«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть III. Пермская духовная семинария начала XX века

На берегу между пристанями лежали днищами к верху лодки, которые предприимчивыми хозяевами их отдавались «на прокат» за 15-20 коп[еек] на день.

Вдоль верхнего края всего пространства пристаней бр[атьев] Каменских и Любимовых, против вокзала расположена была целая гирлянда мелких лавчонок с разными съестными припасами: булками хлеба, пирогами, холодцами, квасом, фруктовой водой, арбузами и т. д. Всё здесь шумело, горланили зазыватели покупателей на дешёвый хороший товар. Здесь фланировали грузчики и подмигивали разбитным торговкам. Тут же шлялись жители «дна», просили дать опохмелиться, ходили монашки с кружками «на построение храма». С дороги все эти лавчонки заносило пылью, тучами летали мухи. Везде царил дух наживы…

Поздней осенью всё это пространство, относящееся к пристаням и их сезонной деятельности, замирало до следующей весны.

С районом пристаней у пермяков было связано много воспоминаний. Здесь именно в течение полугода была сосредоточена жизнь города: следовали пароходы, люди приходили прогуляться, выпить пива, пожуировать. Отсюда на лодках переправлялись за Каму. Сюда приходили за фруктами. Здесь в тридцатых ??43 годах я видел приехавших в Пермь с концертом Нежданову44 и Голованова. Здесь именно всегда можно было встретить кого-либо из знаменитостей, приезжавших в Пермь. Здесь именно больше, чем в каком-либо другом месте города, можно было встретиться с какими-либо персонажами из сочинений А. М. Горького из «дна».

Такова та часть старой Перми, которая являлась «воротами» в город и из него в течение всего года (вокзал) и в течение полугода в сезон пароходного движения.

***

Сибирка

В любом городе большом или малом, даже в селе и деревне есть улицы главные, так сказать, «осевые», т. е. такие, которые служили как-бы осью города, к которым как спицы к оси колеса сходятся другие улицы. При этом эти улицы не обязательно должны быть красивее и богаче других, но они должны быть признаны и утверждены быть такими в сознании людей, так сказать, психологически, по традиции. Таков, например, в Петербурге – Невский проспект, в Москве – улица Горького. В «Книге голубиной» на этот счёт поставлена целая серия вопросов: «кто у нас всем рекам мати», «кто городам мати» и т. д.45 А если бы спросить в старое время пермяка: какая в Перми главная улица, то он ответил бы «Сибирка». Так назывался Сибирский проспект.46 На этой улице расположено было много зданий большого государственного и общественного значения: Губернская управа47, три гимназии – две женских48 и одна мужская49, общественная библиотека50, вблизи этой улицы находился и теперь находится оперный театр.51 На ней же находился губернаторский дом52, дворянское собрание53, полицейское управление и различные магазины. Но главное не это, а то какую роль эта улица играла в жизни города. Зимой эта улица в вечернее время была местом для прогулок и ветра, именно в том её отрезке, который находился между губернаторским домом и мужской гимназией.54 Здесь происходили встречи, знакомства, здесь сближались сердца. Здесь во время оперного сезона в окнах магазинов были выставлены снимки с «кумиров» и «душек». Здесь, в здании губернского собрания устраивались танцы. Но здесь же разыгрывались в революционное время бои: слышались выстрелы, устраивались митинги. По этой улице волочили людей в полицейское управление.55 С этой улицы повели губернатора Наумова к пересыльной тюрьме с требованием выпустить заключённых.56 По этой улице губернаторы решались проезжать только стремительно и в окружении конных полицейских. На этой улице была гостиница, в которой проживал и нашел свою смерть Михаил Романов.57 Теперь эта улица мало изменилась. Она сохранилась как музейный экспонат, но это только внешне, а внутренне она совсем другая.

