Аэрофобия

Через необъятный, возносящийся на облачную высоту портал я покидаю махину и оказываюсь на усеянной громадными валунами, ухабистой, бугроватой земле. Между камнями снуют существа, которых я поначалу принимаю за торговых зазывал, наряженных муравьями. Мое запоздалое осознание того, что это настоящие муравьи, не кажется мне сногсшибательным – напротив, я с легким сердцем заключаю, что расплатился за свои покупки сполна.

Рубеж

Ночь. Спящий под снегом горный курорт. Разъятое дорожками и усеянное опрятными домиками пятно света на пологом склоне. Тишину изредка тревожит то стук оконной рамы, то скрип тяжелой ветки. Воздух искрится снежной пылью. Короткие задворки с двумя рядами заграждений, камерами слежения и гирляндой фонарей обрываются в темноту. Если вглядеться, за субтильной оградой можно различить другой, куда более мощный рубеж. Высокая, в два человеческих роста, стена сплошного бурелома тянется вдоль всей освещенной границы, выдаваясь из тьмы замшелыми горбами валунов и острыми, как пики, обломками сучьев. Сказать, сложилась она сама собой или была устроена кем-то, нельзя, но ясно одно: это уже не охрана благоустроенного местечка, а охрана от него.

Дрейф

Ненастное, невидимое небо. В свинцовом океане дрейфует паром. Некогда роскошное судно больше походит на списанный дебаркадер. Его редкие пассажиры почти не показываются на палубах. Даже в трюме с пропиленным для рыбной ловли дном не всякий час можно застать фигуру, сидящую с удочкой над черной водой. Иногда по ночам текучую бездну пронизает зыбкий свет. Он идет из тех мест, где в тучах над океаном возникают солнечные колодцы на обратной стороне Земли. Ложе, подпирающее водную толщу, есть та же вода, сдавленная до плотности грунта. Грунт переходит в базальт, за камнем следует чересполосица магматических и кристаллических сфер, горизонт расплавленного, но твердого железа предваряет чудовищное ядро, и все это, слой за слоем, опять же, есть только разные ступени сгущения воды. Вот почему океан может проводить солнечное вещество даже с заоблачных глубин, которые сопрягаются с акваториями на другом краю света. Человеческое тело, подобно планете, состоит из воды разных плотностей – отличие в том, что, когда свет пронизает океан, это преломленный свет солнца, а когда свет пронизает человека, это сигнал его сокровенного существа, не то растворенного, не то утопленного в нем. Люди видят такие сигналы отраженными и теряют интерес к жизни с утратой тех, в ком отражались. Считаные единицы, что принимают внутренний свет без сторонней помощи, бывают слишком захвачены им, чтобы ценить собственное бытие. Несчастные одиночки доживают свой век без этого огня, который прежде поддерживали при помощи близких, и уповают на подводные зарева. Кто-то совершает тайные омовения в трюме, кто-то бубнит морские гимны, и все грезят о том, как погружаются в ночную пучину, достигающую плотности света с дневной стороны.

Канал

Из нынешнего будущего я получаю в свое допотопное детство крохотный, на пару слов, скриншот моей статьи о каком-то фильме. Сияющая зернистая структура послания занимает меня, разумеется, куда больше, чем его темный смысл. Цветные искры, служащие строительным материалом высказыванию, преисполнены тайны. Печатные знаки, что питаются этим праздничным шумом, не стоят его так же, как не стоит ломаного гроша выложенное алмазами междометие. Пустая фраза: «Он – проповедник истин, о которых не знает ничего, кроме их грамматических форм», – предстает сечением фейерверка, снопом культей, косной проекцией нескончаемого божественного потока.

