…Называется жизнь

И вот сейчас, перед самым приходом гостей, ее снова, казалось, на пустом месте, охватило точно такое же состояние, как и тогда.

Тревожные ощущения вытеснил звонок в дверь.

Саша, окруженный российскими гостями, сиял каким-то особым сиянием, когда появился на пороге. Он тут же представил Инге гостей. Она никого из них не знала ранее. Они были моложе Инги с мужем лет на 10 − 15, и все с физмата Московского университета. Двое мужчин – Владимир Степанович и Петр Алексеевич, как Инга узнала сразу при знакомстве, приехали на неделю, а женщина, Светлана Георгиевна – на два месяца.

Вслед за ними стали подъезжать американские гости – сотрудники кафедры с супругами. Она их всех знала, они всегда относились к ней крайне дружелюбно, но сегодня одаривали ее самыми восторженными комплиментами. И ей казалось, что они увидели ее впервые хоть в чем-то похожей на ту, какой она была в России.

К удовлетворению хозяйки, Болтунский приехал без своей угрюмой и завистливой жены, которая уже одним видом могла испортить настроение. Гости рассаживались в гостиной, и Саша тут же начал предлагать напитки и разносить на подносе приготовленные женой для аперитива деликатесные закуски (покрытые красной икрой сухие, подсоленные бисквитики, разные орешки, маслины, сыры).

Гостиная сразу наполнилась шумом и гамом, напоминающим атмосферу интеллектуальных вечеринок в Академгородке.

Оставив увлеченных разговорами гостей, Инга пошла в обеденную комнату, чтобы проверить, все ли готово к приглашению их к столу.

Она ходила вокруг стола, пересчитывая приборы, и услышала вошедшего Болтунского.

– Опять наши соотечественники?! – начал он с порога. – Они, видите ли, не хотят, как я, например, переехать сюда. Нет, они себе сидят там, у себя, на своих насиженных местах в институтах, на кафедрах, и живут неплохо за счет грантов, которые им дает Америка.

Инге были настолько отвратительны сентенции Болтунского, что она неприкрыто демонстрировала свое недовольство этой беседой. Но он не уходил, пользуясь тем, что она, а сама уйти не может, так как ей нужно завершить оформление стола. Она знала, до какого циничного уровня он может довести разговор. Более того, она знала, что цинизм этого человека был не только формой, но сутью его отношения к людям, поэтому он никогда не обижался при любой, даже крайне негативной реакции на его слова. А если грубо выставить его за порог, он при следующей встрече поведет себя как ни в чем не бывало. Потому сейчас, чтобы не испортить себе вечер, она решила не реагировать на него всерьез.

– М-да, – продолжал язвить Болтунский по волнующему его вопросу: – «У советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока с протянутой рукой». Ну, как я осовременил Маяковского? – Он расхохотался, посчитав, очевидно, свой каламбур очень остроумным.

– Ну, во-первых, они уже не «советские», как вы изволили выразиться, – сказала Инга иронически, дав ему понять, что не намерена вести с ним разговор хоть сколько-нибудь серьезно.

– А как тебе Светлана? – перебил Болтунский. – Она из тех московских львиц, которые коня на скаку остановят. Правда, насчет горящей избы – вряд ли, то есть сама – вряд ли. Она лучше уж кого-нибудь подставит. Она давно хотела куда-нибудь «в заграницу»… И вот наконец «повезло ей, повезло ей, повезло, и в Америку Светлану занесло»… – Анатолий почти истерически расхохотался, выражая удовлетворение своим экспромтом. – Что-то, Инга, у меня сегодня поэтическое настроение. К чему бы это?

Инга тоже рассмеялась невольным, нежеланным смехом, какой бывает от щекотки, но быстро остановилась и тем же ироническим тоном продолжила:

– Вот ты у нас, Толик, – ходячая энциклопедия. Ты все про всех знаешь. Я бы на месте американцев отменила все справочники «Who's Who» с тех пор, как ты сюда приехал. Зачем они нужны, когда обо всех можно узнать у тебя…

– А ты не иронизируй. И то, что я говорю, я знаю точно. И я все знаю о Светлане. Она либо место хорошее на кафедре завоюет, либо заарканит кого-нибудь с положением, чтобы остаться. Правда, среди американских профессоров в нашем университете неженатых мало, а женатые боятся на женщин смотреть, чтобы в «секшуал харазменте» (сексуальных домогательствах) их не обвинили. Значит, можно вычислить, что она будет охотиться за кем-то из наших.