***

Красноуфимская улица

В старых русских городах всегда были отдельные улицы – «обжорки». В Перми такой была Красноуфимская улица.58 На ней находилась пожарная часть.59 Она высилась над другими постройками и как бы вела дозор за ними. Около неё был пельменный ряд: мелкие лавчонки, в которых моментально пельмени варились и в окружении пара, исходящего от них, на тарелке в заказанном количестве подавались заказчику. Ниже, под горкой располагался рыбный ряд.60 Здесь в маленьких лавчонках опять-таки продавалась рыба свежая, солёная, копчёная. Стояли баки с живой рыбой, главным образом со стерлядью; бочки с солёной рыбой. Всё это под открытым небом, в пыли, в грязи.61 Дальше (направление взято от той части улицы, которая шла со стороны Камы) по левой стороне шли лавочки с бакалеей: в коробах лежали пряники, на стенках и дверях горами висели крендели, в мешках был выставлен хмель, сушёные ягоды, фрукты лежали на лотках. Народ сновал между лавками взад и вперёд. Тут же монашки собирали на храм божий.62

На этой же улице, вернее – около неё, против окружного суда63 по направлению к старообрядческой церкви64 – была толкучка.65 Здесь торговля происходила и в лавочках и открыто: товары были разложены или прямо на земле, или на какой-либо подстилке. Чего только не было здесь: часы, замки, обувь и т. д. Тут же шулеры-картёжники предлагали «пытать счастье». Сновали люди со «дна», женщины с проваленными носами. Одна из «таких» ходила с китайцем Ваней и заставляла его петь, а потом собирала в его фуражку копейки. Тут же нудно «скулила» шарманка: «Разлука, ты, разлука» и «Зажигайка, мать, лампадку…»

О, Русь, Русь!!!

[66]

***

Кунгурская улица67

Липовая аллея на ней тогда ещё была в довольно цветущем состоянии. Она была гордостью пермяков. Приятно было в жаркий день присесть в тень липы и отдохнуть. Здесь, в аллее, можно было встретить счастливых мамаш с детьми и наблюдать семейные идиллии. Особое назначение эта улица имела на масленице: на ней происходило катание. Тройки, пары, отдельные русаки с накинутыми на них сетками (такая была мода) везли довольных, вероятно, в достаточном количестве и «с возлиянием» вкусивши блинов. Какое разнообразие лиц, одежд!! И тут же «попечители» в дни революции: донцы-молодцы или ингуши в косматых шапках и под бурками. Звон колокола, и «эти», сначала мягко, чуть прикасаясь кнутами, «приглашали» разъезжаться, а потом и «убедительнее» по спине.68

<…>69

***

Культурные учреждения города

В городе были: три мужских гимназии70, три женских гимназии71, реальное училище72, железнодорожное училище, женская учительская семинария73, епархиальное женское училище.74 Сто семнадцать лет существовала Пермская духовная семинария. Старейшее учебное заведение, она явилась самым историческим учреждением города: три мемориальных доски находятся на здании б[ывшей] семинарии: Д. Н. Мамина-Сибиряка, А. С. Попова и П. П. Бажова. Около здания б[ывшей] семинарии в настоящее время организован скверик им. Д. Н. Мамина-Сибиряка и в нём поставлен его бюст.75

Наконец, вершиной этих учебных заведений явился Пермский государственный университет.

***

Знатные люди Перми и выходцы из нее

Кроме указанных выше: а) музыкальные деятели – [А. Д.] Городцов, [А. М.] Пазовский76, [Н. В.] Пиликин; б) профессора медицины: [Б. П.] Кушелевский77, И. С. Богословский; в) профессор филологии и истории языка и литературы – П. С. Богословский; г) краеведы: В. П. Бирюков. Из окончивших дух[овную] семинарию вышло много врачей и учителей. В числе музыкальных деятелей Перми нужно указать М. Л. Василенко-Левитон78 и Петерсон – муз[ыкальная] школа.

Старая Пермь была городом высокой культуры.

В Перми работали писатели: [П. И.] Мельников-Печерский79 и [Ф. М.] Решетников.80 Историки-краеведы: [В. Н.] Шишонко81, [И. Г.] Ост[р]оумов.82 На славе была библиотека [Д. Д.] Смышляева.83

***

Парки, скверы города

Самым любимым у пермяков был [парк] в южной части города.84 Когда-то он был на окраине. Здесь был небольшой деревянный летний театр, музыкальная эстрада, ротонда и ресторан. Через весь парк проходила тенистая аллея, а около неё кустарники и ковёр цветов. Зимой между ротондой, эстрадой и зданием буфета устраивался каток. Парк этот сохранился и до настоящего времени.

