиц, не могла понять, что они думают, какие взгляды на меня кидают. Заинтересованные? Враждебные? Дружелюбные? Передо мной сидели размытые кучки, красные с синим, зелёные с жёлтым, белые и коричневые. Просто кучки, безликие, бесполые.

– В наш класс поступила новая девочка, – провозгласила Краснуха. – Её зовут Вахрушкина Алёна. И теперь, на нас с вами лежит большая ответственность – перевоспитание этого человека. Мы всем коллективом обязаны помочь ей.

Несколько кучек находящихся у окна гоготнуло, из чего я сделала вывод, что там сидят парни.

– Алёна совершенно не приспособлена к жизни, мать держала её в тепличных условиях. Представляете, девочка не умеет гладить одежду, мыть пол и даже трусики за неё всегда стирала мама. Подумать только, мама её моет в ванной, боится, что драгоценное чадо поскользнется и упадёт.

Гогот со стороны окна усилился, а со стороны двери послышалось хихиканье, ехидное, злорадное, так могут смеяться только девушки.

В лицо бросилась краска, а в ушах раздался звон. Всё! Я раздавлена, я унижена! И ничего меня не спасёт. Ощущение безысходности обняло липкой волной, и немедленно захотелось упасть, забыться, исчезнуть.

– У Алёны часто воспаляется горлышко, – глумливый скрипучий голос Натальи Георгиевны врывался в уже, начинающее мутнеть, сознание и казался отвратительно- блестящим, как кухонный нож. – И потому, она всегда должна тепло одеваться. Мама дала ей несколько пар шерстяных носков и шерстяные рейтузы, чтобы попа не мёрзла. И теперь, мы все вместе должны следить, чтобы наша дорогая Вахрушкина всё это надевала во время прогулки и после купания.

Класс прыскал. Девушки презрительно хмыкали, парни дружно тянули:» У-у-у».

К горлу неумолимо подкатывала тошнота, и я уже с трудом сдерживала рвотные позывы. Голоса казались слишком громкими, пронзительными, свет слишком ярким, а запахи… Как же воняло! Невыносимо, нестерпимо! Борщом и гречневой кашей, носками, мокрой тряпкой, сладкими, тяжёлыми духами Натальи Георгиевны.

Медвежья услуга моей заботливой мамочки обернулась для меня катастрофой.

– А ещё, у Алёны склонность к запорам, и каждое утро ей перед завтраком нужно подавать стакан воды.

Дружный смех одноклассников ударил грубо, со всей силы. Сколько же всего в нём, в этом смехе было, хриплое зловещее карканье, бесстыдное хрюканье, глумливое подвывание, подобострастное попискивание Он словно селевой поток с комьями грязи, выдранными ветками и обломками разрушенных строений смёл меня, сбил с ног и накрыл с головой. Удара об пол я не почувствовала, лишь увидела, как мигнул прямоугольник люминесцентной лампы под потолком.

А потом была ватка, пропитанная вонючим нашатырём, долгий, мучительно долгий урок математики, который Краснуха вела вдохновенно и самозабвенно, мои жалкие потуги ответить хоть что-нибудь, усмешки одноклассников и каша в голове. На перемене меня окружили плотным кольцом. От ребят веяло неприязнью, желанием рвать, ломать и терзать жертву. Класс состоял из восьми человек, четыре девушки и четыре парня. И девятый член их обществу был вовсе ни к чему.

– А ну, покажи нам свои шерстяные рейтузы! – каркнула одна из девиц, широкая и грудастая. От неё исходил стойкий дух дешёвых сигарет и окровавленного нижнего белья.

Я попятилась, и тут же наткнулась спиной в чью-то грудь, тоже довольно объёмную. Позади меня захихикали тоненько и угодливо..

– Ленусь, она ко мне жмётся.

Ленуся хрюкнула, и тут же, её пальцы цапнули меня за запястье.