Инга снова рассмеялась и сказала:

– Вот я позвоню твоей Томе, чтобы она за тобой следила, а то вдруг эта красивая женщина тебя заарканит.

– Да, Светлана недурна собой – это правда. Но, во-первых, я с красивыми давно покончил, как всем известно, а во-вторых, чего ей меня арканить. У нее другие масштабы, и вообще я тебе скажу, что если б не твой муж, Светлане Георгиевне Америки бы не видать как своих ушей без зеркала.

– Ну и хорошо. Я горда своим мужем, если ему удалось то, что не удалось другим. Он всегда, чем может, старается помогать бывшим коллегам, соотечественникам.

– Да, но она же не бывшая коллега. Ты ведь ее наверняка не знала раньше. По-моему, твой муж с ней познакомился, когда был в командировке в Москве, где-то полгода назад.

– Ну, Толенька, всегда говорили: «будешь много знать – скоро состаришься». И зачем мне стариться, если у меня такая прекрасная жизнь, и, кстати, благодаря моему же мужу.

– Я не думаю, что тебя может устраивать такая жизнь.

– Ну почему же?! Там я занимала солидное положение, добилась многого. Я прошла по максимуму в своей карьере. Теперь другая жизнь, не менее прекрасная и такая спокойная.

– Ну, «покой нам только снится», сказал поэт, как ты знаешь. И покой всегда под угрозой того, что его могут нарушить. И твой покой, в том числе.

– Ты, что ли, собираешься меня будить серенадами под окном? – рассмеялась Инга. – Я не возражаю, даже подарю тебе гитару.

– Я понимаю, – сказал Болтунский, делая вид, что не слышал последней реплики. – Я понимаю. Вы с Сашей пример современной семьи, где каждый свободен. Там, в России, Саша тебе позволял погуливать на привязи, а ты ему. И здесь ничего не должно меняться. Ведь посмотри на своего мужа, он, как мальчик, весь играет. Вот только ты меня смущаешь, не похоже это на тебя, насколько я тебя представлял по академгородковской жизни. Ты как-то успокоилась, засела дома. Конечно, здесь тебя не окружают академики, у тебя нет таких стимулов, как там… Но быть домохозяйкой – это явно не для тебя, Инга.

Инга видела, что Болтунский осознанно водит ножом по живому, издевается и выдает какой-то подтекст… Голову чуть не разрывало от напряжения при попытке понять, что он имеет в виду, говоря об академиках, то ли хочет сделать больнее из-за того, что она не работает и не имеет такого уровня общения, какой у нее был в России, либо что-то другое… Но что? О ее тайном, очень коротком романе с академиком Останговым не знала ни одна живая душа, поэтому, упоминая академиков, он не мог это иметь в виду.

Но что-то зловещее было в иронии Болтунского, какая-то закодированная информация. Ее начало всю трясти. Болтунский видел, что вывел ее из равновесия, и, подобно вампиру, упивающемуся кровью жертвы, он продолжал что-то нести в том же духе, понимая, что у нее нет иного выхода, как терпеть его из-за присутствия гостей. «Нужно не поддаваться на провокацию и являть прекрасное настроение…» – внушала она себе, используя все резервы самообладания, и с искусственной веселостью сказала:

– Итак, Толик, мы с тобой пообщались, израсходовали массу энергии, чем нагнали аппетит. А поесть будет что, я тебе гарантирую. Так что советую пойти выпить чего-нибудь крепенького и подготовиться к принятию пищи. А мне нужно изъять незаметно мужа, чтобы он зажег свечи в подсвечниках на столе до того, как я всех приглашу сюда.

Инга прошла в гостиную, где гости, очевидно, чувствуя, что вот-вот их пригласят в обеденную комнату, уже встали с кресел и диванчиков, образовав тесный, наполненный веселыми разговорами кружок. Инге нужно было незаметно просигналить глазами Саше, чтобы он вышел. Он был на противоположной от нее стороне комнаты, и когда она посмотрела в его сторону, оцепенела. Она уже ничего не могла видеть вокруг, кроме глаз! Это были глаза ее мужа и глаза Светланы Георгиевны, обращенные друг к другу…

* * *

ЛИНА открыла глаза и посмотрела на висящие на стене напротив часы. Было восемь утра. Из приоткрытого окна слышался шум дождя. Сначала она не могла сообразить, где находится. Но уже через мгновение память, хоть и не вполне ясно, воспроизвела происшедшее, и в том числе ощущения физической близости с начальником. Трудно было разобраться – это она неосознанно воспользовалась ситуацией, чтобы удовлетворить свой голод по мужской ласке, или он воспользовался ее опьянением, чтобы удовлетворить чисто физиологическую потребность, возбужденную алкоголем. Память воспроизводила не только его ласки по отношению к ней, но и ее по отношению к нему. Но она четко понимала, что этот ночной дурман – не более чем случайное совпадение обстоятельств и может создать ей немало сложностей на работе, которая для нее сейчас была важнее всего.