Приз

В домодедовском аэропорту есть автоматические двери, ведущие не на привокзальную площадь, а в необозримый, похожий на амфитеатр подземный горизонт. В сущности, это та же Москва, но данная – как видится она, должно быть, своим стремительным столоначальникам – со стороны, ладно сбитым парком римских архетипов. Низкое небо усеяно светилами, как потолок в планетарии. Кремлевские звезды смотрятся филиалами действующих солнц. Приземистый памятник Пушкину на Тверской упирается макушкой в небесную твердь и зеленеет по кудрям холодным бликом Венеры. Мраморные мостовые перемежаются цветниками и обставлены нарядными зданиями, состоящими сплошь из витрин. Но чем дальше, тем заметнее делается кривизна горизонта, и понимаешь, что идешь не просто вниз, а по туго скрученной поверхности спирали. Кварталы разрежаются и темнеют. Дома как будто сплющиваются. Небо опускается, так что среди звезд на нем виднеются провисшие жилы трубопроводов, и, подобно Пушкину, в него запросто упираешься головой. По душным пустошам окраин передвигаться иначе как на четвереньках нельзя. Из живых существ тут попадаются только мокрицы. Проросшее сталактитами пространство сходится глухой щелью, и в дальнем углу ее, в так называемой мертвой точке – едва дотянуться вытянутой рукой, – торчит вороненая чека с тонким кольцом. Это приз.

Диалектика

Бью кого-то по морде и сам теряю лицо.

Карусель

Я и та, кого люблю больше жизни, упиваемся друг другом на море, кочуем по прибрежным гостиничкам. Но все летит к черту в оранжерее, где, отдыхая от любовных забав, мы прохлаждаемся в кущах. Нас растаскивают. Так я не только узнаю, что у меня есть враги, но узнаю их в лицо. Они разговорчивы, можно сказать, вежливы, нападают по очереди. Бьют страшно, до головокружения, и при каждом слове, ударе я как бы таю – меня бьют за нее. Оказывается, с самого первого дня знакомства мы были не одни, и пока мои объятья не мешали ей ублажать кого-то еще, пока я «не лез по головам», то был терпим, но стоило мне «со своей любовью» замахнуться на прочих, как я утратил право равного. Она привела меня в засаду, которую я сам и устроил. «Любовь – слабость», и это не просто слова, это мое наставление дурню, из которого я выбивал дух в свое время.

Он

Бог знает, откуда он взялся передо мной. Только что я шел по улице одинешенек, как вдруг оказываюсь за спиной угрюмого типа в летах, а что еще глупее – не могу оторваться от него ни на шаг, между нами будто перекинуты невидимые тяги, и я не просто иду за ним – повторяю малейшие его движения. Я пытаюсь сопротивляться, но магнетическая хватка проходимца, мало того что железная, необоримая, им самим не ощущается вовсе. Он тащит меня, как локомотив зацепившуюся былинку. Я не в силах даже раскрыть рта, потому что губы его плотно сжаты, погруженный в мысли, он не замечает вокруг себя ничего. Правой рукой он отмахивает чуть шире, чем левой, как бы отталкивается от воздуха, и производит впечатление человека, переживающего неудачу. Так мы идем к обрыву, траншее с отвесными стенками и торчащими ржавыми штырями на дне. Понимая, что уже не смогу достучаться до него, я пытаюсь хоть как-то, не мышцами, так мыслями, собраться перед падением, прощаюсь с жизнью, и, надо думать, предсмертное исступление мое столь велико, что сообщается ему. Он встает и оборачивается. У него нет лица. Вернее, разглядеть его нельзя, как солнце или слепое пятно. При том я чувствую, что он рассматривает, вспоминает меня. И этот взгляд подобен пасти. Мне кажется, я устремляюсь в бездну. Разверзаясь, солнечная яма точно примеряется ко мне, сквозь марева в ней проступают ржавые штыри, я заслоняюсь руками и прихожу в себя от страшного треска и удара, оглядываюсь как бы в новом мире – нет, не в траншее, – на тротуаре посреди летящей листвы и клубов пыли. За моей спиной, в двух шагах, поперек панели рухнула толстенная, в обхват, дубовая ветвь.