– Ты, принцеска хренова, – прошипела она мне в лицо гнилозубым прокуренным ртом. – С сегодняшнего дня, ты будешь делать всё, что я скажу. Скажу говно жрать – будешь жрать, скажу голой по школе ходить – ты раздеваешься и с улыбкой ходишь. Тебе понятно? И запомни, мамочки здесь нет. Поднимай юбку и показывай свои рейтузы!

Стою, похолодев от сковавшего меня ужаса. За что? Почему? Как спасти себя? Точно знаю, что нужно о чём -то говорить, что-то делать, не показывать своего страха, своей беспомощности. Но телом овладевает странный паралич, язык во рту немеет и становится неповоротливым. Боюсь? Да, боюсь!

Мысли путаются, словно цветные нити, ускользают, уползают, не оставляя никакой зацепки, никакой надежды на спасение.

Неужели это происходит со мной? Слишком дико, чтобы быть реальностью. Пожалуйста, пусть всё окажется сном, нелепым кошмаром, который развеется с наступлением утра. А может, ребята шутят? Проверяют меня на прочность, на стрессоустойчивость?

– Ты глухая?! – наклонившись надо мной, орёт в самое ухо Ленуся, и я вижу её лицо красное, с широкими густыми бровями. Нос огромный, толстый, а глаза узкие, словно две борозды.

Все ждут. Я тоже жду спасительной трели звонка на урок, появления учителя, землетрясения, пожара, потопа, чего угодно, лишь бы всё это поскорее прекратилось.

– Ну что ж, – вздыхает Ленуся с деланным сожалением. – Придётся тебя проучить. Ребята, подержите-ка её!

Чьи-то руки хватают меня, и я бьюсь, как пойманная в сеть рыба:

– Отстаньте! Уберите руки! Что вы делаете?

Мой голос растворяется во всеобщем гоготе. Жертва попалась, она беспомощна и обречена. Она полностью в их власти.

Тёмно зелёные стены коридора, холодный, равнодушный свет ламп, тошнотворный запах гречневой каши и кривляющиеся, размытые фигуры моих одноклассников. Меня валят на пол, удерживая за руки. Ленуся стягивает с меня колготки и юбку. Дёргаю ногами, но руки ещё одной девахи, больно хватают за ступню,. Слышу, как с треском разрываются трусики. Обнажённые ягодицы ощущают прохладу и шероховатость деревянного пола.

Гогот становится громче, а толпа больше. На шум сбегаются ученики других классов.

Я реву, пытаясь подняться. Меня отпускают. Встаю босыми ногами на пол, ощущая, насколько он липкий и пыльный. Пытаюсь выхватить свои вещи из рук Ленуси, но они уже летят в сторону толстого парня, тянусь к нему , но он кидает несчастный комок девахе с тонким голосом и белыми кудряшками. Та передаёт пас двум длинным парням, которые брезгливо отшвыривают мою одежду в сторону долговязой девицы в спортивном костюме. Девица тоже кому-то кидает. Я бегаю от одного мучителя к другому, понимая, что своей беготнёй в костюме Евы, ещё больше распаляю их азарт.

Сил больше нет, и я устало и обречённо опускаюсь на пол. Меня толкают, заставляя подняться, машут перед лицом разорванными колготками и помятой юбкой, рыгают, гримасничают и улюлюкают. Но я, закрываюсь, ухожу от них в свой тёмно- зелёный мир, где пахнет хвоей, журчит ручей и чирикают птицы. Меня нет.