Скверик около театра всегда привлекал к себе близостью к театру и женской гимназии.85 Под тень его лип приходили «оне», ученицы этой гимназии, шумной толпой, и оживляли его. В знойный день, когда солнце на «Сибирке» нещадно печёт, всегда приятно было свернуть в этот скверик и посидеть 15-20 минут. Здесь же всегда сновали мальчишки со «сладкой» водой – лимонной или малиновой – и усиленно предлагали страдающим от жажды.

Около пересыльной тюрьмы86 существует до сих пор скверчик, посаженный декабристами.87 Аллея его расположена так, что глаз посетителя его всегда упирался в мрачные ворота этого учреждения. Все было рассчитано на то, чтобы никто из обитателей его не скрылся от бдящего ока.

Не по заслугам запущен был «Козий загон».88 С него открывается чудесный вид за Каму, в сторону Мотовилихи, и следовало бы его превратить в море цветов, а был в запустении: два-три деревца плохо его украшали. В настоящее время он в лучшем состоянии.

Любил я прогуляться на Слудскую площадь89, спуститься по крутой лестнице и пройтись в те места около военных казарм, где жила моя тётушка Антонина Ивановна90 и где мне пришлось обитать в 1907-1908 уч[ебном] год[у] – полгода работать воспитателем [детей] у врача Ракшинского91, а полгода жить «коммуной» с двумя товарищами-семинаристами.92

В апреле 1916 г. я в последний раз видел Пермь в её status quo ante.93 В 1940 г. в ней ещё мало было перемен, но когда я приехал в неё в 1960 г., то старой Перми уже на половину не было и чувствовалось, что и вторая её половина уже на волоске висит. Прошлое вытеснялось, и это было знаменем настоящего момента.94

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 716. Л. 1-12 об.

*Очерк «Старая Пермь (из воспоминаний пермского семинариста)» в «свердловской коллекции» воспоминаний автором расширен, в основном, за счёт включения информации из очерка «Любимые места прогулок семинаристов», который в данной публикации см. ниже.

Кама*

«Я от Камы многоводной…»

«Киев» А. [С.] Хомяков.95

То, о чём будет речь ниже, точнее следовало бы озаглавить триадой: Пермь, Кама, семинария, потому что психологически все эти три компонента сливаются в один образ. В самом деле, вспомнишь о Каме, возникает и образ семинарии; вспомнишь о семинарии, обязательно возникнет образ Камы; наконец, вспомнишь о Перми, обязательно возникнут образы и Камы, и семинарии. Если из этой триады выделена Кама, то только потому, что на образе её в данном случае делается акцент.

Ещё наш покойный преподаватель философии и сам «философ», как мы его любовно называли96, в третьем классе семинарии по своему обычаю с увлечением на уроке логики рассказывал нам, а потом мы заучивали по учебнику Светилина97, об ассоциации представлений и трёх типах связи представлений: по смежности, по сходству и по контрасту. Тогда мы воспринимали эту «премудрость» абстрактно. Как сугубо абстрактно же в следующем четвёртом классе по учебнику Страхова98 заучивали то, что «мир есть объективация воли» – тезис Шопенгауэра99, или диалектическую триаду Гегеля100: тезис, антитезис и синтезис, в которой больше разбирались, благодаря знанию греческого яз[ыка] и в частности, благодаря пониманию значения приставок αντι и συν. Теперь, когда мы обогатились жизненным опытом, всё прежде воспринятое абстрактно, отвлечённо, облеклось в конкретные формы, причём во время этого процесса получались иногда удивительные открытия, такие, что сам удивляешься, как же этого я не понимал раньше. К такому открытию, между прочим, относится и понимание триады: Пермь, Кама, семинария и в частности понимание того, что в теме «Кама» уже, выражаясь философским языком, имманентно содержатся темы «Пермь» и «семинария», потому что Кама, её образ воспринимается как через призму при участии образов Перми и семинарии. Жизненный опыт говорит даже больше, что в её образе, как в морской поросли-губке впитан опыт жизни, не связанный непосредственно с ней как с конкретным явлением природы.

Впервые слово Кама на моём жизненном пути встретилось в сельской школе, когда мы, школьники, заучивали наизусть стихотворение поэта-славянофила А. Хомякова «Киев».101 В стихотворении говорилось, как со всей матушки Руси стекались богомольцы в Киев, в Лавру и отвечали на вопрос: «Вы откуда собралися, богомольцы, на поклон?» Все отвечали по-разному, а один ответил: «Я от Камы многоводной». Какой мне представлялась тогда Кама «многоводная» по моему жизненному опыту? Не шире нашей Течи во время весеннего разлива. Детская логика известна: «Сильнее кошки зверя нет!» Мера детского опыта.