Подделка

Мой дом плывет по пустынной реке. Не судно, не дебаркадер – именно дом. Осадка невелика. Ватерлиния волнуется на уровне пола. В цементном подвале небольшая течь. В расщелины видно сбившихся на приступке крыс. Я сижу на веранде. По обоим берегам, перебегая с места на место, так, чтобы не отставать от домика, движутся волки. Звери жадно смотрят на меня, тянут носами воздух и до того захвачены видом праздной и недоступной добычи, что порой спотыкаются друг о друга. Я с тревогой думаю о том, что вода всегда стремится в центр масс. Небесные тела обладают таким центром по умолчанию, живые имитируют его. Хищники охотятся за имитациями. Они, таким образом, видят в жертвах то, чего жертвы не видят в себе. Река останавливает волков не оттого, что волки плохие пловцы, а оттого, что в воде они сами делаются имитациями. По той же причине вода страшит и меня. В отличие от волков, я лишь полагаюсь на свою старую посудину. Она все еще крепка, но рано или поздно пойдет на дно. Чему быть, того не миновать. В один прекрасный день я должен буду выбираться к волкам. Схватка рассудит, кто из нас жертва, кто хищник, а пока в каком-нибудь небесном рейтинге подделок я, надо думать, иду с небольшим отрывом от крысы.

Открытие

Я смотрю на себя в зеркало. Мое отражение рябит и, стоит вплотную приблизиться к стеклу, распадается, подобно телевизионной картинке, опалесцирующим шумом. В призрачном мельтешении угадываются крохотные подвижные фрагменты. Это не что иное, как буквы. Я потираю глаза и тем самым как будто пытаюсь вразумить, привести себя в чувство. Ведь если окажется, что личность происходит из языка и состоит из слов, по правилам добросовестного цитирования ее будет необходимо заключать в кавычки. Мириться с этим можно до поры, но оставлять этого просто так нельзя.

Курс

Пробуждение – подъем на поверхность, который с каждым разом требует все больше сил и времени. Увеличивается ли длина пути, усложняется ли маршрут, растет ли сопротивление, трудно сказать. Дух превращается из водителя в пассажира, и то, что прежде мнилось пустым придорожьем, кромешным фоном восхождения, открывается новыми ходами. Однако после смены курса подъема, пусть сколь угодно крутого, даже с обратным разворотом, все повторяется – энергия интереса понемногу иссякает, брезжущий свет поверхности сходится звездной точкой, начинаешь опять вертеть головой.

Прибытие

Закладывающая слух, шумная тишина авиарейса. Салон полон. В иллюминаторах ослепительная, отдающая во тьму синева небес. Чуть ощутимые взмывания и провалы крылатой махины подобны морской качке. Однако со временем волнение усиливается, провалов становится больше. Возникает сильнейшая тряска. Забортный гром двигателей истончает возгласы пассажиров до высоты птичьего щебета. Незакрепленные предметы прибивает то к полу, то к потолку. Цепляющихся за кресла людей мотает, как ветки в бурю. Несколько минут самолет с легким горизонтальным вращением несет по склону гигантской воронки, затем волчком срывает вниз. Удар о землю не сопрягается ни со взрывом, ни даже со сколько-то чувствительным сотрясением. Столкновение обрывает страшный хор катастрофы. Фюзеляж разрывает и разбрасывает по сторонам с такой силой, что кажется, будто он улетучивается. Открывается солнечное небо с похожими на заснеженные замки облаками. Помешкав, я встаю на ноги. Между кусками кресел, обшивки и каких-то полированных торсов волнуется высокая трава. Над развалинами бьются радужные брызги стрекоз и крохотные паруса капустниц. Не веря глазам – то есть не видя вокруг ни бездыханных тел, ни выживших, подобно мне, счастливчиков, – я дышу ртом, так как боюсь почувствовать смрад горелой плоти. И лишь отойдя на десяток-другой шагов от места крушения, более или менее начинаю осознавать случившееся. Мои попутчики никуда не делись. Сейчас они видят то же самое, что вижу я, и уже догадываются о призрачности как своего избранничества, так и смерти. Я поднимаю раскрытую ладонь, и на нее тотчас садится бабочка – ну, или, по крайней мере, то, что должно ею видеться.