Она лежала под одеялом совершенно голая и не знала, что делать. Стояла мертвая тишина. Завернувшись в простыню, Лина с опаской выглянула в приоткрытую дверь. Убедившись в том, что никого не видно и не слышно, она тихо выскользнула за дверь и тут же натолкнулась на вход в ванную комнату.

Какое-то время спустя она себя поймала на том, что застыла под душем без всяких движений, охваченная ощущениями прошедшей ночи. Она впервые задумалась над тем, что обкрадена радостью сексуальной жизни. Она, по сути, не знала от мужа нежности, которая бы способствовала гармонии в их близости и приносила и ей моральное и физиологическое удовлетворение в постели. Быть может, потому ей по ночам снились эротические сны. В них не было секса как такового, но были ласки, нежность со стороны каких-то символических мужских образов, вызывавших возбуждение, на котором обычно сон прерывался.

После таких снов она нередко ходила с головной болью, подавленная. Олег так строил их отношения, что она в этих вопросах не имела права голоса, поэтому с ним заговорить на эти темы она просто боялась, так как он бы обрушил всю вину на нее. Они вообще никогда не говорили на эти темы, но однажды он где-то вычитал статью о женской фригидности и не без намека дал ей почитать, как нечто имеющее к ней непосредственное отношение.

И вот эта ночь, где она ощущала подлинную, идущую от души мужскую ласку, как бы воспроизвела один из ее эротических снов, который, однако, не оборвался в кульминационный момент, а позволил ей насладиться всей гаммой ощущений, предопределенных природой для этой ясной и в то же время загадочной стороны жизни человека…

Лина выключила душ и, снова завернувшись в простыню, проскользнула в комнату, где спала ночью. Не успела она захлопнуть дверь, как на пороге, держа хрустальную вазу с огромным букетом цветов, появился Данила Иванович. Лина опешила, не зная, что сказать. Он поставил вазу на пол, не говоря ни слова, и приблизился к ней, стягивая с нее простыню. Он нежно взял ее на руки и отнес в спальню, меблированную роскошной белой мебелью, где главным предметом была огромная, почти на всю комнату кровать…

На следующее утро, проснувшись, она вспомнила прошедшие сутки до момента, когда погрузилась в сон, как что-то совершенно нереальное, чего она и представить не могла ранее для себя, дожив уже до возраста имеющей внуков женщины.

Она еще лежала, когда Данила Иванович зашел к ней с подносом, на котором были фрукты и шампанское. Уже раскрепощенная и даже привыкшая к этому, еще два дня назад совершенно чужому человеку – начальнику, которого даже слегка побаивалась, она воскликнула:

– Данилушка, ну неужели шампанское прямо натощак? Мы же сразу опьянеем.

– Я именно этого и хочу, – сказал он взволнованно. – Я хочу, чтобы мы опьянели и весь день провели здесь в постели, как вчера.

Лина ничего не ответила и только молча улыбнулась. Она действительно не знала, как себя вести, но определенно не хотела упустить ничего из того счастья, которое на нее свалилось так нежданно. Она знала, что это сиюминутное, ниспосланное волей обстоятельств счастье подобно откровенности в поезде двух случайных пассажиров, которые предельно откровенны только потому, что знают, что, выйдя из вагона, никогда в жизни не встретятся.

Спустя какое-то время пустая бутылка шампанского уже валялась под кроватью, и Данила Иванович, облокотившись локтем правой руки на подушку, начал проникновенно говорить.

– Послушай, Лина, ты не смотри, что я чуть охмелел. Может, я специально старался охмелеть для смелости. Но говорить я буду очень трезвую вещь… Я хочу, чтобы мы поженились… Представь, как мы заживем! Ты можешь стать мне хорошей опорой в моей фирме. Вот подпишем контракт с американцами, развернемся еще больше, будем всегда ездить всюду вместе. – Он сделал паузу, нежно поцеловав ее недоуменные огромные глаза, и продолжил: – Ты умница, ты прелестная женщина, ты мне нужна.