Потянулся мучительный, нескончаемый день. Отвратительный обед в переполненной людьми и стуком ложек столовой, мои тщетные попытки что-то проглотить, прогулка в сопровождении Краснухи под мелким серым сентябрьским дождём, терпкий печальный запах палой листвы и пронизывающий ветер. Самоподготовка в душном классе, стук брайлевских приборов, шелест книжных страниц, гудение неисправных ламп. Просмотр бразильского сериала в комнате отдыха, запах пота, восклицания воспитательниц – грубоватых громкоголосых тёток, голубое свечение пузатого телевизора в сгустившихся осенних влажных сумерках, чьи-то головы и спины перед экраном. Я сижу в углу, и могу лишь слышать о том, что происходит в далёкой Бразилии. Бруно намного старше Луаны, разве может быть любовь между ними? Неужели такое возможно, чтобы взрослый мужчина влюбился в молодую девчонку? О чём им говорить? Нет, такое может происходить только в кино. Лучшие места заняты Ленусей и теми, кого она приблизила к себе. Ужин, состоящий из молочного супа со скользкими слипшимися комьями макарон и остывшего киселя с противной плёнкой. Вновь не могу ничего проглотить. Пищевод сжимается, стоит лишь прикоснуться ложкой к языку. Хочу домой, нестерпимо, безумно. Хочу в нашу маленькую, но уютную квартирку с жёлтыми шторами и обоями в розовый цветочек. Туда, где горит настольная лампа, где читает газету отец, во всю матеря Ельцина, где напевает мама, штопая носки.

Вновь прогулка после ужина. Школьный двор наполнен голосами. Малыши бегают, кидают друг другу мяч, старшеклассники собираются в беседках, смеются, слушают музыку. Из динамиков магнитол доносятся песни про лодочника, которого обещают убить, про ладошки и о ветре, который с моря дул. Вдыхаю влажный воздух сентября, ловлю щеками мелкие дождевые капли, и они смешиваются с моими собственными слезами. Одиночество кажется мне таким же чёрным, как и небо над посёлком, и таким же острым, как запах увядающей природы.

– Прошу прощения.

В мою спину ударилось что-то большое и тяжёлое, едва не сбив с ног. Я обернулась. Напротив меня стояла Соня. Господи! Моя Соня! Своим глазам я уже давно не доверяла, но как тут ошибиться? Густая яркая копна рыжих волос, чёрные очки в зелёной оправе и массивные пластмассовые серьги – сердечки.

– Сонька, – прошептала я, боясь поверить. Улыбка сама собой растягивалась от уха до уха.

– Ты и есть та самая новенькая? – девчонка задорно махнула своей густой огненной гривой. Она узнала меня по голосу, значит, не забыла, значит, моя скромная персона задержалась в её, как Сонька сама утверждала, куриной памяти.

Как же счастливы мы были тогда в стенах областной больницы. Хотя не так, счастливой себя чувствовала я, Соня же всё происходящее, наверняка, считала обычным эпизодом своей жизни. Я проходила плановое лечение, Соню привезли с воспалением глазницы. И в первые дни её пребывания в больнице, она молча лежала на своей койке, поскуливая от боли. Но после нескольких уколов антибиотика, девчонка начала интересоваться окружающим миром, в том числе и мной. Моя койка находилась возле окна, ее – у двери. В палате постоянно плакал грудной ребёнок со смешным именем Вадик, и его нервная мамаша шипела на нас сквозь зубы. Вот только нам с Сонькой было на это глубоко наплевать. Мы хохотали, сочиняли юмористические стишки и слушали аудио книги, полученные Соней в библиотеке общества слепых. Благодаря моей милой Соне, я открыла для себя жанр «любовные романы». Я с головой погружалась в судьбы Скарлет Охара, Анжелики, Катрин и Джейн Эйр. До той поры мне приходилось читать то, что привозил из библиотеки отец, строго руководствуясь списком, составленным мамой. Я довольствовалась энциклопедиями, под которые засыпала, биографиями известных людей в датах и цифрах, и поэзией, наводящей меланхолию. Продвинутая Соня прочла мне лекцию о музыкальных направлениях, она часто читала мне лекции обо всём на свете, о том, что было закрыто для меня, по причине изоляции. Я всей душой влюбилась в рок музыку, а в частности, в группу «Ария». Мы могли подолгу лежать на одной кровати, слушая плеер. Один наушник у меня, другой – у Сони. Плёнку зажёвывало, она скручивалась, и мы, вытащив её, расправляли коричневые блестящие ленты. Замирало сердце от голоса Валерия Кипелова, от, мудрых, призывающих к борьбе песен, будоражащей кровь музыки.