Створ

Двухэтажный домишко на отшибе. Один пройдет его, не заметив, другому после он будет являться в кошмарах, дразнить загадкой не столько неразрешенной, сколько не до конца загаданной. Этажи, заброшенные, с голыми комнатами и выбитыми окнами, суть подобия друг друга и отличны лишь тем, что верхний всегда, будь самая мрачная ночь, полон света, а нижний беспроглядно черен и в ясный день. Свет вверху, режущий глаз, плоский, больничный, происходит бог знает откуда – ламп в доме давно нет, проводка вырвана – и не смешивается с солнечным, будто горит в глухом помещении. Днем из-за солнца и ночью от верхней иллюминации тьма на нижнем этаже кажется сырой, блеклой, мелковатой, и, если посветить внутрь зеркальцем или фонарем, луч не озарит комнату, канет, как в небе. Но странности эти не бросаются в глаза, хоть бы и засмотришься на окна. Тревога охватывает не при взгляде на домишку, а при воспоминании о нем. В прошедшем времени он оказывается одноэтажным. Тьма и свет, смешиваясь, намечают вид ветхой преграды, запруды с течью, принимающей форму того, что она каким-то чудом сдерживает.

Удел

Большую часть моего громадного и запущенного, как сад, гостиничного апартамента занимает бассейн. Вода в нем давно зацвела. Кафельное дно открыто взгляду в немногих местах, и в этих плешах стоят свечками рыбы с пульсирующими пастями. Через поры в камне вода помалу сходит в фундамент, разрушает его. Оттого что трубопровод проржавел и забился, восполнять недостаток живительной влаги приходится вручную – ведрами, бутылками, пригоршнями. В сущности, я все время поглощен борьбой с обмельчанием. Поддерживать уровень воды, добывая ее как придется, давно сделалось моим назначением. Передышки на вздутом от сырости полу не приносят желанного забвения. Наоборот, мысли, что жизнь превыше выживания, в такие минуты подбираются хищными ртами куда-то к самому сердцу. На свое несчастье, я не умею ни бороться, ни мириться с ними. Я только могу глушить их новыми порциями воды.

Экскурсия

Диким туристом я посещаю в Могилеве-Подольском свою бывшую воинскую часть. Она заброшена. Я снимаю ее на дешевую компактную камеру. В пустые окна казармы видны разбитые двухъярусные кровати, напоминающие лес после пожара. На ржавых турниках и горизонтальных лестницах заросшей спортивной площадки сушится какая-то гнилая ветошь. Скотный двор превратился в яму, полную грязи, камней и дощатых обломков. Пахнет, как ни странно, дорогой парфюмерией. Я брожу в одиночестве, но чувствую присутствие некоего невидимого проводника, направляющего меня среди руин и молча подсказывающего их былой вид и названия. Расположение третьей роты, где я сейчас нахожусь, и учебную часть, которой предстоит заключить мою экскурсию, разделяет полгорода. Это пара автобусных остановок, я собираюсь промахнуть их пешком, однако сбиваюсь с пути, начинаю плутать, незаметно для себя поворачиваю обратно, и на месте штаба, классов и стоянки со списанными истребителями нахожу все ту же казарму, спортивную площадку и скотный двор. Однако, несмотря ни на что, невидимый проводник описывает казарму как штаб, спортплощадку как учебные корпуса и заплывшую грязью ферму как самолетную стоянку. Мои возражения он не слышит: штаб, плац, столовая, стадион, самолетная стоянка, и все тут. По-видимому, его программа имеет адресатом не столько меня, сколько кого-то, кто сейчас находится в учебной части. Я то отмахиваюсь от вздорных описаний, то, наоборот, делано вторю им, и помалу успокаиваюсь настолько, что решаю не слушать глухой внутренний голос и сосредоточиться на том, на что действительно можно положиться, – на фотографии. Так, осмотревшись, я ловлю в видоискатель силуэт «двадцать третьего» «МиГа» с краю самолетной стоянки. Поле зрения на мгновение перекрывается, мягко хлопает зеркало. На экране вспыхивает картинка. Я гляжу на нее с некоторым отстранением: действительно «МиГ». Кто-то с чем-то там не согласен, но нам к этому не привыкать.