– Милый мой Данилушка, – сказала Лина, погладив его по голове. – Данилушка – какое у тебя, однако, имя: Данила, Данила-мастер, помнишь замечательный фильм «Каменный цветок»? Да откуда тебе помнить. Ты еще и не родился, когда этот фильм вышел на экраны. – Лина потрепала его чуб. – Там играл артист Дружников. А ты даже чем-то на него похож, только волосы у тебя светлые. Данила-мастер. А ты и есть мастер. Ты молодец. А ведь тебе всего сорок пять – юный возраст для мужчины. – Она притянула к себе его голову и нежно поцеловала. – Ты хороший, Данилушка…

Данила Иванович, отодвинув прядь волос с лица Лины, нежно поцеловал ее в щеку.

– Лина, Лин, я хочу повторить, что делаю официальное предложение: выходи за меня замуж! Мы заживем хорошо. Я подружусь с твоими детьми. Увидишь, Увидишь…

Лина чувствовала себя опьяневшей и от шампанского, и от его слов.

– Данилушка, – сказала она тихо, нежно, – милый, милый, ну подумай, о чем ты говоришь? Какая женитьба может быть? Ты младше меня на 10 лет. У меня четверо взрослых детей, внуки пошли. А у тебя вообще еще нет детей. Такому молодому, сильному мужчине нужно срочно снова жениться на молодой, красивой, народить много детей. Так зачем тебе такая старая кляча, как я?

Слово «кляча» почему-то ее страшно рассмешило, и она вдруг, сама того не желая, почти истерически расхохоталась, так, как не смеялась с самой юности. Она прикрыла лицо руками, от хохота содрогалось ее тело и вся постель. Все это крайне возбудило его, и он всей мощью своего атлетического, сексуального тела накрыл ее, заставив нервный смех перерасти в нежные звуки любви.

– Лина, я тебе все сказал серьезно, – продолжил Данила Иванович, остывая после вплеснувшейся страсти. – И при чем тут возраст, дети! Ты моложе многих тридцатилетних, потому что ты не растрачена. Поверь, я немало познал представителей вашего «прекрасного» пола. Ты юная, в тебе все проявляет нереализованность как личности и как женщины. Ты отдала всю свою жизнь, молодость семье. Ты ничего не знала в себе, не знала, какова ты в любви. Все проявляет ее нехватку в твоей прошлой жизни. Твой муж тебя не ценил, он не хотел понять, каким сокровищем он владел, потому гонялся за всякими шлюхами…

– Оставь это, Данила, пожалуйста, не трогай моего покойного мужа, – моляще произнесла Лина, расслабленно лежа на спине.

– Ах, теперь не трогай, – сказал ожесточенно Данила, встав с постели и начав нервно натягивать спортивные штаны.

Лина тоже встала, надела попавшуюся под руку его белую футболку, которая укрыла ее до колен, и подошла к нему с мольбой.

– Прошу тебя, Данила, успокойся. Ну что ты. При чем тут мой покойный муж сейчас. Оставим его в покое. Ну так случилось, попался в сети к проститутке и пострадал. Он был хорошим человеком, отцом моих детей, он был известным ученым, много работал и своими успехами обеспечил нам благополучную жизнь…

От этих слов Данила воспылал к покойному мужу ставшей ему очень близкой и желанной женщины ревностью, которая, как мощный катализатор, усиливала реакцию выпитого натощак алкоголя. Не обращая внимания на мольбы Лины, он с высоты своего огромного роста продолжал в гневе:

– А почему ты так его защищаешь? Ты, кажется, несмотря ни на что, продолжаешь любить его, покойного! Он мало тебя топтал? И это он-то хороший человек?! Это он-то обеспечивал благополучную жизнь вам?!! Не ты ли мне рассказала, как он набрасывался на твоих подруг еще в первые годы вашего супружества? Не от тебя ли я узнал, что когда он поехал на четыре месяца в Америку, там связался с вонючей эмигранткой – дочкой твоей подруги, которую пригласил в твой дом!!!.. Это ж кому-нибудь сказать. Нормальные люди не поверят… И это только то, что ты знала. Наверняка этот бабник гонялся за каждой юбкой. Я знаю таких типов, которым нравятся все женщины, кроме собственной жены.

– Данила, прошу тебя, остановись. Ты невменяем. Остановись, потом тебе будет стыдно, – умоляла Лина.