В третьем классе духовного училища изучали географию, вычеркивали карты, заносили на них реки: одни более «жирной» линией, другие тонкой. Каму обозначали уже полужирной линией. Какой был у меня опыт для сравнения ширины рек, какой в то время масштаб? Река Исеть во время весеннего разлива: она шире Течи, но логика была всё детская.

Приближалось время поступления в семинарию. Предстояла поездка в Пермь. Увеличивалось давление на воображение, потому что братья – одни уже кончивший семинарию, а другой – продолжающий в ней учиться – часто говорили о Каме, а при первых встречах их после известного периода разлуки первый обычно задавал второму вопрос: «Ну, как Кама?» Кама, Кама и Кама! Понятно, поэтому, то напряжённое состояние души, с каким зелёный пятнадцатилетний юноша первый раз в жизни готовился увидеть эту реку. Первая в жизни поездка по Уралу сама по себе привлекала новизной: увидеть первый раз в жизни горы – это что-нибудь да значило, но Кама, скорее видеть её – вот то, чем в первую голову жил юноша. Уже после станции Чусовой внимание было напряжено до предела: где же, где та река, о которой уже много слышал. И вот впервые во всей своей красоте предстала она моему взору при подъёме от вокзала в город в том месте, где возвышается мешковский дом…. Лишь только устроились на квартире и немного огляделись в городе, мы, группа зауральцев, ринулись на Каму, взяли лодку и с боязнью поплыли недалеко от берега. Кама казалась безбрежной: противоположный берег казался где-то далеко-далеко. Так вот она, какая Кама! И все эти зауральские речки – Теча, Исеть, Пышма показались бедными, жалкими. Появился новый масштаб для измерения величины реки.

В течение шести лет я наблюдал Каму сквозь призму семинарии: в буквальном смысле, когда я наблюдал её из здания семинарии, и в переносном смысле, когда с нею связаны были мои чувства, образы людей, предметов, вещей, которые вновь зарождались в моей душе. Когда я читал, например, «Челкаша» А. М. Горького, то образ Гришки Челкаша мне давала пристань на Каме у пермского вокзала: здесь я наблюдал этих волжских силачей в широченных синих штанах, в лаптях, на своём горбу носящих громадные тюки. Шли они, и мостки под ними дрожали. Читал ли я о них, показанных где-либо на тяжёлой работе в морском порту, или на соляных промыслах, образ тех, которых я видел на пермской пристани в семинарские годы, всегда сопутствовал этому чтению.

Читал ли я «На дне» А. М. Горького, мне казалось, что изображённая в этой драме ночлежка где-то здесь, около пристани, а Квашня где-то здесь торгует вблизи бакалейных мелких лавчонок, которые были у пристани на Каме. Здесь всегда толпились эти представители люмпен-пролетариата, которых мы называли «золоторотцами».

На Каме я наблюдал перемену времён года. Из окошка в кухне семинарской столовой, где наш повар Кирилл Михайлович «колдовал» над голубцами, в дни своих дежурств я видел замирание жизни на Каме. Я видел как уходили последние пароходы, как увозили в затон пристани и баржи; я видел как волны на реке от выпавшего снега становились тяжелее, и, наконец, река замирала. Зимой из этого же окошка я видел, как вдали по реке двигался обоз, как на средине реки на ледяном ипподроме тренировали своих рысаков любители конного спорта.

Весной, когда жизнь на Каме оживала, мы любовались Камой из беседки в нашем саду. Как хороша была Кама в вечерние часы, когда ночь ложилась на неё густой пеленой; на реке там и здесь мелькали огоньки бакенов; весь берег усеян был огоньками на пристанях и баржах; где-либо вдали раздавались удары по воде шпиц на колёсах парохода; вот он приближался к берегу весь в огнях; с Камы слышны были голоса перекликающихся друг с другом катающихся в лодках; слышались песни, и вот грянули и наши песни! Слушали мы позднее «Баркароллу» П. И. Чайковского, «Ноктюрн» Гроздского, «Крики чайки», и нам рисовались эти картины, а воспоминались семинарские дни. Трудно подсчитать, сколько прекрасных переживаний, эмоций возбудила в нас Кама в те прекрасные дни юности!