Бестселлер

В гипермаркете, на одной из площадок, окруженной такими же нарядными товарными кипами, расставлены гробы. Всевозможных цветов и размеров, они обернуты целлофаном и снабжены ярлыками с перечеркнутой старой ценой и подчеркнутой новой. Большая часть их закрыта и стоит на палетах горой под самый потолок, некоторые, хотя и забранные пленкой, призывно открыты и доступны как для обозрения, так и для опробывания. Заглядывая в гроб с названием «Оптимальный», я вижу на дне протянувшееся на всю длину и так же упакованное в целлофан возвышение – не то доску, не то плиту. Под пленкой имеется мелкая наклейка, но прочитать ее я не успеваю. Посторонив меня, один из покупателей оставляет свою тележку и ложится в гроб. Он улыбается и ворочается до тех пор, пока менеджер отдела не запускает руку куда-то ему под спину. Раздается щелчок, и покупатель замирает с закрытыми глазами. Еще пару секунд назад тяжело дышавший, он перестает выказывать малейшие признаки жизни, но на вопрос менеджера: «Все?» – с воодушевлением кивает. Менеджер опять запускает руку ему за спину. Придя в себя, покупатель вылезает из гроба и, не мешкая, принимается водворять его на свою тележку. На место сбытого изделия менеджер ставит новое. На сей раз я удосуживаюсь прочесть наклейку на донном возвышении. Полезной информации, если не считать набранной петитом технической справки, на бумажке кот наплакал: «Уровень загробья». Я спрашиваю, как обыкновенная доска может служить уровнем загробья. В ответ менеджер предлагает мне тоже лечь в гроб. Я уточняю, что это даст, но, махнув рукой, забираюсь в домовину. Менеджер нажимает какой-то секретный рычажок у меня под боком. Я чувствую, как обернутое целлофаном и давящее в спину угловатое возвышение равняется с дном. «Все?» – осведомляется менеджер. Я равнодушно киваю. «Можете выходить». Я со вздохом встаю из гроба. Читая в моих глазах насмешку, менеджер тоже улыбается и вытирает что-то тряпкой в гробу. «Вы не чувствовали доски, хотя лежали на ней». – «Я не чувствовал доски, – говорю, – потому что вы опустили ее». – «Ничего я не опускал. Да это и невозможно. Смотрите сами». Он приподнимает доску, открывая ровное и цельное, без малейшего зазора, дно под пленкой. «Что же вы там включали и выключали?» – «Во-первых, сначала выключил, а потом включил. Во-вторых, не что, а кого». – «И кого же?» Усталым жестом менеджер приглашает меня склониться над гробом. Придвинувшись, я вижу, как вдоль днища и поперек длинной стороны вымахивает и тотчас втягивается обратно косое и тонкое, сантиметров двадцати, смазанное кровью лезвие. «Вы хотите сказать, что убили меня?» – недоумеваю я и неволей ощупываю грудную клетку с левого бока, куда должен был прийтись удар лезвия, пока я лежал в гробу. «Понимайте, как знаете», – отдувается менеджер. «Хорошо, – говорю, – я умер и оттого перестал чувствовать доску. Но каким образом я опять сделался живым?» – «Каким образом вы сделались живым, после того как не жили? – переспрашивает менеджер. – Спросите что полегче». – «Например?» – «Например, каким образом, будучи неживым до рождения, стали живым впоследствии». – «Чепуха какая-то… – Сбитый с толку, я вытираю испарину со лба. – Ладно, доску я и в самом деле перестал чувствовать. Бог с ней. Но ведь я продолжал чувствовать все остальное. И это называется – смерть?»– «Это называется памятная

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.