– Ах, мне еще будет стыдно? Мне должно быть стыдно за то, что я предостерегаю, пытаюсь избавить твою память от этого подонка?! Да ведь еще неизвестно, сколько всего бы на тебя обрушилось, если б не этот путч. Этот путч спас тебя, так что молись не мужу своему, а Янаеву с Крючковым.

– Данила, прошу тебя, остановись. Давай сменим тему. Ты невменяем. Я принесу тебе воды.

Лина стремительно направилась к двери, но Данила уже не владел собой. Он грубо схватил ее за руку, не позволяя выйти из спальни.

– И не надо мне говорить, – кричал он, – что твой ублюдок попался в сети к проститутке… Я со всей ответственностью заявляю, что ни один мужик ни в какие сети и капканы ни к одной бабе не попадет, если сам туда не полезет. Уж поверь, у меня опыт есть в этом деле. Так что твой муж был подонком, который считал тебя просто дурой! Нет, он тебя вообще за человека не принимал. И тебе, и твоим детям, и ему в том числе повезло, что он вовремя умер.

Лина почувствовала, что весь алкоголь выветрился, и она вполне осознанно стала кулаками колотить его огромное, сильное тело, рыдая и выкрикивая:

– Замолчи, прошу тебя, замолчи, ты не смеешь, ты просто дьявол какой-то!!!..

Данила, опомнившись, застыл, молча принимая ее удары.

Лина тоже опомнилась и опустила руки.

Данила опустился перед ней на колени, прислонив свою голову к ее животу.

– Пожалуйста, встаньте, я прошу вас, – сказала она раздраженно, чтобы пробудить его чувство собственного достоинства. Более всего она не хотела его унижений перед ней, и тем более покаянных ласк, потому что он был ей неприятен в эти минуты.

Данила Иванович сразу это понял, встал, прошел к кровати, начав ее чисто автоматически прибирать.

В течение полутора суток, проведенных с ним, в основном в постели, Данила казался Лине старше и опытнее ее. Сейчас же он превратился в растерянного, неопытного юнца. Она встала у окна лицом к улице и, опершись руками о подоконник, тихо сказала:

– Это очень хорошо, что вы уезжаете в командировку на месяц. Потом я еду на такой же срок в Москву, как вы говорили, для работы с документацией в связи с американским контрактом. Два месяца нам дадут возможность опомниться. А потом мы решим, можем ли в дальнейшем продолжать работать вместе. Все в жизни бывает, мы люди взрослые и можем, я думаю, подняться над хмельным приключением, произошедшим с нами. Но я пойму вас, если вы сочтете необходимым, чтобы я ушла из вашей фирмы для психологического комфорта на работе. И я оставляю за собой право принять решение об уходе, если пойму, что мне трудно с вами работать. Вы, ваша фирма многое вложили в меня: и в патентоведческие курсы, и курсы английского. Я все это никогда не забуду и постараюсь быть вам полезной всегда… А сейчас, извините, мне нужно собраться, чтобы поехать домой.

Данила понял, что сейчас именно тот случай, когда ни одно слово в речи Лины не допускает возражений и комментариев.

* * *

НОННА глянула на часы и, удостоверившись, что Ася появится примерно через полчаса, приступила к приготовлению ланча.

Между тем Ася приближалась к дому матери.

Настроение было светлым и радостным. Ее новый белый «Лексус», казалось, не ехал по бетонной дороге, а плыл по зеркальному водоему. Она вставила СД-диск, который купила недавно в русском магазине. Там были записи популярных в 70-х годах мелодий. Зазвучала крайне сентиментальная, скорее даже печальная мелодия, «Мама» в исполнении оркестра Поля Моруа. Ася помнила ее хорошо с одесского детства.

Тогда, еще 9 − 10-летней девочкой, она слышала эту мелодию на каком-то иностранном (не то испанском, не то итальянском) языке, и песня начиналось со слова, которое на всех языках звучит одинаково. Песня ей так нравилась, что она ее часто сама напевала на свой лад: «Мама! Ни-на-на, на-на на, ни на. Мама, на-на – на, на-на, ни на-на…»

Мама с папой разошлась. Потом у мамы были мужчины, мужья, она вечно куда-то убегала, оставляла Асю у подружек и родственников, где ей было одиноко. Когда изредка мама с ней куда-то ходила (в кино, в цирк, просто гулять по Дерибасовской или на пляж), все смотрели на маму, и Ася крепко держала ее за руку, чтобы все видели, что это ее мама. Иногда к ним подходили прямо на улице, и мужчины, и женщины, и говорили, что они обе красивы, но Ася считала, что это все из-за мамы, потому что мама была самая красивая.