Что может быть прекраснее, как стоять и любоваться далью, где в лёгкой дымке далеко за рекой виднеются горы, леса, уходящие за горизонт, стоять в тот момент, когда солнце садится за горизонт, но небо ещё около скрывшегося солнца горит пурпуром. Это мы наблюдали на высоком берегу Камы в наши семинарские годы.

«Завтра едем на маёвку за Каму!» В каком семинарском сердце они не вызывали целую гамму различных чувств – и чисто эстетических, и социальных, а потом на всю жизнь они оставляли яркие воспоминания! Здесь, на Каме, иногда сердца впервые сближались, а потом и оставались вместе на всю жизнь. Здесь испытывались смелость, мужество, когда лодка на середине реки выходила на гребень волн, бурно идущих от прошедшего мимо парохода, и нужно было бороться за её равновесие. Здесь, на реке, в моменты опасности проверялись «рыцарские» данные у пловцов, когда «дамы», испуганные, кричали и просили помощи у них. Но Кама была свидетельницей и юмористических сцен. Здесь, однажды, у самого берега, вблизи пристани, где обычно плавают разные щепки, отбросы от арбузов, лодка пошатнулась, и самовар, взятый для чаепития на лоне природы за Камой, выпал из лодки и погрузился на дно. Смельчак семинарии Саша Смирнов102, «ничтоже сумняше», нырял в костюме Адама и под бурные аплодисменты многочисленных свидетелей его «подвига» поднял, наконец, несчастного «утопленника» со дна реки.

Весной мы совершали путешествия на камские пристани, и с достоинством гуляли на пароходах в людском потоке. Кама баловала нас арбузами осенью. Сюда, на баржи устремлялись после обеда и, сложившись по пятачку, «расправлялись» с астраханскими арбузами. Страшной была Кама во время ледохода: по ней неслись громадные льдины, у моста ниже города они сгруживались в торосы и с шумом прорывались через столбы моста на простор. Здесь, на высоком берегу Камы толпы гуляющих наблюдали однажды, как по средине реки на льдине плыл несчастный рыболов, врасплох захваченный сдвигом льда. Он кричал: «Спасите, спасите!» Но смельчаков не нашлось, и льдина унесла его к мосту. Здесь, когда льды сгрудились, он воспользовался удобным расположением льдов, перепрыгивая с льдины на льдину, выбрался, наконец, на берег и, как передавали наблюдавшие за ним, полчаса матерился…

Как же семинаристам было не помнить Камы, когда с нею связано было столько воспоминаний об их юношеских годах! Четыре года после окончания семинарии Кама раскрывала пред мной всё своё величие и красоту от Перми до Казани и наоборот. Я наблюдал весной распускающуюся природу на её берегах, а под осень её увядающую природу. Каким чудодейственным средством она снимала с меня всю усталость и нервозность после академических экзаменов! Сколько увлекательных вечеров было проведено в салоне парохода! Сколько перепето романсов! Сколько встреч! А прогулки по трапу парохода в вечернее время! Как хороша в это время Кама! Пароход иногда обгонял длинные плоты леса. Вспоминался рассказ А. М. Горького «На плотах». Был случай: две эфирные девушки сидели на скамейке в носовой части парохода. Подходит могучий великан в кафтане, в сапогах со сложенными в гармошку голенищами, в картузе и, сложивши ладони рук в трубочку, зычно кричит на плоты: «Это чьи плоты – те?» Ему отвечают оттуда: «Лыскова!»103 Гордец повернулся к «красавицам» и сказал: «Это мои плоты – те!»

Здесь, на Каме, уже на спаде революции 1905 г. разгуливал когда-то уральский Ринальдо Ринальдини – Лбов104 и «проверял» пароходные кассы.

[105]

В годы 1914-1915 Кама была опять передо мной, и я наблюдал её «сквозь призму семинарии», но не было уже прежней романтики. Юность прошла, а с ней и прежняя свежесть и яркость впечатлений. Но летом 1915 г. совершена была поездка по Каме к Чердыни – на родину матушки, в Покчу. Нет, уже не та Кама! Пароход шёл медленно106, с остановками на продолжительное время, но дошел до Чердыни. Пред нами предстала Кама с промышленными центрами: Чёрмозом, Березниками.107

Много повидала «разного» Кама в революцию 1917 г. Сколько она «приняла» в себя и с «той» и «другой» стороны!

Мы видели её мёртвой, запустелой. Опустели её берега. Редкий пароход чуть дымил где-либо у берега и жалость, бесконечная дальность теснила нашу грудь.

Но вот в 1960 г. я снова увидал Каму ожившей. По ней сновали тут и там пароходы. На берегах её было оживлённо. Но всё было по-новому: не было прежней Перми, не было семинарии, и только воспоминания толпились где-то в глубине души. Образы людей, с которыми встречался здесь, в Перми, на Каме, вставали предо мной с какой-то властной силой. В моей памяти воскресали события прошлого, пережитые здесь в семинарские годы. Было ясно, что и Пермь, и Кама, и семинария в моей душе являлись одним комплексом мысли, чувств и моего жизненного опыта. И было ясно, что Кама это не только и не столько водное пространство, а часть моей жизни: с ней связано всё то, что питало мою юность, и я могу сказать: «Спасибо тебе, Кама, за те дары, которые ты отдала мне в моей жизни!108

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 716. Л. 13-20 об.

*Очерк «Кама» в «свердловской коллекции» воспоминаний автора содержит информацию о пристанях, которую автор ранее разместил в очерке «Старая Пермь», о чём см. выше.

Очерки по истории Пермской духовной семинарии

июнь-июль 1960 г.

Воспоминания о Пермской духовной семинарии

Игнатьева Василия Алексеевича,

переданные мне им лично для хранения.

В. А. Игнатьев 17.VII [июля – ред.] приезжал из Свердловска и 18.VII 1960 г. я проводил его обратно в Свердловск. За время его пребывания в Перми он жил у меня. Мы посетили с ним многие исторические для нас места. Обошли квартал, где находилась семинария, от которой остались лишь 1 и 2 этажи гл[авного] корпуса, здание бани, выходящей на Каму и часть западной стены (камен[ной]) семинарского сада. Посетили дома – по б[ывшей] Екатерининской ул. ([в] н[астоящее] вр[емя] Большевистская) – д. 137 – где жило нашей семейство и рядом (в той же ограде) – где проживал Игнатьев (д[ом] Загуменных, позднее – Удинцева – где была квартира «Артёма» Сергеева, подпольная большевистская квартира.109 Посетили могилы П. Н. Серебренникова, моего брата Сергея (товарища по курсу Игнатьева), трагически погибшего в 195… г.

18.VII.1960 г. Профессор И. С. Богословский.

Alma

Mater

*

Наша семинария находилась в северной части города и была расположена на высоком крутом берегу Камы, в средине которого проходила и теперь проходит железнодорожная линия, соединяющая станции Пермь I и Пермь II. Со всеми своими постройками во главе с основным корпусом она занимала целый квартал строений, фасадом своим обращённый к городу, а тыловой стороной к Каме; на востоке строения граничили с площадью перед Кафедральным собором и архиерейскою церковью, а на западе – с домами частных домовладельцев-горожан. Главный корпус семинарии был расположен в юго-восточной части четырёх-угольника и имел форму буквы П, с выступами на востоке и западе внутрь двора. Это было старинное трёхэтажное здание с более высоким средним этажом и сравнительно низкими третьим и первым этажами, что придавало зданию симметричный вид. Таким главный корпус семинарии и был увековечен на многочисленных фотоснимках, в том числе и на почтовых открытках.

Многочисленные комнаты этого здания имели следующее служебное назначение. Весь верх, за исключением нескольких комнат (умывальника, кладовой, квартиры пом[ощника] инспектора и верхней части церкви) отведён был под спальни. В него вели три лестницы: центральная, которая обычно была закрыта для пользования, и две боковых, из которых постоянно открыта была лишь западная.

В центре среднего этажа находилась церковь110, двухсветная, в которую вела снизу мраморная лестница, сильно потёртая, уже с небольшими ямками. В церкви, благодаря рачительным ктиторам (старостам) её было довольно богатое убранство: серебряный с литыми изображениями святых престол, такие же царские врата и по обе стороны их в нижнем ряду иконостаса иконы. Считалось за честь для каждого старосты оставить по себе память каким-либо пожертвованием на украшение храма. Благодаря попечению старост пол в церкви был покрыт коврами из крашеных верёвок, чтобы не было жёстко становиться на колени.