У мамы такая фигура, ее спина похожа на гитару, на которой играл мамин муж-моряк дядя Володя. А у Аси фигура прямая, как доска. Иногда она брала ленту и до боли затягивала талию, но как у мамы фигура не получалась. Вот когда она вырастет, поправится, наденет как у мамы лифчик, туфли на каблуках, накрасит губы и вместо косичек сделает как у мамы прическу, тогда, может, она станет красивой. В те редкие часы, когда мама уделяла ей внимание, она была очень добра к ней, покупала все, что она хочет. Но даже эти счастливые мгновенья у Аси были всегда овеяны грустью, так как она знала, что это счастье не надолго, мама опять будет занята, вся в бегах, и ей будет не до дочки.

Ася не обижалась на маму, она ее жалела, потому что при всей ее веселости она нередко ночью громко плакала в своей комнате.

Мелодия закончилась, но Ася нажала кнопку и вернула диск к началу, чтобы снова услышать эти же звуки. Ей не хотелось уходить от воспоминаний детства, где была любовь и нежность по отношению к матери. Ей так хотелось, чтобы не было этих страшных лет их неприязни друг к другу, всего того, через что она прошла за годы эмиграции. А более всего ей хотелось, чтобы не было этой трагедии с Олегом и неизгладимого чувства своей вины в его смерти, которое, как шлагбаум, похоже, навсегда перекрыло ей путь к душевному покою.

Когда машина подъехала к гаражу, Нонна уже стояла у его двери, ожидая дочь.

Ася с букетом цветов радостно вышла из машины, и после радостных приветствий с объятиями и поцелуями мать и дочь вошли в дом. Со стороны их можно было принять за близнецов, настолько они выглядели схоже лицом, фигурой, походкой и возрастом из-за необыкновенной моложавости матери.

Женщины расставили все принесенное для ланча на столик у бассейна и устроились в уютных креслах, приступив к трапезе. После недолгого, ничего не значащего разговора Нонна решила подобраться к главному, что ее беспокоило в жизни дочки сейчас.

– Доченька, – сказала осторожно Нонна, заглядывая дочке в глаза, чтобы понять, готова ли Ася к откровенности. – Я хочу тебе задать один вопрос, но если ты не хочешь, можешь не отвечать. Скажи мне, есть ли у вас с Майком планы оформить ваши отношения?

– Я пока сама не знаю, мама, – сразу ответила Ася, словно именно этого вопроса ждала.

– Но от кого это больше зависит: от тебя или от него?

– Думаю, что от него больше. Я думаю, что если б он мне сделал предложение, я бы дала положительный ответ.

– А ты сама определилась в своих чувствах?

– Думаю, что да, мама! Я его люблю… Ну, может, не так страстно, как Олега – это была единственная любовь моей жизни, – но Майка я люблю. Я думаю, что никогда не захочу его променять ни на кого, если он будет моим мужем. Мне с ним хорошо.

– Так в чем же дело?

– Дело в том, мамочка, что он не делает мне пока предложения. Я думаю, что основная причина в том, что он не хочет новых детей. У него уже есть трое от первого брака. Он с ними поддерживает постоянно отношения, они любят друг друга, им хорошо вместе. Они часто встречаются, ежедневно перезваниваются, и ему этого достаточно. И он понимает, что я хочу хотя бы одного ребенка…

– Да, доченька, я постоянно думаю об этом. У тебя возраст уже поджимает для первых родов.

– Я думаю, что Майк это тоже понимает, и это придает некоторый дискомфорт его жизни со мной.

– И ты думаешь, что Майк еще не решил, хочет ли он иметь с тобой ребенка, потому не делает предложение? – перебила Нонна дочь, поскольку ей рассказы о жизни Майка было совершенно неинтересны, особенно сейчас.

– Мамочка, тут все глубже.

– Что же глубже?

– Я не знаю, как тебе объяснить покороче. Понимаешь, мы пришли друг к другу из разных жизней. Я прошла через многое, мама. Ты даже не представляешь, через что я прошла, мама. Мы никогда с момента нашего приезда в Америку не были с тобой близки, как сейчас, и ты ничего не знала о моей жизни. Я прошла через многое: через взлеты и падения, через низкое и высокое. Я в Голливуде работала одно время массажисткой, ты знаешь… И ты не представляешь, какие у меня были мужчины, куда они меня возили, в каких гостиницах я жила.